 |
Луиджи Капуана 7 страница
|
|
|
|
Глаза у отца заблестели, а живот затрясся под сутаной от приступа хохота.
Когда кавалер Пергола пришел к маркизу, тот не переставал возмущаться:
– Хозяин я в своем доме или нет? Неужели я должен испрашивать разрешение у каноника Чиполлы?.. У настоятеля Монторо?.. Может, и у пономаря дона Джузеппе тоже?
– На кого злитесь, кузен?
Гнев не давал маркизу спокойно, по порядку рассказать о сцене, которая только что произошла в присутствии рабочих, штукатуривших стены, в этой самой комнате, куда он по дружбе, без лишних церемоний, велел провести пришедших к нему каноника и настоятеля.
– «Возможно ли это, синьор маркиз! А как же наш приход? Распятие должно было достаться ему! Не наносите нам такого оскорбления!.. Образумьтесь! » Да, да, они требовали этого! Как будто маркиз Роккавердина шут какой‑ нибудь: сначала пообещал, а потом пошел на попятный!
– И это из‑ за них вы так расстраиваетесь?
– Ах, кузен! Приятно ли слышать от настоятеля: «Разве мешало вам в доме это распятие, маркиз? Уж лучше держать его в мезонине, чем выставлять в церквушке монастыря, который отец Анастасио и его братия превратили в притон разврата! » И это он, наш синьор настоятель, берется проповедовать нравственность, как будто никто не знает, что…
– Браво! Как будто никто не знает, что…
Кавалер Пергола радостно потирал руки и смеялся, притоптывая, пока маркиз снова и снова возмущался:
– Неужели я должен испрашивать у них разрешение?.. И у пономаря дона Джузеппе тоже?
И он повторял, что больше всего рассердили его слова настоятеля: «Разве мешало вам в доме это распятие, маркиз? » С чего это он взял, ослиная морда? Наверное, ему подсказал это дон Сильвио Ла Чура! Конечно же он!..
|
|
|
И вот настал день процессии…
Спектакль, да и только! Босые, с терновыми венками на головах, люди шли бесконечным потоком назло священникам церкви святого Исидоро!.. Стенания и щелканье бичей доносились со всех сторон!.. Все смешались в этой толпе – священники, монахи, прихожане, благородные господа, управляющие, крестьяне!.. Весь Раббато вышел на улицы! Отец Анастасио в сбившемся набекрень ивовом венке и с бичом в руке (другим в пример) бегал из одного конца процессии в другой. Легко ли ему было делать сразу два дела – хлестать себя бичом по плечам и следить за порядком в процессии, которая то останавливалась, то вновь продолжала свой путь? «Эй, эй, вперед! » То здесь, то там слышался его голос и виднелась рука, торчащая из широкого рукава и рассекающая воздух быстрыми жестами. А нос его, словно властно зовущая труба, и обвязанный веревкой огромный выпяченный живот торжествовали, когда он становился будто плотина посреди улицы, удерживал на расстоянии два потока процессии, чтобы они не сомкнулись под напором толпы.
И в этот день…
Маркиз должен был пойти к своей тетушке баронессе, чтобы встретиться там с семьей Муньос, которая хотела посмотреть с балкона на процессию. Нервный, беспокойный, он отвечал невпопад на вопросы тетушки и синьоры Муньос, то и дело выходил на балкон, возвращался в комнату, снова выглядывал. А нескончаемая процессия все шла и шла среди огромной толпы горожан.
– Что с тобой, дорогой племянник?
– Ничего. Просто некоторые зрелища… Не знаю… Производят такое впечатление…
– Да, конечно.
– Это было озарение свыше, маркиз! – третий раз говорила ему синьора Муньос.
Маркиз, прислонившись к двери балкона, на котором стояла Цозима с сестрой, негромко позвал:
– Цозима, послушайте!
Держась рукой за железные перила, она наклонилась к нему.
