 |
Луиджи Капуана 15 страница
|
|
|
|
– Надеюсь, речь идет не о серьезных вещах?
– Но о таких, которые могут стать серьезными, если не принять срочные меры. Это как снежный ком – катится, катится, обрастает все больше и превращается в лавину.
– Он, наверное, обеспокоен этим…
– Пока что для этого нет оснований.
– Он знает это? Я спрашиваю, потому что, повторяю, его поведение меня тревожит. Я никогда не видела его таким замкнутым, таким молчаливым. Со вчерашнего дня он едва ли произнес двадцать слов, и те пришлось вырывать у него силой.
– Он крепкий, у него железное здоровье. Можете не беспокоиться на этот счет. Представьте себе! Он начал шутить со мной, как обычно, но это стоило ему большого труда.
– Вчера он не захотел видеть дядю Тиндаро, который приходил навестить его.
– Они всегда немного недолюбливали друг друга. И этот тоже со своими древностями!
– С тех пор как маркиз разрешил ему копать в Казаликкьо, ох!.. «Дорогой племянник, здесь! Дорогой племянник, там! » Вчера как раз пришел, чтобы подарить ему терракотовую статуэтку, которую раскопал на прошлой неделе. Посмотрите, вот она. Я в этом ничего не понимаю. Но послушать дядю Тиндаро, так это просто сокровище.
– Красивая. И хорошо сохранилась. Церера. Это ясно по пучку колосьев у нее в руке.
– А маркиз, когда я показала ему, сказал: «Выбросьте ее! Вы что, в куклы играете? Мой дядя – сумасшедший! »
Дон Аквиланте улыбнулся.
– Что он вам сказал? Как он себя чувствует? – спросила маркиза.
– Сказал, что немного болит голова, больше ничего.
Последние четыре дня поведение маркиза было таким странным, что Цозима не знала, что и думать, что предпринять. Она обещала: «Никогда больше! Никогда! » – и боялась, что ее слова вызовут такую же бурную сцену, как в прошлый раз. Кто знает? Может быть, он задумал испытать ее? И это предположение вынуждало ее еще больше робеть и быть осмотрительнее в каждом поступке, в каждом слове.
|
|
|
Управляющий из Марджителло хотел получить распоряжения насчет некоторых работ, которые надо было начинать. Ждать хозяина? Решать самому? Но маркиз пришел в ярость, едва Титта открыл рот:
– Управляющий говорит…
– Скотина он, и ты тоже! Негодяи! Негодяи! Негодяи! Надо разогнать вас всех! Скоты!
Хлопнув со злостью дверью, закрывшись в кабинете, он и там продолжал кричать: «Негодяи! Негодяи! » – да так громко, как давно уже никто не кричал в этом доме.
За ужином он ел молча и нехотя.
– Вот это… я знаю, вы любите, – сказала маркиза, кладя на тарелку крылышко жареной курицы.
– Что вы пичкаете меня, как ребенка! – язвительно воскликнул маркиз. И сердито отодвинул тарелку.
Он был бледен, глаза смотрели мрачно, и казалось, он не видит ничего, даже когда пристально глядит в одну точку, на какой‑ нибудь предмет или кому‑ нибудь в лицо, как в тот момент. Маркиза, встревоженная этими взглядами, не удержалась:
– Вам нехорошо, Антонио?.. Что с вами?
– Это верно, – покорно ответил он, – мне нехорошо… Он не дает покоя! Он не хочет, чтобы мне было хорошо!..
– Кто? Кто не хочет?
– А! Никто, никто!.. Этот гвоздь вот тут!
И он с раздражением попытался вырвать гвоздь, который – он это чувствовал! – был вбит в его голову.
– Лягте в постель… Покой вам пойдет на пользу, – сказала маркиза.
– Пойдем в постель, пойдем в постель… И вы тоже идите в постель.
