 |
Луиджи Капуана 13 страница
|
|
|
|
Маркиза слушала его не перебивая, и мурашки пробегали у нее по коже, словно тело старого крестьянина с посиневшим лицом, выпученными глазами и вывалившимся языком висело прямо перед нею, раскачиваясь на ветке дерева, к которому привело его отчаяние.
– Да простит его господь! – взволнованно произнесла она. – А маркиз все же не вернулся? Скажите правду, Титта, ему плохо?
– Да нет, ваша милость, нет! Он ждет судью, карабинеров и рабочих, которые должны унести покойника… Он нарочно послал меня… И если ваша милость позволит…
В ту ночь маркиза побоялась спать одна в своей комнате. Она сказала матушке Грации:
– Помолимся за упокой души несчастного.
Не дойдя и до середины молитвы, Грация уснула в кресле, куда ее усадила хозяйка, и Цозима, как была в одежде, упала на кровать, уверенная, что не сомкнет глаз, с невыразимой тоской в душе и каким‑ то неодолимым предчувствием печальных событий, которым суждено рано или поздно произойти из‑ за дурного воздействия этого покойника.
В ту ночь маркиз тоже не спал в Марджителло. Он послал двоих мужчин сторожить повесившегося, пока не появится кто‑ нибудь из его племянников. И, придя в себя от потрясения, вызванного неприятным зрелищем, он спустился в большую комнату на первом этаже, где батраки, управляющий и другие мужчины ели бобовый суп и обсуждали случившееся.
При появлении хозяина все замолчали.
Затем один из них, протянув управляющему пустую тарелку, чтобы тот наполнил ее, позволил себе заметить:
– Пошлем тарелку бобов и куму Санти! – И усмехнулся своей шутке, кое‑ кто поддержал его.
Управляющий, повернувшись к маркизу, сказал:
– Давно уже никто не вешался в Раббато. Много, очень много лет назад повесился Роспо, лепщик по гипсу, когда вернулся с каторги. Затем мастро Паоло, владелец табачной лавки, из‑ за того, что от него сбежала жена с полевым сторожем, служившим у Пиньятаро, да еще прихватила с собой золото и деньги. И больше о ней не было ни слуху ни духу.
|
|
|
– Кум Санти стал третьим! Немало смелости надо, чтобы повесить себя своими собственными руками! – сказал один из батраков.
– Теперь станут болтать, будто он повесился из‑ за меня! – воскликнул маркиз.
– А что, разве это ваша светлость приказала ему: «Лезь в петлю»? – ответил управляющий.
– Будто я украл у него эти проклятые несколько камней! Он сам пришел ко мне, своими ногами. Взял семьдесят унций серебряными монетами по двенадцать тари каждая. А потом еще ходил и рассказывал всем, кому не лень было слушать, будто это я замучил его тяжбами, когда старый вор нарушал границы моего участка… Про это он, однако, молчал!
– Такова уж судьба! – тяжело вздохнул управляющий. – Все судьба… Если уж что суждено… Тут говорили о Роспо, лепщике по гипсу. Мне рассказывал о нем отец… Вот тот, ничего не скажешь, правильно сделал, что повесился!..
– Почему? – спросил молодой крестьянин, продолжая жевать.
– Он украл пектораль[136] у мадонны… И кольца, серьги, булавки, все подношения верующих, и серебряный венец, и венец младенца Иисуса в капелле церкви святого Исидоро, и дискосы из ризницы… Их было четверо воров, и поймали их потому, что Роспо взял себе львиную долю, а один из дружков его заложил. Их осудили на пожизненную каторгу. В те времена не шутили, когда речь шла о святынях. Но в сорок восьмом революция освободила всех каторжников… И лепщик из гипса, найдя дома шестнадцатилетнюю девушку, не захотел верить, что это его дочь, хотя жена клялась, что он оставил ее беременной на одном месяце, когда его арестовали. Что ему было делать? Убить жену за измену и снова вернуться на каторгу? Вашей светлости неинтересно слушать эту историю… Вы могли бы рассказать ее лучше, чем я.
|
|
|
– Продолжайте, – ответил маркиз. – Я слышал ее однажды, но не знаю всех подробностей.