– Скажите мне правду! – тихо произнес маркиз.
|
|
|
– Я всегда говорю правду, – ответила Цозима.
– Скажите мне правду: почему вы так долго не соглашались?
– Нужно было хорошенько подумать… И еще…
– И еще из ревности к… той? Да?
– Может быть! Но что было, то прошло… Вот и распятие.
Ему тоже пришлось выйти на балкон.
Он ожидал, что распятие произведет на него гнетущее впечатление, и не хотел его видеть. Но при свете дня, на широкой улице оно показалось ему гораздо меньшим и не таким скорбным. Он силился убедить себя, что это то самое распятие, которое там, в мезонине, казалось ему огромным и наводило страх своими полуприкрытыми глазами и кровоточащими ранами, видневшимися из‑ под лохмотьев!
Тем временем отец Анастасио уносил его, замыкая процессию, назло каноникам церкви святого Исидоро… Только дон Сильвио не захотел пропустить это событие и шел босиком, с терновым венком на голове вместе с нищими, изо всех сил бичуя себя по худущим плечам.
И теперь, глядя на него, маркиз еще более утвердился в подозрении, что именно дон Сильвио подсказал настоятелю слова: «Разве мешало вам в доме это распятие? » Разве не то же самое хотел он сказать и сегодня, будучи единственным из прихода церкви святого Исидоро, кто принял участие в шествии, устроенном отцом Анастасио?
Маркиз нахмурился и отступил подальше.
Когда же улица опустела и наступившую тишину нарушали только шаги какой‑ нибудь женщины, торопливо сворачивавшей в переулок, чтобы успеть в церковь святого Антонио и получить благословение нового, как его теперь называли, распятия, хотя на самом деле оно было очень старым – около сотни лет, – маркиз успокоился, почувствовав огромное облегчение оттого, что освободился наконец от чего‑ то гнетущего, и это было заметно и по его глазам, и по всему облику.
Видя, что Цозима собирается пройти вслед за сестрой в гостиную, он жестом попросил ее остаться.
– Цозима, сейчас все зависит от вас.
– Баронесса знает… – ответила она, немного удивленная его словами.
– Что знает?
– Мой обет…
– Какой обет? Это для меня новость!
– Выйти замуж после того, как бог пошлет нам дождь!
– А если дождя не будет?
– Скоро будет… Нужно надеяться!
– Зачем вы это придумали?
– Столько бедняков умирает от голода. Вам не кажется, что это может быть плохим предзнаменованием и для вас?
|
|
|
– Вы правы.
Он внимательно рассматривал ее все два часа, что они были вместе. Да, была какая‑ то мягкая утонченность в ее лице, особенно в глазах и очертаниях губ, но кровь уже не кипела под этой белой кожей, и сердце не волновалось от бурного порыва чувств! Несчастья и страдания истощили это немолодое уже тело, и казалось, душа еле держится в нем.
Но может быть, он ошибался?
Нужны были необыкновенная сила воли, большое мужество и благороднейшая гордость, чтобы смириться и с достоинством жить в нищете после удовольствий и радостей, доставляемых прежде богатством, а порой даже роскошью, которую любил и временами позволял себе ее отец!
В те минуты, когда маркиз невольно делал сравнения, которые казались ему оскорбительными, он встряхивал головой, отгоняя их прочь, и повторял про себя: «Такая, именно такая женщина мне нужна! »
То же самое говорили ему и в клубе, даже доктор Меччо, который, похоже, хотел добиться его расположения после их стычки несколько месяцев назад.
– Браво, маркиз!.. Это же ангел!.. Вы выбрали ангела!.. Все добродетели, какие только могут быть!.. Хотите, скажу откровенно? Я немного сердился на вас за то, что вы живете отшельником! Это лишь первый шаг, потом будет следующий. Мы все здесь готовы на руках вас носить. Городу нужны энергичные и честные люди, особенно честные! Вы меня понимаете. Мы переживаем сейчас трудное время. Бедный город!
