 |
Луиджи Капуана 8 страница
|
|
|
|
– Слушайте! – Голос дона Аквиланте зазвучал глухо. – Он подаст знак, что он здесь.
Бледность, легкое дрожание головы и рук, изменившийся голос говорили о том, что дон Аквиланте и в самом деле был в трансе.
Маркиз прислушался затаив дыхание.
– Слышали? – спросил дон Аквиланте.
– Нет.
– Но он же громко постучал по столику!
– Видимо, недостаточно громко.
После этой первой неудачной попытки маркиз стал успокаиваться, хотя все еще сдерживал дыхание и прислушивался.
– А теперь слышали?
– Нет.
– Слышите? Он стучит громче.
– Но я же не глухой!
– Я возьму вас за руку, – сказал дон Аквиланте, помолчав немного, – чтобы уловить еще один ваш флюид, и тогда вы тоже услышите его… Дайте мне руку, не бойтесь.
Маркиз почувствовал, как холодная дрожь пробежала по всему его телу. Дон Аквиланте с тревожным напряжением смотрел на него.
– Никого нет! – воскликнул маркиз.
Адвокат нахмурился, опустил голову и шевелил губами, словно разговаривал сам с собой.
– Ну? Так что же? – в нетерпении спросил маркиз.
– Он не хочет сказать мне это!
– А!
– Он хочет сказать это только вам! Обещает, что придет к вам во сне и все скажет.
– Я так и знал! – облегченно вздохнул маркиз. – Я так и знал, что все обернется шуткой!
– Он придет, непременно придет. А теперь он уходит!.. Он исчез!
– И это вы называете увидеть и потрогать?
Маркиз смеялся, расхаживал по комнате, разминая руки и ноги, чтобы сбросить с себя ощущение утомительного ожидания, в котором он почти час простоял неподвижно.
– И это вы называете увидеть и потрогать?
Он хотел взять реванш над доном Аквиланте, который так напугал его, несмотря на то что он никогда, а сейчас тем более не верил во все эти чародейства.
|
|
|
Во сне?.. Отлично! И он улыбался про себя.
Он рассказал об этой сцене кузену Перголе, и они вместе посмеялись; он рассказал о ней тетушке баронессе, у которой никто не мог выбить из головы, что вся эта темная история не обошлась без вмешательства этой дурной женщины! Ему казалось, что таким образом он обретает большую уверенность в своей безопасности.
И все же много дней подряд он ложился спать с каким‑ то смутным страхом, что увидит во сне свою жертву. Если бы Рокко сдержал слово, это означало бы, что и в самом деле… Но он не сдержал слово ни тогда, ни потом!
Однако маркиз не мог объяснить себе, отчего с некоторых пор его охватила жажда деятельности и вынудила в корне изменить старые привычки.
Кузену доктору Меччо и многим другим членам клуба удалось все же несколько поколебать его решение не вмешиваться в кипевшую страстями борьбу за муниципалитет. Хотя он все еще сопротивлялся, но уже не с той непреклонностью, что раньше:
– Во что вы хотите меня втянуть? Ради чего? Все равно не убедите меня, что мне по силам сделать доброе дело – навести порядок в том безобразии, что творится в муниципалитете, который еще держится кое‑ как только потому, что выколачивает налоги.
– Маркиз, муниципалитет – это залежи несметных богатств. Надо только вырвать их из рук тех, кто преспокойно распоряжается ими по своему разумению лишь потому, что никто до сих пор не посмел потревожить этих господ. Дела муниципалитета никого не волнуют! Вот замечательное присловье, которому все следуют.
– И вам бы хотелось, доктор, чтобы за это дело взялся я?
– Вы – лицо незаинтересованное, особой корысти у вас нет. Хотя как же – есть: вы ведь тоже задолжали муниципалитету за Марджителло, после того как отменили право дедовских времен на общинное пользование землей. Вот вам бы и подать пример – рассчитаться честь честью, и тяжбе конец.
|
|
|
– А кредиторы? Кто меня от них оградит, уж не вы ли? Стоит мне выложить деньги, как на них сразу наложат арест.