– Надо было слышать, как рассказывал ее мой отец… Роспо жил напротив нас, там, где теперь живет дон Розарио, аптекарь, который надстроил еще один этаж с балконами и покрасил фасад в красный цвет. Отец говорил, что Роспо был низенький, сухонький человечек, комок нервов, неразговорчивый и с каторги вернулся с очень бледной кожей. Еще бы! Шестнадцать лет солнца не видел! Кто мог ожидать, что он вернется? Он явился к жене и дочери словно воскресший из мертвых. Даже жена не узнала его. И когда он услышал: «Это твоя дочь! » – так посмотрел на девушку… «Благодарение богу! » – сухо ответил он. Жена все поняла, – и в слезы. Роспо прямо позеленел, рассказывал отец. Все соседи, что сбежались к ним, стали защищать женщину. И Роспо кивал головой: «Ну‑ ну, ладно. Что я такого сказал! Благодарение богу! » Но он был страшен, рассказывал отец… Простите, ваша милость, – добавил управляющий, снова обращаясь к маркизу, который, как казалось, слушал рассеянно, – я не мастер рассказывать эту историю, меня и на свете тогда еще не было, но я столько раз слышал ее от отца, что могу повторить слово в слово.
– И он повесился из‑ за измены? – спросил другой крестьянин.
– Какое там! Все думали: «Вот теперь он убьет жену! » Ничего подобного. На другой день он снова принялся за свое ремесло. А с женой ни слова, ни звука. Только время от времени уводил дочь в свою мастерскую, где обжигал гипс. И жена дрожала: «Что он там делает? Еще зарежет это несчастное создание! » Не смела и заикнуться, однако. И соседи помалкивали, боялись его: он вернулся с каторги и так совсем бледный, а тут еще бледнее смерти сделался, как будто солнце и воздух не могли наложить на него загар. Короче говоря… Пресвятая дева! Кажется, быть такого не может!.. Теперь он уже был убежден, что это не его дочь. И она тоже, несчастная, поверила ему – он заставил – и возненавидела мать. Каждый день скандалы и оскорбления, если она не уходила с отцом в мастерскую… Наконец мать все поняла. Плакала с утра до ночи в те дни, когда оставалась одна. Соседки спрашивали: «Что с вами, кума? » – «Проклятье на моем доме! » Не говорила, в чем дело. Потом всем уже стало ясно… Надо было быть слепым, чтобы не понять. Этой бесстыжей мало было… Словом, несчастная мать все видела и должна была молчать. Будь на ее месте другая женщина!.. Куда ни шло! Но родная дочь! Такой скандал! И соседи делали вид, будто ничего не замечают из страха перед каторжником.
|
|
|
– Господи! Да он правильно сделал, раз это была не его дочь!
– Не говорите так, кум Кола, – продолжал управляющий. – Это была его дочь! В конце концов мать слегла и уже при смерти, прежде чем принять причастие, поклялась ему в присутствии священника, державшего в руках освященную облатку, и перед всем миром: «Я скоро предстану перед господом! » О! Перед смертью не лгут. И два дня спустя… Мой отец рассказывал: «Мне понадобился мешок мела, и я спрашиваю его дочь: „Где твой отец? “» Она отвечает: «В хлеву, кормит ослов». У него было шесть ослов, чтобы возить гипс. Я иду в хлев – дверь рядом. Зову. Никто не отвечает. Толкаю дверь, вхожу… – тут отец всегда осенял себя крестным знамением, – Роспо повесился на одном из колец кормушки на ослиной узде… Шесть ослов спокойно жевали солому… Он свершил суд собственными руками! И люди решили, что это было наказание божие, потому что Роспо украл золото мадонны, и чаши, и дискосы!.. Это был первый случай в нашем городе. Никто не помнит, чтобы прежде кто‑ нибудь из жителей Раббато наложил на себя руки.