– Нет, доктор! Что касается городских дел…
– Но если даже такие люди, как вы, будут уходить в сторону!..
– У меня слишком много дел в своем доме.
– Но ведь город – это и ваш дом, и наш!
– Нет! Об этом я и слышать не хочу!
И он уходил, а доктор Меччо продолжал прогуливаться взад и вперед по гостиной клуба – прямой, длинный, чопорный, с тросточкой, засунутой, словно шпага, под мышку.
В ожидании, пока высохнет штукатурка в комнатах да приедут из Катании художник расписывать потолки и рабочие обивать стены штофом, маркиз почти каждый день заходил в клуб, перед тем как отправиться вместе с другими членами комиссии на раздачу супа и хлеба.
|
|
|
Он приохотился к игре в тарокки[125], за которой дважды в день собирались здесь дон Грегорио, капеллан монастыря святой Коломбы, нотариус Мацца, дон Стефано Спадафора и дон Пьетро Сальво. Устроившись в стороне от всех, они часами просиживали как пригвожденные с картами в руках, горячились, ссорились, обзывали друг друга, но немного погодя вновь становились друзьями, даже более близкими, чем прежде.
Нередко дон Сальво, выиграв несколько сольдо, уступал ему свое место:
– Хотите развлечься, маркиз?
Дон Стефано любил выругаться. В присутствии маркиза ему приходилось сдерживаться, и это было для него невероятным мучением.
Маркиз знал об этом и, садясь к столу, ставил условие:
– Никаких выражений, дон Стефано!
– Но игрок должен отводить душу! Вы‑ то говорите культурно! А мне хоть тресни?
И вот однажды все увидели, что при каждом промахе партнера, при каждом своем неудачном ходе дои Стефано вместо того, чтобы произнести какое‑ нибудь из своих словечек, которые могли изгнать из рая половину небесного воинства, яростно срывает свой цилиндр, плюет в него и тут же надевает.
– Что вы делаете, дон Стефано?
– Я знаю, что делаю! Не треснуть же мне, в самом деле?..
Он бросил карту и сильно застучал костяшками пальцев, словно хотел пробить стол.
Казалось, карты на этот раз сговорились против него, и партнеры тоже. И дон Стефано снова и снова яростно срывал цилиндр, плевал в него и тут же надевал.
– Что вы делаете, дон Стефано?
– Я знаю, что делаю!.. Хотите, чтоб я треснул?
Только под конец, когда он, выйдя из себя, в гневе швырнул цилиндр на пол, присутствующие увидели на дне его изображение Христа бичуемого, которое он и обругивал таким образом, без слов! Не треснуть же ему в самом деле?
И его нисколько не задело, что из‑ за этой истории ему дали прозвище Магомет. По крайней мере, с тех пор он мог без опаски ругаться сколько угодно, даже в присутствии маркиза.
Между тем доктор Меччо и некоторые другие члены клуба снова и снова заводили все тот же разговор:
– Такой синьор, как вы! Мы вас с триумфом введем в муниципалитет!
Поскольку маркиз и слышать об этом не желал, он снова стал прогуливаться по вечерам на площадке у замка, куда почти никто уже не решался приходить, таким безутешным было зрелище выжженных полей, тянувшихся с одной стороны до самого предгорья, а с другой – до подножия вечно курящейся Этны с узкой полоской снега вдоль кромки кратера, склоны которого, неровные у вершины, заросли каштанами и каменными дубами и были исполосованы черными потоками лавы, хорошо различимыми в сухом, без малейших испарений, воздухе.
|
|
|
Но спустя три или четыре дня он перестал подниматься на площадку.