– Созовем их всех – и тех и других, – и предложим им, что так, мол, и так, господа, придется и вам пойти на уступки. Для них это будет так же приятно, как приглашение на свадьбу. Они ведь уже полста лет гроша ломаного не видят! А вот ежели бы вы могли сказать всем другим должникам: «Господа, поступайте, как я…»
– То они подумали бы: «Маркиз Роккавердина совсем спятил! » Да чтобы я растревожил это осиное гнездо? Чтобы все они на меня налетели? И чтобы я лишился той малой толики покоя, какая мне остается от моих собственных дел?
– Не будем эгоистами, кузен!
– А вы? Вы же сидите сложа руки.
– Я проповедую в пустыне вот уже много лет! Я скромный врач, у меня нет авторитета…
– И все же я слышал, что как‑ то, лишь бы заткнуть рот, один мэр предложил вам: «Действуйте. Даю вам карт‑ бланш».
– На словах!.. Не заставляйте меня выкладывать всю правду, маркиз!
Его увлекали в угол гостиной, настаивали, нашептывали, словно готовили какой‑ то темный заговор, и косо поглядывали на тех, кто прохаживался возле них, притворяясь, будто разговаривают друг с другом, и прислушиваясь, – на осведомителей мэра и городских советников.
– Видите дона Пьетро Сальво? Он сидит тут безвылазно. Можно подумать, будто целиком поглощен чтением газет. А на самом деле ни слова не пропускает из того, что здесь говорится, а вечером отправляется к своему куму – городскому советнику ad referendum! [127]
Маркиз не решался сказать ни «да», ни «нет».
– Посмотрим. Все это надо хорошо обдумать. Когда берешь на себя какое‑ то обязательство, то оказываешься связанным по рукам и ногам. Я не хочу соглашаться, не разобравшись как следует во всем.
– Разумеется! Разумеется!
Но стоило ему начать разговор о своих аграрных проектах, как он сразу же загорался. И тогда все собирались вокруг и жадно слушали его широко раскрыв глаза, как будто готовы были тут же отхватить свою часть тех огромных богатств, которые маркиз словно волшебной палочкой вызывал в их воображении, легко воспламенявшемся после испытаний затянувшегося лихолетья.
И каждая виноградная лоза представлялась им слитком золота! Каждая виноградинка – бриллиантом! Бесконечные ряды виноградных лоз! Неоглядная равнина внизу должна была вскоре превратиться в гигантский виноградник! А холмы с оливковыми рощами! Нужно заставить их плодоносить каждый год, аккуратно подрезать, поменьше обрубать ветвей и не обивать варварски палкой при сборе плодов, отчего погибают свежие, нежные еще побеги и пропадает будущий урожай!
|
|
|
Только хорошо организованное общество может сотворить подобное чудо!
Ни одна гроздь винограда в окрестностях Раббато не должна попасть в частные давильни! Ни одна капля вина не должна оказаться в чужих бутылках!
А оливки, собранные вручную, по штучке, свежие‑ свежие, должны отжиматься жерновом, и чтобы близко не было этих зловонных дымовых труб, этих печей, которые пересушивают плоды и делают масло прогорклым!
Ни одна капля масла не должна попасть в другие кувшины, кроме кувшинов общества!
– А деньги, маркиз?
– Найдутся, должны найтись. Надо обратиться в банк и сказать: «Вот наша продукция. Мы хотим подождать с продажей, пусть поднимутся цены, а пока дайте деньги, которые нам нужны». И сразу же: «Это тебе! Это мне! Это на возделывание. Это в резервный фонд…» Так поступают всюду. Только мы спим как сурки. А проснувшись, хотим увидеть накрытый стол и тотчас не начать пировать!