– Роспо открыл дорогу, и другие пошли за ним! – заключил кум Кола. – А я между тем пошел спать.
– Я тоже! Я тоже! Уже поздно. Спокойной ночи!
Трое остались с управляющим и маркизом.
– Ваша милость тоже хочет спать.
– Нет, не хочу.
– Теперь разве кто‑ нибудь поедет ночью по проселку? – сказал один из крестьян, раскуривая трубку.
– Боишься духов? Ха‑ ха!
– Вот вы смеетесь, кум. А кто видел их собственными глазами, как я сейчас вижу хозяина и вас…
– Ты был пьян тогда.
– Ну, конечно, от вина, которым угощают Крисанти! Разбавленный уксус. Поверьте мне, дор о гой я думал о матери, которую оставил больной, бедняжку. Светила луна. На ясном небе мерцали звезды, и собака Сидоти лаяла возле дома, где дверь еще была открыта и кто‑ то разговаривал… Слышны были только голоса, слов не разобрать… Так что, сами понимаете, еще не поздно было. Может, час ночи или немного больше…
|
|
|
– Ну и что? – спросил маркиз, заметив, что крестьянин умолк, снова набивая трубку.
– У меня мурашки пробегают по спине всякий раз, как вспоминаю об этом. Раньше я тоже всегда говорил: «Глупости! Выдумки! », когда слышал разговоры о таких вещах. Но теперь голову дам на отсечение, ваша светлость, – потому что это правда, – если бы меня кто‑ нибудь заставил сказать, будь это не так… Я ехал посреди проселочной дороги, здесь, в Марджителло, и никого впереди не было. Видно‑ то было хорошо… К тому же, если б речь шла о пешеходе, может, я и не заметил бы его… Но всадника! Я по крайней мере хоть топот мула должен был бы услышать… И вдруг!.. Мул и человек, сидевший на нем, словно выросли прямо из‑ под земли! Мул прыгал, крутился во все стороны… Шагах в двадцати, ваша светлость, я крикнул: «Эй, осторожнее! » Я побоялся, как бы он не налетел на меня… Тут везде изгородь из кактуса, деться некуда, я и остановился. А мул прыгал и крутился, фыркая и сопя. Я увидел, что человек закачался, и услышал, как он тяжело рухнул на землю… Я хотел подбежать к нему… Святой Иисусе! Человека с мулом поглотила земля, откуда они и появились!.. У меня кровь заледенела в жилах!.. Как раз на том самом месте, где был убит Рокко Кришоне, ваша светлость… Я думал только о моей бедной больной матери, а вовсе не об убитом!.. Я видел своими собственными глазами и слышал своими ушами – теперь ни за что не поеду так поздно, даже если мне скажут: «Вот тебе тысяча унций!.. » Не верите мне, ваша милость?
Маркиз поднялся со стула, бледный, с пересохшим ртом, и, пытаясь скрыть дрожь, которая охватила его, стал ходить взад и вперед по комнате, повернувшись спиной к крестьянам.
– Я людей боюсь, души покойников мне не страшны! – воскликнул управляющий. – Как‑ то возвращался я с поля около полуночи. Луна светила так ярко, что видно было как днем. И вдруг у церкви святого Антонио появляется призрак, завернутый в простыню, а на голове мотовило крутится и крутится! Останавливаюсь… и он останавливается. А мотовило все крутится. Не поверите, у меня душа ушла в пятки! И тут мне показалось, что призрак хочет преградить мне дорогу, я и закричал: «Ради мадонны! » И погремел в кармане ключом от дома, ножичком с железной ручкой да двумя сольдо, будто взводил курок пистолета… И бросился к нему, чтобы поймать за край простыни. «Кум Нунцио, что вы делаете!.. » Призраком оказался этот негодяй Тестасекка. «Это вы, кум? » – «Тише, вы ничего не видели! » И о том, что я видел, я и в самом деле никогда никому не говорил… Человек, спускавшийся с балкона по веревочной лестнице…
|
|
|
– Вор?