Пребывая там в одиночестве, наедине с огромным горизонтом, в полной тишине, окружавшей его, он испытывал какую‑ то необъяснимую тоску. Он думал о нищете, которую видел днем или о которой ему рассказывали. Из Марджителло, и Казаликкьо, и Поджогранде ему приносили одну за другой плохие вести. «Вчера сдохло четыре быка! Сегодня еще три! » Тяжелое инфекционное заболевание продолжало косить стада. Как тут не призадуматься?.. Впрочем, дело было не в этом!
Печальные предчувствия омрачали его душу, сгущались и уносились, словно гонимые ветром тучи, потом время от времени возвращались без всякой причины и всякого смысла.
И он отвлекал себя от них, строя грандиозные планы по хозяйству, которые намеревался осуществить сразу после женитьбы: создать ассоциацию владельцев виноградников и оливковых плантаций, купить самые разнообразные современные машины, отправлять вино и масло на рынки полуострова и за границу – во Францию, Англию и Германию!
Это совсем не то, что муниципальные хлопоты, от которых не было никакого проку и которые означали только одно: убирайтесь отсюда, это место хочу занять я!
И он возводил в своем воображении огромные строения, там, в Марджителло… Он чувствовал, что и в нем просыпается зуд все перестраивать, как у его деда… Вот здесь – прессы для оливок и склад с пузатыми бутылями для оливкового масла, а там – давильня для винограда и винный погреб, просторный, прохладный, для бочек и бочонков… И он представлял себе золотистое, прозрачнейшее оливковое масло в красивых бутылях, которое превзойдет масло из Лукки и Ниццы, и красные вина, и мускаты, которые будут соперничать с бордоскими и рейнскими, со всеми лучшими винами в мире!
Бедный дон Сильвио уже более получаса ждал в прихожей, и Грация приходила время от времени составить ему компанию.
– Потерпите! Там инженер.
– Я не спешу, Грация.
– У нас весь дом вверх дном.
– Из‑ за свадьбы, я слышал.
– Как вы кашляете!.. Поберегите себя, дон Сильвио!
– Да будет… воля… господня!
При каждом приступе кашля, не дававшего ему говорить, хилое тело его сотрясалось так сильно, что казалось, вот‑ вот рассыплется.
– Легли бы вы в постель да пропотели бы хорошенько!
– А несчастные, которые умирают с голода! Я тут ради них.
– Ах, дон Сильвио! Конца‑ то этому нет! Маркиз уже опустошил целый склад зерна… Бобы, горох всякий… Чего только не отдал он!
– Знаю, знаю! Кому много дано, тому много и отдавать.
– Целые семьи на его шее!
– Знаю. Но найдется, наверное, что‑ нибудь и для моих бедняков.
– Конечно! Тут и говорить нечего.
Маркиз, провожавший инженера до дверей, остановился, взволнованный неожиданным появлением дона Сильвио.
– И вы ходите с таким кашлем? – спросил священника инженер, поздоровавшись с ним.
Дон Сильвио с трудом поднялся со стула и поклонился маркизу и инженеру. Он не в силах был вымолвить ни слова и смиренным жестом просил извинить его.
– Что случилось? – спросил маркиз, стараясь держаться непринужденно. – Садитесь сюда, в это кресло, оно удобнее.
Он пригласил гостя в соседнюю комнату, стал перед ним, заложив руки за спину, и уставился на него, стараясь угадать причину визита, прежде чем тот заговорит.
– Меня прислал к вам Иисус Христос! – произнес дон Сильвио.
– Какой Иисус Христос? Зачем?.. Можете рассказывать эти басни бабам!
Маркиз говорил с трудом, побледнев от внезапно охватившего его волнения.
– Простите меня… ваша милость!.. Я уйду!..
Дон Сильвио не смог продолжать, задыхаясь от приступа кашля.
Видя, что священник направляется к двери, маркиз остановил его за руку:
– Зачем вы пришли?.. Что вам от меня нужно?.. Зачем вы пришли?
– Ради бедных, маркиз! Я не сумел объяснить вам это.