У слушающих слюнки текли, и они уже предвкушали пиршество, оглушенные к тому же голосом маркиза, звучащим все громче и поднимавшимся до самых верхов.
– Но я напрасно надрываю глотку, – заключил он однажды (он и в самом деле охрип). – Для начала вполне достаточно, если нас будет хотя бы человек десять. Другие присоединятся потом, и еще на коленях будут упрашивать, чтобы их приняли в наше общество… Однако нужны дела, не слова. Нужен контракт по всем правилам, с подписью и печатью нотариуса. А нет, так я прекрасно знаю, чем это кончится. Скажут: «Фейерверк в Раббато». Это святая истина! Загоримся, нашумим, напустим дыма… и дело с концом!
– Я готов бесплатно составить контракт, – сказал нотариус Мацца. – Кто надумает, знает, где меня искать.
|
|
|
И «фейерверк» в тот день загорелся, и аграрное общество было основано, всего из восьми человек, но для начала достаточно!
– А вы, дон Пьетро? С вашими‑ то виноградниками в Торренте и оливковыми рощами в Россиньоло?
Дон Пьетро Сальво, вошедший в этот момент и сообразивший, о чем идет речь, вместо ответа пожал плечами и сказал:
– Хотите знать новость? Нели Казаччо умер в тюрьме. Мне только что сказал мэр.
Маркиз вздрогнул.
– Хорошенькие новости вы нам приносите! – воскликнул он, чтобы скрыть волнение.
Некоторое время ни о чем другом не говорили.
И когда нотариус Мацца, отведя дона Пьетро в сторону, попытался уговорить и его вступить вместе с другими в общество, тот ответил:
– Все Роккавердина всегда были один безумнее другого. И маркиз не исключение. Момент он выбрал самый подходящий! Люди мрут от голода. И если не пойдет дождь, кто знает, что‑ то со всеми нами будет!
Уже много лет маркиз и его дядя кавалер дон Тиндаро не желали знать друг друга. С того самого дня, когда маркиз не дал ему перекопать землю в Казаликкьо, чтобы отыскать древности, которые, по утверждению дяди, были там погребены, дон Тиндаро, презрительно прозванный маркизом‑ крестьянином, даже не здоровался со своим племянником.
И вот они неожиданно столкнулись в гостинице в Катании. Маркиз приехал сюда взять в кредит семьдесят тысяч лир в Сицилийском банке, а кавалер дон Тиндаро собирался продать здесь свою коллекцию античных ваз, статуэток и старинных монет одному английскому лорду, который, как он говорил, сорил фунтами стерлингов, словно это были сольдо.
Радость по случаю этой сделки была так велика, что кавалер, забыв, какую обиду нанес ему маркиз, не позволив провести раскопки в Казаликкьо, первым протянул тому руку:
– В конце концов, ты все‑ таки сын моего брата!.. Иди посмотри!
Коллекция еще находилась у него в комнате и была расставлена на комодах и столиках. Он должен был передать ее покупателю на следующий день и ни на минуту не отлучался из гостиницы, охраняя свои сокровища, а кроме того, хотел насмотреться на них напоследок. Он никогда больше не увидит эти драгоценнейшие предметы, которые вот уже три десятилетия составляли его радость, его гордость! Он чувствовал, как у него сжимается сердце, когда он думает об этом. Утешала одна лишь мысль, что его имя будет указано на табличке в лондонском музее, – таково было условие сделки. Этот лорд покупал по поручению одного лондонского музея.
– Тридцать тысяч лир, дорогой племянник!
– Вы считаете, это много? Вы же потратили по крайней мере вдвое больше.
– Вздор! Десять лир сегодня, двадцать вчера… А возвращаются все сразу… В эти‑ то трудные времена!
|
|
|
– Рад за вас. Но вам не следовало бы снова браться за это дело – опять растратите.
– Ах, если бы ты все‑ таки позволил мне!.. Указание точное: Казаликкьо! Сейчас там нет никакой деревни, ни большой ни маленькой. Но в древности она должна была там быть. Названия не даются случайно. Недаром говорят: в Казаликкьо есть сокровища!