– Да, из тех, что выращивают кое‑ что на лбу у мужей… Любой другой на моем месте убежал бы и теперь рассказывал бы, как и вы, про призрака с простыней и мотовилом на голове.
– А как же мул и всадник, что исчезли под землей в мгновение ока? – снова спросил крестьянин, который кончил курить и теперь выбивал пепел из трубки на ладонь.
– Что вы обо всем этом скажете, ваша милость? – поинтересовался управляющий.
Маркиз не ответил и долго еще ходил взад и вперед по комнате, опустив голову и заложив руки за спину, сжимая время от времени губы, словно стараясь сдержать слова, что вертелись у него на языке. Он то и дело пожимал плечами, уйдя в какие‑ то размышления, которые, похоже, заставили его забыть, где он находится.
– Пойдемте и мы спать! – сказал один из крестьян.
Двое других тоже поднялись.
– Доброй ночи, ваша милость!
Маркиз кивнул им вместо ответа и остановился посреди комнаты.
– Судьба! – воскликнул управляющий. – Что тут поделаешь, ваша светлость? Тот самый кирпич, который падает с неба, когда совсем не ждешь! Если позволите, я лягу на кровать Титты, на случай если вашей милости что‑ нибудь понадобится.
И он взял лампу, чтобы проводить хозяина наверх.
– Хорошо, – согласился маркиз.
Двор был залит лунным светом. В глубокой ночной тишине лишь доносилась откуда‑ то издалека песня.
Дома у него было полно народу. Синьора Муньос, Кристина, кавалер Пергола, дон Аквиланте поспешили сюда, как только разнеслось по Раббато известие о самоубийстве старого Димауро. Об этом ходили самые страшные слухи.
Старик, приготовив петлю, дождался, когда будет проезжать маркиз, и, обрушив на него все мыслимые и немыслимые проклятия, повесился у него на глазах. Маркиз от испуга свалился на землю как подкошенный, его отнесли в дом, и там он пришел в себя только через два часа!..
Старик явился к маркизу с веревкой в руках:
– Возвращаю вам семьдесят унций. Отдайте мне мою землю, или, видит бог, повешусь вон на том дереве!
– Вешайтесь, если вам так хочется. Может, вам мыла дать для веревки?
После такого жестокого ответа маркиза бедный кум Санти пошел и в самом деле повесился. Маркиз спокойно смотрел на все это из окна и даже не подумал послать кого‑ нибудь, чтобы помешать этой глупости!..
Старик сказал одному из племянников:
– Завтра маркиз найдет новый плод на ветке миндального дерева на моем участке в Марджителло. И подавится им!
Племянник спросил:
– Какой такой плод?
– Увидишь.
А утром ушел, никому ничего не сказав. Племянник думал, что он в церкви… А бедняга побежал вешаться!..
Титта, уехавший рано утром в Марджителло с судьей и карабинерами, оставил маркизу в большом волнении.
Увидев мать, Цозима бросилась ей на грудь и разрыдалась:
– Какое несчастье, мама, какое несчастье!
Но тут появился кавалер Пергола:
– Перестаньте, кузина!.. Ну при чем тут маркиз?
Дон Аквиланте немного успокоил ее, подробно рассказав, как было дело. Никто не мог знать лучше него, потому что он заключал эту сделку. У маркиза тогда совсем другое было в голове, а не земля кума Санти!
– Старик пришел ко мне: «Синьор адвокат, закончим это дело! » Я поначалу и не понял: «Что мы должны кончать? » – «Да эту историю с моим участком в Марджителло». – «Вы наконец решились? …»
– Но почему же?.. – воскликнула маркиза, сжимая руки. – Почему же?
– Потому что старый скряга хотел бы иметь и землю, и деньги. Все крестьяне таковы. Вор на воре сидит. Животные! Скоты в человеческом обличье.
Он говорил это с загадочным видом, качая головой, щурясь, как будто в словах этих скрывался некий глубокий смысл, объяснять который было бы бесполезно: ни синьора, ни кавалер Пергола ничего не поняли бы.