– А что, в Раббато только один я богат? Я много дал. Даже слишком! Слишком!.. У меня уже ничего не осталось.
– Успокойтесь!.. Вы же не обязаны…
– Послушайте!.. Это вы сказали настоятелю Монторо?.. – прорычал маркиз, преграждая священнику дорогу и пристально глядя на него.
– Что сказал? – робко спросил дон Сильвио.
– Что? «Ему, маркизу, мешает в доме это распятие! »
– И вы могли такое подумать? Ох, ваша милость! Напротив, я похвалил прекрасный поступок, благодаря которому святое изображение покинуло недостойное место.
– Недостойное?
– Конечно. Достойное место для него – алтарь.
– А почему же вы сказали сейчас: «Меня прислал к вам Иисус Христос»? Вы что, за бабу меня принимаете, так выходит?
– Вы правы! Эти слова слишком возвышенные!.. Я понимаю. Вы правы!.. Я думал, что когда человек идет просить за бедных, то его как бы сам Иисус Христос посылает… Сердитесь на меня. Несчастные голодающие не должны отвечать за мои грехи. Прошу меня простить… на коленях прошу…
Маркиз удержал его. Ему стало стыдно, что он зашел так далеко. Но он не хотел, чтобы этот жалкий священник запугивал его. Ему казалось, что тот намерен воспользоваться страшной тайной, которую узнал на исповеди… Надо было дать ему понять это, чтобы он не заводил больше разговоров на эту тему и покончил бы с этим раз и навсегда! Но он не посмел этого сделать.
– Что вы себе вообразили? – продолжал он уже не таким раздраженным тоном. – У меня осталось так мало зерна, что самому едва хватит.
– О, господь позаботится о том, чтобы снова заполнить ваши закрома!..
– Конечно!.. Конечно!..
– Не надо сомневаться в милости божьей, маркиз!
– Но люди‑ то мрут как мухи. Мне остается только устроить в своем доме монетный двор или печатать фальшивые банкноты… Да вы уже на ногах не держитесь, не понимаете, что ли?
При новом, еще более сильном приступе кашля дон Сильвио едва не потерял сознание и вынужден был сесть.
– Так и быть!.. Только для того, чтобы вы убедились в моих благих намерениях… – добавил маркиз.
– Я знал, что не напрасно иду к вам! – ответил дон Сильвио с благодарностью в голосе. В глазах у него стояли слезы.
Весь день маркиз испытывал в душе глухое раздражение, как будто пробудившееся в нем под конец сострадание было результатом какого‑ то насилия, какого‑ то превосходства, искусно примененного священником.
Он облегчил душу, сказав кормилице Грации:
– Только его еще недоставало, чтобы доить меня!
– Он святой человек, сынок!
– Святые пусть висят на стенах или отправляются в рай, – грубо ответил маркиз.
А два дня спустя дон Сильвио действительно оказался, как того и хотелось маркизу, на пути в рай.
У домика больного священника собралась толпа скорбных людей, смотревших на балкон его комнаты.
Доктору пришлось приказать запереть двери, чтобы в комнате не собиралось слишком много народу. Время от времени кто‑ нибудь из допущенных в дом выходил, вытирая слезы, и его сразу же окружали, расспрашивая молча – взглядами, жестами, словно голоса могли обеспокоить умирающего. «Он исповедался! », «Слышите? Ему несут причастие и святой елей».
Из церкви святого Исидоро доносились частые удары малого колокола, и сразу же вслед за ним вступал большой колокол – раз, другой, третий… Его удары медленно и печально плыли в воздухе. Обратившись в слух, люди считали: «Четыре! Пять! » Считали повсюду в клубе, в аптеках, в лавках, в каждом доме, на улицах. «Шесть! Семь! » Как будто эти глухие, медленные удары должны были оповестить о каком‑ то стихийном бедствии.