– Что, если я сделаю вам одно предложение? – прервал маркиз.
– Какое?
– Я помогу вам освободиться от искушения растратить эти несчастные тридцать тысяч лир. Вложите две трети из них в постройки для аграрного общества, основанного мною. Я приехал сюда, чтобы получить заем в семьдесят тысяч лир на эти цели.
– Мы еще поговорим об этом… А пока посмотри: только эта ваза стоит шесть тысяч лир! Расцвет греческой культуры! Сизиф, толкающий камень в гору… Мифология!.. До рождества Христова!
– А я думаю о том, что вы уничтожили виноградники в Порраццо, чтобы разрыть могильники!.. Вам бы следовало вновь посадить их. Земли в Порраццо словно предназначены для винограда.
– Мы еще поговорим об этом, племянник. У тебя голова занята виноградниками, винами. А я вина не пью, ты ведь знаешь.
– Зато другие пьют и вынуждены покупать его.
– Не посадишь ведь ты виноград и в Казаликкьо! Дай мне сначала хотя бы попытаться. Когда о каком‑ то месте говорят: «Там сокровища», это значит…
– Ну хорошо, копайте в Казаликкьо!
Кавалер дон Тиндаро бросился ему на шею.
– Тогда… все, что хочешь… Две трети – нет! Половину – пятнадцать тысяч лир… Но если там окажутся хотя бы две вазы такой же ценности, как эта с Сизифом!..
– А если их не окажется?
– Я вижу их отсюда. Мне представляется, они уже у меня в руках… Но минутку!.. А этот безбожник тоже входит в твое общество?
– О дядя! Пора кончать с этим, он ведь ваш зять.
– Ничего подобного! Пока не обвенчается в церкви…
– Обвенчается, уверяю вас, рано или поздно. Пока же по закону…
Дон Тиндаро, помрачнев, сделал шаг назад.
– Мне говорили, – продолжал сквозь зубы кавалер, – что вы помирились, как будто обида была нанесена только мне одному, а не всем родственникам. Женщина из рода Роккавердина… сожительница – не жена! Его сожительница! – повторил он. – И это – моя дочь! Для церкви этот брак… как вы его называете?
– Гражданский.
– Не гражданский… Скотский брак!.. Вот как надо его называть! Для церкви он ровно ничего не значит…
– С вашими предрассудками!..
– Предрассудками? Одна из семи христианских заповедей – предрассудок? Ты, значит, тоже стал безбожником, как он? Ты тоже… ты ведь женишься – я знаю, что женишься, от других узнал, случайно! Но неважно! И тоже не будешь венчаться в церкви?
– Я… я поступлю, как все.
Маркиз покраснел. Ему и прежде уже не раз приходилось краснеть и чувствовать себя неловко перед тетушкой баронессой и особенно перед Цозимой – из‑ за того, что был неискренен в том, что касалось его изменившегося отношения к религии. Но на этот раз он покраснел и от неожиданной мысли, что вот уже больше года, как его жизнь стала сплошным лицемерием, беспрестанной ложью даже самому себе. Мгновения было достаточно, чтобы он понял, что жажда деятельности, охватившая его, и стремление отвлечься были инстинктивной попыткой убаюкать себя, заставить умолкнуть внутренний голос, который грозил зазвучать тем громче, чем сильнее он пытался его заглушить.
– Как поступают все? – подхватил дои Тиндаро. – Как обязаны поступать все, замечу я тебе. Ты ведь истинный христианин?
– Я пока еще не порвал с церковью!
– И этот безбожник тоже не порвал!
– Вспомните, ведь Евангелие учит прощать обиды. И потом, к некоторым людям нужно находить правильный подход. По‑ хорошему можно добиться много такого, чего не добьешься по‑ плохому.