При появлении маркиза в дверях гостиной все умолкли, не решаясь произнести ни слова.
– Что здесь происходит? Оплакиваете? – невольно воскликнул маркиз. Ему и в самом деле показалось, будто он вошел в комнату, где родственники умершего молчаливо принимают самых близких людей по обычаю, скорее всего восточному, еще живущему в Сицилии.
– Как вы себя чувствуете? – спросила маркиза.
– Я?.. Прекрасно!..
Он был бледен, и в голосе его слышалось сильное раздражение.
– Прекрасно, говорю вам! – повторил он в ответ на недоуменный жест маркизы.
– Только этого еще не хватало, – вмешался кавалер Пергола, – чтобы у кузена болела голова из‑ за того, что какой‑ то болван вздумал повеситься!
– Жаль только, что мне не удалось выспаться прошлой ночью, – добавил маркиз. – Пойду посплю пару часов.
Маркиза направилась за ним в спальню.
– Спасибо, мне ничего не нужно, – сказал он.
– Выпейте хотя бы кофе с желтком.
– Не хочу. Дайте мне поспать пару часов.
– Я знаю, вам было плохо…
– Плохо? Отчего? Что я – ребенок?
– Его унесли? – спросила маркиза, помолчав немного.
– Конечно, унесли ко всем чертям! Да разве вы не понимаете, что я не хочу говорить об этом?.. Что я хочу… спать!
Маркиза с изумлением посмотрела на него и вышла из комнаты, крайне униженная, как будто ее выгнали. Закрыв дверь, она остановилась и какое‑ то время стояла держась за медную ручку и стараясь прийти в себя, прежде чем вернуться в гостиную.
– Он уже лег? – спросил дядюшка дон Тиндаро, пришедший, пока ее не было. – Жаль!.. А я хотел показать ему…
И он взял из рук кавалера Перголы какого‑ то странного серебряного божка, свое самое ценное приобретение за весь год, как он уверял.
– Ну, племянница?.. Сокровище!.. Египетская работа!.. Анибус – бог с собачьей головой… Ума не приложу, как он оказался тут… И сколько веков пролежал здесь? Он был в метре от поверхности… Его случайно выкопал один крестьянин и принес мне… «Я дам тебе два пиастра[137], согласен? » И честно скажу, поначалу я даже не понял, какая это ценная вещь. Потом рассмотрел получше… Серебро, без сомнения… Но даже если и не серебро… Ценность не в материале, а в том, что эта фигурка изображает… Вы только представьте, дорогая племянница, что держите в руках вещицу, которой несколько тысяч лет!.. Я пришел специально, чтобы показать ему… ну и узнать, что же правда в том, что мне сказали. Он повесился на глазах у маркиза?.. И никто не догадался обрезать веревку? Должны же были это сделать…
– Вы так считаете, папа? – прервал его кавалер Пергола.
– И я ответил точно так же: «Вы так считаете? »
– Такое могло произойти и с вами. Допустим, какой‑ нибудь негодяй сказал крестьянину, который продал вам этого божка: «Болван! Упустил такой случай! Эта вещица стоит больше тысячи унций…» И тот от огорчения…
– Но я его тут же предупредил: «Смотри, я даю тебе два пиастра. Если же кто‑ то даст больше… Покажи, кому хочешь. Только я хотел бы, чтобы ты отдал предпочтение мне. Кто‑ нибудь даст десять? Тогда я дам десять с половиной пиастров». И если бы он пришел ко мне и сказал… (Они так невежественны, эти крестьяне. И всегда считают, что благородные люди их обманывают!.. ) Тогда я ответил бы ему: «Бери назад! И верни мне два пиастра! » И мне было бы очень и очень нелегко это сделать. Мой племянник маркиз другого мнения. Сделка есть сделка. Она для того и заключается, чтобы потом не идти на попятную. Он прав. Ну а если имеешь дело с невеждами, которые к тому же еще и подозрительны и зловредны? Лучше всего вообще не иметь с ними никаких дел. Тем более, не все ли ему равно, есть у него эта пядь земли или нет ее. Увидев, что старик пожалел о продаже и приходит на этот клочок земли оплакивать потерю… (Вы можете отнять у крестьянина жену, дочь, он будет молчать, на все закроет глаза, но кусок земли – нет!.. Это все равно что вырвать у него частицу сердца. ) Так вот, увидев, что старик пожалел о продаже, я бы сразу же предложил ему расторгнуть сделку – вот вам ваш участок, отдавайте мои семьдесят унций… И плюнем на это, как говорится. Я же советовал ему несколько недель спустя после сделки: «Дорогой племянник, отделайся ты от этого кума Санти Димауро! » Но твой муж, извини меня, дорогая племянница, твердолобый!.. Как и все Роккавердина! Послушай он меня, так и не случилось бы того, что случилось, а ты не была бы сейчас перепугана насмерть – глаза смотрят, а не видят… Хорошо рассмотрела этого божка? А ведь даже не заметила, что у него собачья голова.