Все знали: восемь ударов – умирает женщина, девять – мужчина, десять ударов – отходит священник!
И десятый, еще более глухой и протяжный, звучал особенно долго.
Народу собиралось все больше и больше: горожане, крестьяне, все бедняки, облагодетельствованные доном Сильвио, худые, бледные, с опухшими от слез глазами и растерянными лицами, забывшие и про неурожайный год, и про голод. Ах, господь должен был бы прибрать кого‑ нибудь из них вместо него!
А вот и причастие! Послышался звон колокольчика, который несли перед священником с дароносицей и освященным елеем.
Каноник Чиполла под балдахином в окружении верующих, несших фонари, и в сопровождении сотни человек, читавших молитвы, с трудом пробирался сквозь толпу коленопреклоненных людей, заполнивших весь переулок. Дверь домика распахнули, колокольчик умолк.
Маркиз тоже считал удары большого колокола церкви святого Исидоро. «Раз!.. Два!.. Пять!.. Десять! » Вот уже несколько дней он по три‑ четыре раза посылал кучера Титту узнать, как дела. Его пугала мысль, что в бреду у дона Сильвио невольно вырвется какое‑ нибудь слово, намек!.. Могло же такое случиться!
Каждый раз он с беспокойством ждал возвращения своего посланца.
– В комнату к нему заходил? Видел его?
– Он уже похож на покойника. Нет никакой надежды!
Раздосадованный и злой, маркиз прикрывал глаза. Ну и живуч этот священник!
И на следующий день:
– Ну как? Почему так долго не возвращался?
– Не пускали. А он узнал меня, сказал: «Поблагодарите маркиза! » Говорил еле слышно. «Скажите, чтобы молился за меня! »
– Несчастный!
Но в глубине души он иронически перетолковывал слова, переданные ему Титтой, и тем самым оправдывался перед собой за злобу, вынуждавшую его желать, чтобы скорее умер тот, кто владел его тайной и был для него не только постоянным укором, но и опасностью, или если не опасностью, то наваждением, которое мешало ему жить.
И когда он услышал в клубе (он нарочно пошел туда, чтобы узнать, что говорят), когда он услышал рассказ нотариуса Маццы о том, что дон Сильвио сказал своей сестре: «Наберись терпения до пятницы, до девяти часов вечера! » – три с половиной дня, которые надо было еще прожить, показались ему вечностью. Что‑ то будет? В пятницу он не мог дождаться, пока большой колокол церкви святого Исидоро зазвонит по покойнику, как обычно по ритуалу, в девять часов вечера. Официанта из клуба послали разузнать, что там и как, любопытно было также проверить, сбудется ли предсказание, в которое все верили.
Видя, что Пьетро Сальво каждые пять минут достает из кармана часы, доктор Меччо воскликнул:
– Мы тут прямо минуты ему отсчитываем. Это неприлично!
– Так уходите. Кто вас держит?
Они чуть не поссорились. Но тут из‑ за угла появился дон Мармотта[126], как прозвали официанта. Он шел не торопясь, сообщая новость каждому, кто останавливал его, потом медленно продолжал путь, опустив голову и покачивая ею в такт шагам, не думая о том, с каким нетерпением его ждут.
Маркиз поспешил ему навстречу:
– Ну что?
– Он скончался, когда пробило ровно девять.
Маркиз ожидал, что облегченно вздохнет, узнав об этом. Однако его охватило сомнение. Он не верил своим ушам, как будто дон Сильвио мог сыграть с ним злую шутку, притворившись, что умер.
Дома он увидел, что кормилица Грация молится за упокой души святого человека.
– Он умер! Какое несчастье! В тридцать девять лет! Такие люди, как он, должны бы жить вечно!
– Умирает столько отцов семейств! – возразил маркиз. – Смерть ни с кем не считается.