– А ты на моем месте разве простил бы? Впрочем, ты ведь не отец. Ты не можешь понять, как это ужасно, когда у тебя уводят из дома единственную дочь! Она была совершеннолетней? Ну и что? Отец всегда остается отцом… Его власть длится до самой смерти, даже после смерти! И моя дочь – из рода Роккавердина! – восстала, унизилась до этого!.. Хотел бы я посмотреть на тебя, вздумай кто‑ нибудь увести у тебя Агриппину Сольмо, когда она была с тобой!.. И вздумай этот кто‑ то стать ее любовником… Ты бы убил его только из ревности, если ты действительно любил ее!.. Но дочь – это совсем другое. Плоть от плоти нашей, кровь от крови нашей… Не понимаю, как это я тогда не совершил убийство!
– Вы правы, дядя! Но когда зло уже совершено, надо искать выход из положения…
– Но я – настоящий Роккавердина! Меня нельзя согнуть, меня можно только сломать! Если же у тебя вместо крови течет сыворотка в жилах… Сколько лет я не желал видеть тебя из‑ за истории с Казаликкьо? Сегодня случай столкнул нас на нейтральной территории, в гостинице. Помни, однако, что я тверд как сталь, – меня нельзя согнуть, меня можно сломать. Fianger non flectar! [128] В прошлом веке Роккавердина прозвали Лиходеями… С нашими предками шутить было опасно. Теперь же наш род вырождается, ты занимаешься сельским хозяйством… Я… Во всяком случае… Мы не понимаем друг друга. Будем считать, что мы не встречались.
– Я не отказываюсь от своих слов. Копайте, сколько хотите, в Казаликкьо. Я прикажу, чтобы вам не мешали.
– На каких условиях?
– Без всяких условий.
– Нет, спасибо! Я не хочу быть тебе обязанным.
Маркиз с благодарностью посмотрел на старого родственника, снова принявшегося разглядывать свои драгоценности, с которыми ему предстояло расстаться навсегда. Он видел, как тот переходил от вазы к вазе, осторожно сдувая с них пылинки, которые, как ему казалось, портили их, как поворачивал их, чтобы, пока еще было время, налюбоваться на эти прекраснейшие фигуры – черные силуэты на красноватом фоне, как нежно и ласково истинный любитель прикасался к какой‑ нибудь статуэтке или потиру.
И, глядя на него, маркиз чувствовал, что в его душе вновь загорается гордость рода Лиходеев, и был рад сознавать, что он‑ то не вырождается, хотя старик и думал иначе.
Сожаление о своем постоянном лицемерии, постоянной лжи, которое еще минуту назад мучило его, теперь казалось ему слабостью, недостойной потомка Роккавердина!
«Я бы хотел посмотреть на тебя!.. Ты бы убил его! »
Разве эти слова дяди не заключали в себе одобрения, оправдания? С ним тоже нельзя шутить, как и с его предками, которые, конечно, не зря получили свое прозвище: они были сильными и могущественными!.. Времена, однако, менялись, и род приспосабливался к ним. Создание аграрного общества казалось маркизу проявлением силы и воли. Теперь только так и можно было доказать свою принадлежность к Лиходеям.
После стольких месяцев унылого бездействия, вызванного непрекращающейся засухой и прерываемого лишь заботами о том, как сберечь немногих оставшихся в живых волов да сжечь и захоронить трупы тех, которых скосила эпидемия, управляющий и батраки Марджителло увидели, что приехали маркиз, инженер и несколько акционеров аграрного общества. Они пробыли здесь целую неделю, наблюдая за изысканиями и началом работ по расчистке участка, на котором должно быть построено задуманное маркизом здание.
Более полусотни крестьян, взрослых и подростков, рыли котлован под фундамент, перевозили на другой участок перегной и были счастливы, что могут заработать несколько сольдо в день, которые спасут их семьи от голодной смерти.