И после того как вопреки обыкновению позволил маркизе помочь ему раздеться, он забился в угол кровати, поджал колени, почти свернувшись калачиком, и прикрыл глаза руками. Казалось, он сразу же уснул. Маркиза некоторое время смотрела на него, и сердце ее разрывалось от печального предчувствия тяжелой болезни. Опасаясь, что разбудит его, если ляжет в постель, она села в стоявшее рядом кресло и стала ждать. Она молча молилась, вздрагивая всякий раз, когда маркиз бормотал во сне что‑ то непонятное. Когда же сон его стал спокойнее, она вышла из спальни и приказала Титте вызвать наутро врача, а также предупредить синьору Муньос.
|
|
|
– Хозяин заболел? – спросил Титта.
– Ему немного нездоровится… Так и скажите маме.
Отправив Марию спать, она поспешила в спальню.
– Нет, нет!.. Не пускайте его!.. Заприте как следует дверь! – бормотал маркиз. – Подойдите сюда, к постели, тогда он не сможет держать пальцами мои веки, чтобы не давать мне спать… Вам он не сделает зла… Это же не вы!..
Голос его дрожал, глаза были широко раскрыты, руки шарили, будто что‑ то искали. Он метался под одеялами, приподнимая голову, испуганно, с подозрением оглядывал комнату, всматриваясь в лицо маркизе, словно хотел о чем‑ то спросить ее и не решался.
Она не знала, что ему сказать, немного напуганная произносимыми в бреду словами, которые маркиз повторял снова и снова. Она поправляла одеяла, стараясь остановить нелепые, нервозные движения, которыми он сопровождал слова.
– Он ушел! Он приходит и уходит… Дон Аквиланте должен прогнать его!..
– Я скажу ему… Он прогонит, – поддакивала маркиза, чтобы успокоить его.
Он замолчал и перестал оглядываться кругом, а потом настороженно, шепотом продолжал:
– Никто не видел меня… При таком‑ то ветре!.. Ни души не было на улицах… И кроме того… у исповедника рот на замке… Так ведь?
– Несомненно.
– К тому же… мертвые не говорят… Так ведь? Он был весь желтый в гробу, глаза его были закрыты, рот закрыт, руки скрещены. Как его звали?.. А! Дон Сильвио…
Что означал этот разговор? Маркиза не понимала, что за ним скрывается. Однако он позволял ей догадываться о чем‑ то печальном и мрачном, и, побуждаемая тягостным любопытством, она хотела развеять неведение.
Но маркиз то умолкал, то снова бормотал слова, лишенные для нее всякого смысла:
– Да, они поклялись?.. Почему поклялись? Хотели посмеяться надо мной?
Он снова забеспокоился, заметался, стал сбрасывать одеяла. Грязное ругательство вырвалось у него. Оно не могло быть обращено к ней. Он повторил его еще яростнее, словно бросал в лицо какой‑ то находившейся далеко женщине. Это было ясно по выражению его лица и движению. У маркизы сжалось сердце. Мысль о колдовстве, напугавшая ее в тот день, когда принесли корзину и письмо от Сольмо, теперь снова пришла ей в голову и привела в ужас. Может быть, это был уже результат колдовства?
|
|
|
А когда маркиз, вскочив с постели, принялся поспешно одеваться, она в испуге закричала, стала звать: «Мария! Титта! » Она открыла дверь и принялась звать еще громче, пока не убедилась, что ее услышали, а потом, преодолевая страх, который ей внушали действия маркиза, попыталась помешать ему одеться.
– Антонио! Маркиз! – умоляла она, хватая его за руки и не обращая внимания на то, что он грубо отталкивал ее.
На помощь хозяйке прибежали полураздетые Мария и Титта. Но маркиз, выпрямившись, сжав губы, нахмурившись, все энергичнее пресекал их попытки удержать его.
– Он бредит… У него жар… – объяснила маркиза.
Маркиз рывком отбросил Марию на постель, и Титта, оглушенный его резким ударом наотмашь, не решался больше подойти к нему.
– Антонио! Антонио!.. Ради бога! – молила маркиза.
Он смотрел на нее, застегивая жилет, и видно было, что не узнает. Надев сюртук, он тут же сильно оттолкнул маркизу и вышел из комнаты, отшвырнув к стене Титту, который попытался остановить его.