Всеобщий траур в городе раздражал его. Раздражала и мысль о смерти, которая теперь с необычайной живостью и странной назойливостью вертелась у него в голове. Как будто кто‑ то шептал ему прямо в ухо: «Сегодня я, а завтра – ты! » И этот кто‑ то постепенно приобретал обличье дона Сильвио.
Он хотел бы оглохнуть, чтобы не слышать колоколов всех церквей, звонивших по усопшему, – они то ненадолго умолкали, то снова начинали звонить! Он мог бы уехать в Марджителло, но сообразил, что звон будет слышен и там и даже покажется ему на расстоянии еще мрачнее.
И все же он не был уверен до конца! Он хотел увидеть с террасы клуба, как будут нести тело покойного.
На площади Оролоджо собралась большая толпа. Ждали похоронную процессию, которая, как было принято, уже час двигалась по главным улицам города к церкви святого Исидоро, где должна была совершиться траурная месса. И народ стекался сюда по прилегающим улицам.
Процессия двигалась медленно: собратья по приходу со свернутыми хоругвями, монахи‑ капуцины, монахи из монастыря святого Антонио, монахи‑ францисканцы, священники в стихарях и черных епитрахилях, каноники в траурных плащах – все шли с зажженными факелами и пели псалмы; следом за ними несли открытый гроб с покойным, он лежал со скрещенными руками, в стихаре, епитрахили и треугольной шапочке, выделявшейся на черной парче траурного покрова с серебряной бахромой, – маленький, сухой, желтый, с прикрытыми глазами и заострившимся носом, он, казалось, покачивал головой в такт шагам несших его гроб людей.
У клуба гроб опустили на землю, и народ столпился вокруг покойного, чтобы поцеловать ему руки. Четверо карабинеров стояли по сторонам гроба, иначе одежду усопшего разорвали бы в клочья, чтобы сохранить как реликвию.
Маркиз, таким образом, имел возможность хорошо рассмотреть навсегда закрытый рот дона Сильвио, который уже никогда, никогда больше не сможет никому передать открытую ему на исповеди тайну. И он почувствовал себя сильным, победителем, как будто смерть этого человека была делом его рук. Он не улыбнулся только из приличия, когда кузен Пергола шепнул ему на ухо:
– Как же, наверное, огорчился дон Сильвио, не найдя там рая!
Однажды утром, когда маркиз менее всего ожидал, к нему явился дон Аквиланте, но не для того, чтобы поговорить, как обычно, о делах, а чтобы со всей серьезностью сообщить:
– Наконец‑ то он дематериализовался!
Маркиз не расслышал и с изумлением переспросил:
– Де‑ ма?..
– Дематериализовался! – прошипел дон Аквиланте.
Хотя взгляды и убеждения маркиза Роккавердина совершенно изменились и он даже иногда с иронией спрашивал адвоката: «Так что говорят духи? Все еще развлекаются, мучая вас? » (дон Аквиланте рассказал ему как‑ то, что злые духи время от времени парализуют его правую руку, чтобы он не мог писать), это странное сообщение все‑ таки испугало его, словно речь шла о событии, в котором нельзя было усомниться.
– Ну и что теперь? – спросил он, охваченный внезапным волнением.
– Теперь легче будет расспросить его и больше надежды получить точные ответы. Вчера Рокко Кришоне на мгновение сам явился ко мне. Наверное, он хотел сказать: «Я в вашем распоряжении».
– Ну, бросьте! – ответил маркиз, беря себя в руки.
– Ваше неверие неразумно.
– Но вы сначала должны убедить меня, что душа человеческая бессмертна.
Дон Аквиланте поднял голову, удивленный этим неожиданным лексиконом.
– Наука… – продолжал маркиз.
– Не говорите мне об официальной науке, – прервал его адвокат. – Это самое грубое невежество, какое только может быть!
– Точная наука требует подтвержденных фактов, которые могут быть проверены и перепроверены. Наука…
Маркиз с пылом повторял фразы и целые периоды из книг, которые ему давал читать кузен, полагая, что затыкает адвокату рот.