Кто‑ то из акционеров робко заметил маркизу, что затраты, наверное, слишком велики для начала…
– А что, потом переделывать заново? И двух лет не пройдет, вот увидите!.. А нагрянет дождь, так прощай! Придется кланяться людям, чтобы они оказали милость и пришли поработать сюда!
После этого окрика никто больше не смел и слова сказать ему поперек!
Можно было подумать, будто деньги, взятые в кредит в Сицилийском банке, жгут маркизу руки и он спешит истратить их – на строительный лес, кирпич, черепицу, известь, мел, на всякую арматуру.
Помещение уже, по существу, превратилось в склад, тут без конца сновали, словно в хлопотливом муравейнике, люди, время от времени терявшие голову от резких криков маркиза, от его распоряжений, порой противоречивых, когда ему вдруг приходило в голову все изменить и он приказывал иначе возводить стену, переставлять не понравившиеся ему двери и окна, хотя они были намечены им же самим и обозначены на чертеже, выполненном о его ведома инженером, который, приезжая раз в два‑ три дня в Марджителло, постоянно обнаруживал какое‑ нибудь новшество.
– Но, синьор маркиз!..
– А я удивляюсь, как вы сами не додумались до этого раньше!
Он объяснял причину изменений, и неправым всегда оказывался инженер, а не он.
Он был всецело захвачен этой стройкой. Он хотел бы видеть здание уже законченным, с крышей, со ставнями и всем прочим. И ему казалось, будто строительство идет медленно из‑ за какой‑ то умышленной нерасторопности.
Только по воскресеньям вспоминал он, что нужно нанести визит тетушке баронессе, где – он знал это – встретит Цозиму с матерью и сестрой. Синьоре Муньос казалось неприличным, если маркиз станет бывать у нее в доме.
– Чтобы не было сплетен, – сказала она баронессе.
На самом же деле она хотела избежать унижения, которое пришлось бы испытать ей и дочери, если бы маркизу представилось зрелище жалких комнат, где они скрывали свою нищету, где девушки целыми днями, а иногда и ночами шили и вышивали, а она, никогда не маравшая рук прежде, пока была обеспеченной, теперь натирала мозоли на своих аристократических пальцах, суча пряжу и крутя веретено, работая на других.
– Ах, тетушка!.. Вам бы надо приехать и посмотреть, всем четверым! Всего несколько часов езды в коляске.
– Зуд строить и перестраивать передается в нашем роду по наследству!
– Но о чем речь? Я не поняла. Что строится – давильня для винограда или для выжимки оливок? – спрашивала синьора Муньос.
И маркиз с удовольствием снова говорил о своих планах, вдаваясь в пространные объяснения и делая подробные описания, как будто сопровождал женщин по цехам, показывая им большие и маленькие чаны, бочки и бочонки, которых там еще не было, но которые вскоре будут, вел мимо прессов для выжимки оливок и полных оливкового масла кувшинов – их тоже еще не было и в помине, но они уже заказаны, все одинаковой величины и формы, как принято в Лукке и Ницце, лакированные снаружи и внутри, и не из простой глины, от которой масло становилось прогорклым и портился его цвет!
Цозима слушала его с выражением нежной покорности, улыбаясь всякий раз, когда он подчеркнуто обращался именно к ней, показывая тем самым, что считает ее умнее остальных женщин и слова одобрения ему приятнее услышать от нее, чем от кого бы то ни было другого.
Но единственные ласковые слова, которые маркиз обращал к ней на прощание, были всегда одни и те же:
– Нет дождя! Видите!.. Нет!
– А разве надо спешить? – ответила однажды Цозима. – Марджителло все равно не оставляет вам времени подумать о чем‑ либо другом.
– Вы говорите это, чтобы упрекнуть меня?
– Я не смогла бы упрекнуть вас, даже если б имела на то основание. Когда я действительно буду маркизой Роккавердина…
– Вы уже маркиза, Цозима, во всяком случае для меня.
– Когда я действительно буду маркизой Роккавердина, – шутливо повторила она, – я, конечно, буду иметь больше возможностей видеть вас и смогу попросить вас кое о чем.