Она действительно была насмерть перепугана, как заметил дядюшка Тиндаро. У нее в голове все еще звучал резкий, почти грубый окрик маркиза – прежде он никогда так не разговаривал с ней. Раз он дошел до этого, думала она, значит, был слишком взволнован. Скорее это было похоже на угрызение совести, нежели на волнение, если дядя советовал ему: «Отделайся ты от этого кума Санти! » – а он не захотел его послушаться, потому что сделка, раз уж она совершена… то совершена!
В одном из углов гостиной кавалер Пергола громко спорил с доном Аквиланте о первых главах «Бытия»[138]. Временами слышен был строгий голос дона Аквиланте, который повторял: «Смысл этих слов еще не раскрыт! » И возражение кавалера: «Вас не хватало, чтобы вы объяснили нам его! » Каким образом они добрались до «Бытия», говоря о самоубийстве кума Санти, никто из них не смог бы объяснить. Так или иначе, сделали они это довольно быстро. Дядя дон Тиндаро, подойдя к ним, послушал немного, о чем идет речь, взглянул на своего зятя и отошел, ворча и качая головой:
– А потом обращаются к святым мощам!
Проходя мимо синьоры Муньос и Кристины, которые пытались утешить маркизу, дон Тиндаро жестом дал понять, что не собирается мешать их разговору, но синьора Муньос остановила его:
– Вот и вы, кавалер, скажите, разве это разумно требовать, чтобы маркиз вернул этот участок наследникам?
– И не брал обратно денег, добавил бы я! От семидесяти унций маркиз Роккавердина не обеднеет и не разбогатеет. С этим клочком земли или без него Марджителло все равно останется Марджителло. Оно как крупная рыбина, пожирающая мелкую рыбешку. Съело Роккавердину. Роккавердины – родового поместья – не стало в Марджителло после отмены фидеикомисса[139]. Кусок тебе, кусок мне, кусок тому… Как одежды Христа, которые палачи разыграли между собой[140]. Это так, к слову… А маркиз по‑ своему прав: «С какой стати я должен терпеть это неудобство в своем собственном доме? Чтобы избавиться от него, я и скупил соседние участки». Сейчас Марджителло – это большой, совершенно изолированный прямоугольник, замкнутый со всех сторон дорогами – главной и проселочными. А этот упрямый старик хотел сиднем сидеть в самой середке, назло маркизу…
– Ах!.. Я не хочу и думать об этом!.. Мне кажется, какое‑ то проклятье висит над этой землей!..
– Кто же может возразить тебе, дорогая племянница?
– Мама опасается, что маркиз…
– Вам не кажется, что в такую минуту было бы неблагоразумно уговаривать маркиза, настаивать?.. – прервала ее синьора Муньос. – Может быть, позже… Но все равно лучше, наверное, не мешать ему поступать по‑ своему.
– А он способен поступить по‑ своему, хотя бы в пику другим, – смеясь, заключил дон Тиндаро.
Потом, едва дон Тиндаро отошел, Цозима воскликнула:
– Нет, мама! Я хочу проверить, любит ли он меня. Хочу подвергнуть его этому испытанию!