– Факты. Да, конечно же! – снова заговорил дон Аквиланте. – Подтвержденные, разумеется! Только некоторые факты не устраивают материалистов, вот они и притворяются, будто не замечают их. Но тем не менее факты остаются фактами, не перестают существовать!
– Если нельзя ни увидеть, ни потрогать…
– Вы бы и увидели, и потрогали, если бы у вас хватило смелости провести эксперимент.
– А!.. Вы думаете, наверное, что, разгорячив мое воображение и внушив страх, заставите меня увидеть то, чего нет! В конечном счете, это будет галлюцинация, больше ничего!
– А если бы Рокко сказал нам: «Меня убил такой‑ то»?
– Это невозможно.
– А если бы он дал нам доказательства?
– Это невозможно!
– Вам надо взять на себя роль медиума. Он был близким и верным вам человеком. Никто лучше вас не смог бы вызвать его.
– Но я не собираюсь заниматься подобными глупостями!
– Ваши знаменитые ученые отвечают точно так же!
– И они правы!
– Что с вами станет, если вы поможете мне?
– И вы пришли только за этим?
– Да, маркиз. С некоторых пор меня мучают угрызения совести. Я долго думал о судебном процессе и приговоре Нели Казаччо. Боюсь, что присяжные допустили одну из тех неизбежных судебных ошибок, из‑ за которых невиновный несет наказание за преступление, совершенное кем‑ то оставшимся неизвестным.
– Почему?.. И что вы собираетесь делать?
– То же, что сделали бы вы, что сделал бы каждый честный человек в таком случае: направить суд по верному пути.
– Каким образом?.. Какие для этого есть основания?
– Это нам скажет он!
– Вы думаете, вам удастся оболванить меня своими колдовскими штучками?.. Спросите лучше у ваших духов, скоро ли будет дождь. Не могут ли эти господа послать его?.. Я поражаюсь, как вы, такой умный, образованный человек, верите всему этому вздору. Хотите услышать объяснение? Я, невежда по сравнению с вами, дам его вам. Сейчас, когда вы почувствовали угрызения совести из‑ за процесса, вы много думали о нем и разгорячили свое воображение… Вот и показалось, будто вам явился…
Он не захотел даже произнести имя Рокко Кришоне.
С чего бы это дон Аквиланте принялся размышлять именно о процессе Нели Казаччо?.. Какие у него подозрения? На кого? Он пришел прощупать почву?.. Или же просто придумал всю эту историю, чтобы посмотреть, как она подействует на него? К счастью, он, маркиз, оставался невозмутимым. К чему показывать, что он боится возможных разоблачений? Да и кто может сделать их, в самом деле? Когда умирают – умирают навсегда!
Эти мысли пронеслись у него в голове, пока он говорил.
И хотя где‑ то в глубине его души таился страх перед загадочными явлениями, который в иные минуты охватывает даже самых бесстрашных людей, он не стал ждать, пока дон Аквиланте ответит ему, и тут же продолжал:
– Однако, чтобы доказать, что не такой уж я неразумный, как вы уверяете, я готов удовлетворить вашу просьбу. Увидеть и потрогать, разумеется! И думаю, больше мы не будем возвращаться к этому… Лишь бы это было несложно и не очень долго. Я не могу терять время. И надеюсь оказать вам большую услугу, выбив из вашей головы все эти глупости.
– Вы соглашаетесь из любопытства или со злым умыслом?
– Хотите заранее принять меры? Я поступаю искренне, уверяю вас. Скорее ради вас, чем ради себя, Вот увидите. Вы избавитесь от угрызений совести.
– Вот он! – воскликнул дон Аквиланте. – Он не стал ждать, пока его вызовут.
Маркиз невольно посмотрел по сторонам, Сердце его стучало, во рту вдруг пересохло.
|
|
|