– Почему вы так говорите?
– Потому что мне надо поговорить с вами об одной бедной женщине, которая приходила к нам на днях…
– Это верно, – подтвердила синьора Муньос. – Она спрашивала синьору маркизу. «Но ведь здесь нет никакой маркизы, дочь моя! » – «Ваша светлость, есть! Маркиза Роккавердина! » – «Пока еще нет, дочь моя». – «Ваша светлость, есть маркиза Роккавердина! Я хочу броситься к ее ногам и попросить за этого ребенка, за этого сироту… Синьор маркиз так много сделал! Мы обязаны ему жизнью! Не он, так мы все умерли бы с голода еще раньше, чем случилось это несчастье с моим мужем…» И пришлось дать ей поговорить, – улыбнулась синьора Муньос, – с маркизой Роккавердина!
– Об этом десятилетнем мальчике, – снова заговорила Цозима.
– Что ей надо было?.. Кто она?
– Несчастная вдова Нели Казаччо.
– Но… – Маркиз умолк.
– Она умоляла: «Не надо никаких денег. Только бы хлеба ему кусок да одежды, хоть какой‑ нибудь одежонки. Может, возьмете его к себе, ваша милость, мальчиком на побегушках? Он смекалистый и проворный». Что я могла ответить ей? Она ни за что не хотела поверить, что я не маркиза Роккавердина!
– И она правильно поступила, – ответил он. – Что касается мальчика, нет, это невозможно, мы не можем взять его в наш дом. Его присутствие постоянно напоминало бы мне о слишком печальных вещах. Нет, нет!
– Несчастная женщина! – воскликнула баронесса.
– Дорогая тетушка! Если оказывать помощь всем, кто просит… Каждый делает что может.
– Замечу только, – снова заговорила баронесса, – что прежде мужчины были любезнее, чем сейчас. На первую просьбу синьорины – и она выделила слова «первая» и «синьорина» – никогда не ответили бы отказом. По крайней мере, пообещали бы, а потом… Известное дело, разные обстоятельства…
– Цозима, – сказал маркиз, – держу пари, что вы предпочитаете мою… нелюбезность.
– Да, – ответила она.
Однажды утром из‑ за холмов Баррезе показались тучи. Они двигались медленно, будто им было стыдно появиться после того, как они заставили себя ждать полтора года, или будто забыли дорогу в Раббато.
Теснясь, сгущаясь, наползая друг на друга, они растянулись по всему горизонту. Потом остановились.
Из окон и с балконов, выходивших в сторону Баррезе, мужчины, женщины, дети протягивали руки, призывая их, зовя, как людей, способных слышать и понимать. Из всех домишек, лепившихся вдоль склонов холма, из переулков и улиц народ стекался туда, откуда можно было своими глазами увидеть их и убедиться, что слух, мгновенно разнесшийся повсюду: «Тучи! Тучи! », не был чьей‑ то злой шуткой.
Площадка у замка кишела людьми всех сословий, собравшихся посмотреть на тучи как на какое‑ то новое и неожиданное зрелище. Так и будут они стоять там? Или разойдутся? Что мешает им двинуться дальше и пролиться дождем?
Густые, почти черные в середине и белесые по краям, они растекались, клубились, вытягивались и перемешивались, образуя темное покрывало над грядой холмов Баррезе.
– Не движутся, боятся нас, потому что мы смотрим на них, – сказал какой‑ то крестьянин и засмеялся.
Но никто не присоединился к нему. Все напряженно, в тревожном ожидании наблюдали, как медленно‑ медленно меняются, то сгущаясь, то разрежаясь, бесформенные очертания, шептали молитвы и заклинания, увещевая этих жеманниц, не решавшихся продолжить свой полет, приблизиться и пролить свое животворное сокровище – дождь – на эту землю, беспрестанно, в течение долгих месяцев изнемогающую от жажды и тысячами трещин, похожих на пересохшие рты, молящую о спасительных каплях влаги.