– А зачем? – спросила Кристина, глядя на сестру с нескрываемым разочарованием.
– Зачем?.. По крайней мере, буду знать наверняка.
– Я бы не стремилась к этому.
– Почему?
– Почему?.. Я так считаю.
Но Цозима считала иначе.
Она тихо вошла в спальню к маркизу, стараясь не разбудить его, если он еще спит. Увидев, что муж лежит на спине с открытыми глазами, недвижно, словно не замечая ее присутствия, маркиза воскликнула:
– Антонио!.. О боже! Как вы напугали меня! Вам еще нехорошо?
Испуганная, дрожащая, она подошла к нему и взяла за руку.
– Да что вы вообразили? – воскликнул он с плохо скрываемым раздражением. – Что вам наговорили? Что вам внушили?
– Ах!.. Выслушайте… – снова заговорила она, молитвенно складывая руки. – Прошу вас, ради бога!.. Если вы действительно меня любите…
– Вам нужны еще какие‑ то доказательства? После того, что я сделал?
– Нет, вовсе не нужны… Я неудачно выразилась. Ради нашего спокойствия, чтобы развеять плохие предзнаменования, – что вы хотите, я суеверна, как все женщины, вы же, мужчины, вероятно, не можете поверить, что иногда сердце подсказывает некоторые вещи, предупреждает о них, – ради нашего спокойствия, выслушайте!..
Она колебалась, не решаясь более точными и простыми словами выразить свое горячее желание пробудить это желание и в нем, пробудить его нежностью, которая в тот момент переполняла все ее существо и которой он совсем не замечал, а ей так хотелось, чтобы он о ней хотя бы догадывался. Она медлила, ожидая, что он сам придет ей на помощь, угадает ее желание и ответит – словно сделает подарок – на то, о чем она просила его робким умоляющим жестом. Но едва она заметила, что маркиз смотрит на нее недоверчиво, словно собираясь обороняться, как тотчас ощутила в себе прилив силы и мужества и решительно продолжала:
– Послушайте, вы должны вернуть этот участок наследникам, как советовал вам дядя Тиндаро, и не требовать никаких денег обратно… Прошу вас сделать это, если меня любите!
– И тем самым подтвердить, что старик повесился из‑ за маркиза Роккавердина!
Он вскочил с постели, отшвырнув в сторону одеяло, под которым лежал, как был, в одежде.
– Мой дядя ничего не соображает из‑ за своих древностей! – добавил он.
– Я прошу вас об этом как о подарке… как о жертве. Вы не откажете мне в этом. Я не успокоюсь, пока этот злосчастный участок будет входить в Марджителло…
– Что вы подозреваете? Что вам наговорили? Отвечайте!
– Что мне могли наговорить?.. Что я могу подозревать?.. – медленно проговорила она, невольно отступая перед обрушившимися на нее вопросами, которые гневно выкрикивал муж.
– Не говорите мне больше ничего, не говорите мне больше об этом! – потребовал маркиз.
В выражении его лица и в голосе было столько ужаса и тревоги, что маркиза лишь осторожным жестом дала понять ему:
– Я сделаю все, как вам будет угодно! – И вышла из комнаты.
И в самом деле, они больше не говорили об этом. Но оба понимали, что каждый постоянно думает о том, о чем молчит, и по‑ своему страдает из‑ за этого. Он – раздраженный тем, что маркиза своей кротостью и немой скорбью как бы напоминала ему, что ждет ответа, откровенности или поступка – того, о котором умоляла его в доказательство любви. Она – обиженная его необъяснимым отчуждением, замкнутостью и резкостью, которые ее живая фантазия сильно преувеличивала, делая их крайне тягостными для нее.
Прошло еще три месяца. За это время отправилась в мир иной бедная матушка Грация, отправилась, сама того не заметив, застыв с вязанием в руках в кресле на балконе, где радовалась февральскому солнцу. Спустя три недели последовала за ней и баронесса Лагоморто, тихо угаснув под белым балдахином своей постели, где собачки, свернувшиеся у нее в ногах, уже не могли согревать ее.