– О боже! Что делать? Куда он?.. Позовите людей! Титта, позовите людей!
В полном смятении они не знали, где искать его. Впереди бежал Титта с лампой в руке, за ним маркиза и Мария, которая только и могла что повторять: «О пресвятая богородица! »
– Позовите людей, Титта! – настаивала маркиза.
Увидев, что дверь прихожей открыта, тот выглянул на лестничную площадку…
– Он взял ружье! О мадонна! – воскликнул Титта. – Он выходит на улицу!
И все трое выбежали вслед за ним, почти не осознавая, что делают. С ружьем на плече маркиз торопливо спустился по улице, не обращая внимания на крики маркизы и Титты.
– Я один пойду… – сказал Титта. – Ваша милость, вернитесь домой… Вот и люди!
Трое крестьян прибежали на крики: «Жар!.. Бред!.. Догоните его!.. Остановите! »
|
|
|
У Каппеллетты, обессилев от бега, маркиза разрыдалась и упала на руки Марии. Они не могли поспеть за ним.
Некоторое время маркиза слышала голос Титты: «Синьор маркиз! Ваша светлость! » – и топот бегущих вместе с ним крестьян. Потом до нее доносились только скрип телеги, медленно поднимавшейся по дороге, и лай собаки.
Наутро весь Раббато уже знал о внезапном сумасшествии маркиза.
– Как же так? Как же так?
Дядя дон Тиндаро последним узнал о случившемся. Никто не позаботился сообщить ему. Его останавливали на улице и расспрашивали о подробностях – ведь столько всего болтали! – и удивлялись, когда кавалер уверял, что ничего не знает и спешит как раз для того, чтобы убедиться, – это казалось ему невероятным, ведь маркиз, его племянник, такой уравновешенный человек! – бредит ли он в лихорадке или это и в самом деле сумасшествие. На площади святого Исидоро его встретил нотариус Мацца:
– Так это верно? Какое несчастье!
– Я знаю об этом еще меньше вас. Я живу, так сказать, на другом полюсе. Хочу сначала увидеть его своими глазами.
– Он хотел убить маркизу…
– Ну, это уж слишком!..
– Он принял ее за Сольмо… Вспыхнул огонь, что скрывался под пеплом.
– Да бросьте! Каноник Чиполла придумал еще большую глупость: «Виноват дон Аквиланте, это он задурил маркизу голову своим спиритизмом, вызывая Рокко Кришоне! »
– А что, может быть, и так, кавалер! Очень может быть! Действительно, маркиз как будто признается в том, что убил его…
– В бреду – а я уверен, что у него сильный жар, – нередко всякую чушь говорят!
– Дай‑ то бог, дорогой кавалер!.. Только крестьяне, которые вместе с кучером Титтой догнали его на дороге в Марджителло…
– На дороге в Марджителло?
– Ну да! Он убежал из дома с ружьем… Так вы вообще ничего не знаете! И там, подбежав к изгороди из кактусов, выстрелил прямо туда, где был убит Рокко Кришоне, и закричал: «Собака! Предатель! Ты же поклялся! Собака! Предатель! » Чудо еще, что на этот раз он не убил Титту! Им пришлось закутать его, они сняли с себя куртки – больше ничего под рукой не оказалось, чтобы он не ушибся. Спиритизм? Очень может быть!.. Вот увидите, дон Аквиланте тоже сойдет с ума!
– Прямо как во сне!
– Бедная маркиза! И года не длилось ее счастье!
Им пришлось долго стучать, прежде чем открыли дверь, которая была заперта, чтобы толпа любопытных не ворвалась в дом.
– Но как же так! Как же так! – повторял дон Тиндаро в гостиной, где маркиза в третий раз упала в обморок именно в тот момент, когда он вошел туда вместе с нотариусом.
Никто из присутствующих не ответил ему. Синьора Муньос и Кристина с помощью кавалера Перголы понесли в спальню маркизу, которая выглядела покойницей: руки безжизненно повисли, глаза закрыты, лицо белое, как стена.
|
|
|
– Но как же так? Как же так?.. Доктор!