Потом одна из самых легких туч оторвалась от других и, словно флагманский корабль, двинулась вперед, а за нею сразу же последовали вторая, третья… И у людей, следивших за каждым их движением, слезы навернулись на глаза, и сердца их, замиравшие в тревожном ожидании, затрепетали от радости, когда они увидели, что тучи бесшумно движутся – не друг за дружкой, а все вместе – и, опускаясь все ниже от тяжести своей ноши, заполняют и затмевают собой лазурное небо.
А из‑ за холмов Баррезе, гонимые поднявшимся вдруг, пропитанным влагой восточным ветром, появились новые, еще более густые и темные тучи, и едва они выплывали из‑ за волнистой линии холмов на горизонте, как вслед за ними показывались другие, устремлялись вверх и наползали на плывущие впереди, которые ускоряли свой бег к Раббато, погружали в тень залитые солнцем поля и долины, словно вбирая в себя его золотое сияние, и приближались к протянутым им навстречу рукам, благословляющим те из них, что уже достигли Раббато и стремительно уносились дальше.
При первых же редких, крупных каплях дождя раздался крик:
– Да будет благословенно божественное провидение!
Это кричали не только несколько десятков человек, словно обезумевших от радости на площадке у замка, об этом протяжно звонили колокола всех церквей, кричал весь Раббато – из окон, с балконов, на улицах, на площадях, куда стекался народ, чтобы насладиться зрелищем замечательного проливного дождя, который все еще казался невероятным.
Никто и не подумал прятаться от ливня, всем хотелось почувствовать, как он льет прямо на непокрытую голову, на запрокинутые кверху лица, хотелось собрать в ладони эту божью благодать, неудержимо низвергавшуюся с неба, стучавшую по черепицам, наполнявшую канавы, разливавшуюся ручьями и лужами, где вздувались и лопались тысячи пузырьков, словно вода кипела.
До наступления вечера люди снова поднимались под дождем на площадку у замка, чтобы посмотреть оттуда на поля, которые пили, пили, пили и никак не могли утолить жажду! Блестели только тропинки, дорожки, проселочные дороги, образуя серебристую сеть на потемневшей почве; блестела вздувшаяся река, что извивалась вдали у подножия холмов; блестели потоки, срывавшиеся с каменистых склонов, которым воду девать было некуда, и они отсылали ее туда, где влага была нужнее.
А дождь, ровный и плотный, все лил и лил, развешивая свой огромный занавес, за которым не различить было линии, контуры и краски, размывая очертания гор и холмов, так что даже Этну можно было принять за отдаленное облако, разрешившееся дождем.
Кавалер Пергола, укрывшись зонтом, искал глазами свои небольшие угодья, едва различимые справа, слева и чуть подальше впереди. Смотрел он и в сторону Марджителло, где на фоне темной, напоенной водой земли белело здание аграрного общества со своими черными дырами оконных проемов без рам и стенами без крыши, походившее на брошенный там гниющий скелет какого‑ то огромного животного.
– И вы здесь, кум Санти? Ведь теперь вам уже не на что больше смотреть отсюда.
– А я и пришел посмотреть на то, чего у меня больше нет, верно говорите, ваша милость. Моим добром владеет теперь маркиз Роккавердина!
– Он же заплатил вам за него.
– Кто ж говорит, что нет. Но он отобрал его у меня почти силой. И мне пришлось приткнуться на крутом склоне Пьетранеры, а это пр о клятое место!
– Ну, сейчас, после такого дождя…
– Там, в Марджителло, осталось мое сердце! Вы же знаете, ваша милость, как было дело. Хотели втянуть меня в этот процесс… Потому что мы с маркизовым Рокко немного повздорили из‑ за границы участка на западе. Рокко – да простит ему бог – защищал интересы хозяина всеми правдами и неправдами, и что касается меня, то он был не прав.
|
|
|