– Поручаю их тебе, – сказала она перед смертью маркизе. – Как детей! – И добавила: – Умираю со спокойной душой… Вы не утешили меня надеждой, что вот‑ вот появится на свет маленький маркиз… Но ничего…. Он появится. Я потороплю его своими молитвами там, на небесах.
– Ну что вы говорите, тетушка!..
– О, не думай, будто я не понимаю, что теперь… это уже конец! – продолжала баронесса. – Что мне еще делать в этом мире? Ты не забудешь меня… Я немного поспособствовала твоему счастью… Ты ведь счастлива, правда?
– Да, тетушка!
– Как можно быть счастливой в этой юдоли слез… В юдоли слез, как говорит молитва «Радуйся, царица небесная»… «Это смерть…» Не помню уже канцонетту, которая начинается этими словами. А заканчивается она так: «Смерть для смертных во спасенье, от страданий избавленье, когда силы нет терпеть!.. » Меня заставляли читать эти стихи, когда я была девочкой… Их часто повторяла мама…
Сохраняя необычайную ясность мысли, баронесса в последние два дня жизни переписала свое завещание.
– Я прежде гневалась на брата и племянницу… Не хочу, чтобы они проклинали память обо мне… Ты достаточно богат, – сказала она маркизу. – Тиндаро нуждается больше тебя… А у Чечилии двое детей…
И она умерла через два дня, бормоча канцонетту Метастазио[141], сжимая руку Цозимы, ища глазами свернувшихся у нее в ногах собачек, которых с трудом удалось убрать. Они норовили наброситься и покусать того, кто подходил к хозяйке, вытянувшейся под одеялами, с откинутой на подушки головой, в чепчике и папильотках, на которые накануне ей накрутили волосы, потому что уже многие годы делала это каждый вечер.
Спустя месяц маркиза все еще размышляла над словами баронессы: «Ты ведь счастлива, правда? » – и над своим ответом: «Да, тетушка! » Теперь баронесса, конечно, должна была видеть оттуда, с небес, что она солгала ей, чтобы не омрачать ее последние дни. Она никогда не была откровенна с ней, как с матерью и сестрой. У баронессы не хватило бы благоразумия, чтобы утешить ее и ничего не сказать племяннику. А Цозиме не хотелось, чтобы между нею и маркизом были посредники, – она предпочитала страдать.
Потом она на какое‑ то время отвлеклась заботами о том, чтобы распаковали и расставили по местам мебель, развесили картины и разложили другие вещи, которые маркиз велел перевезти к себе из особняка баронессы, оставленного в наследство племяннице, жене кавалера Перголы, – тому не терпелось поскорее выбраться из переулочка, где, как ему теперь казалось, не хватало воздуха и света.
Маркиза поместила рядом с семейными драгоценностями старинные, очень дорогие украшения, предназначенные ей тетушкой. И однажды, когда она рассматривала среди других полученных в наследство вещей два великолепно сохранившихся шитых золотом парчовых платья первой половины восемнадцатого века со всеми аксессуарами и туфельками – баронесса редко доставала их, так берегла, – ей вдруг даже захотелось надеть одно из платьев, которое на глаз казалось сшитым прямо на нее.
Маркиз, неожиданно вернувшийся из Марджителло, застал жену полуодетой и с непривычным удовольствием помог ей одеться.
Это кантушу[142] необычайно шло ей. Но, едва закончив переодевание и взглянув в зеркало, она устыдилась своего любопытства, словно совсем некстати вырядилась для маскарада.
– Оно очень идет вам. Вы в нем совсем другая, – заметил маркиз. – Старый маркиз рассказывал, что всякий раз, когда маркиза‑ прабабушка надевала это платье, он говорил ей: «Маркиза, пользуйтесь случаем. Сейчас я ни в чем не смогу отказать вам! » Но маркиза, – добавил он, – ни разу не воспользовалась этим.
|
|
|