– Он там, в кабинете, – ответил доктор Меччо. – Буйное помешательство! Помните, нотариус, в клубе в тот раз? Помните, да? Что вы теперь скажете?
И он прошел вслед за женщинами в спальню, чтобы оказать помощь потерявшей сознание маркизе.
Из коридора дон Тиндаро и нотариус услышали вопли маркиза, хотя дверь кабинета была закрыта. Кавалер Пергола подошел к ним:
– Нужна бы смирительная рубашка!.. Да где найдешь ее в этом отвратительном городе?.. Пришлось привязать к креслу… Руки и ноги! Кто бы мог подумать!..
Дядя дон Тиндаро не решался двинуться дальше, придя в ужас при виде несчастного маркиза. Всклокоченный, с пеной на губах, он бился, мотал головой, таращил глаза, вопил что‑ то нечленораздельное – он был почти неузнаваем! Крепкие веревки удерживали его. Титта и мастро Вито Ночча, сапожник, держали с двух сторон скрипевшее кресло и время от времени вытирали пену, которая стекала с губ на подбородок и грудь умалишенного.
– Но как же так? Как же так?
– Это произошло внезапно! – объяснил кавалер Пергола. – Он уже несколько дней жаловался, что у него что‑ то вбито в голову, гвоздь, говорил, вколочен в лоб… Болезнь делала свое дело, делала потихоньку… Теперь понятно… – продолжал он в ответ на вопросительный жест своего тестя. – Это он убил его, из ревности!..
– Непостижимо! – воскликнул нотариус Мацца.
– Напротив, теперь все становится ясно, – сказал кавалер Пергола.
И они замолчали, глядя на маркиза, который ни на минуту не переставал мотать головой и таращить глаза, издавая монотонные вопли: «A‑ а! A‑ а! О‑ о! О‑ о! », испуская пену изо рта и произнося в промежутках между воплями слова, свидетельствовавшие о кратких просветлениях помутившегося разума.
– Вот он! Вот он!.. Прогоните его! A‑ а! A‑ а! О‑ о! О‑ о!.. Молчите! Вы исповедник!.. Вы не должны говорить! Вы покойник!.. Вы не должны говорить… Никто не должен говорить! A‑ а! A‑ а! О‑ о! О‑ о!
– Все время так! – сказал Титта, тараща глаза.
– Все время так! – подтвердил мастро Вито. – А неделю назад он проходил мимо моей мастерской, здесь поблизости, остановился у порога. «Молодец! С утра пораньше уже за работой, мастро Вито! » – «Кто не работает, тот не ест, ваша светлость! » – «Господи, как же мы ничтожны! »
Несмотря на то что ужасная новость вызывала сострадание к несчастному Нели Казаччо, несправедливо осужденному и умершему в тюрьме, вот уже два дня как люди жалели, каждый по‑ своему, сошедшего с ума маркиза, только Цозима оставалась неумолимой, несгибаемой, глухой ко всем уговорам.
– Нет, мама, я не могу простить!.. Это было бесчестно, так бесчестно!.. Неужели ты не понимаешь? Он так любил ее, что даже на убийство пошел из‑ за нее!.. Я же тебе говорила! Я ничего не значила для него, ничего не значила!
– Но что станут говорить о тебе?
– Какое мне дело, что станут говорить! Я хочу уйти отсюда! Ни на один день больше не останусь в этом доме… Мне страшно здесь!
– Это тоже безумие! Ты – жена! А он несчастный человек, он болен…
– У него столько родственников, пусть они заботятся! Над этим домом висит проклятье! Я чувствую, что умираю здесь. Ты хочешь, чтобы я умерла?
– О Цозима!.. Иисус Христос велит нам прощать врагов наших.
– Ты лучше помолчи!.. Тебе не понять этого! – сердито ответила она сестре. – Если вы не хотите, чтобы я вернулась домой…
– Дитя мое, что ты такое говоришь?!
– Даже на убийство пошел… из‑ за нее!
Она не могла успокоиться. Сердце ее было теперь переполнено ненавистью, как всего несколько дней назад было исполнено любви. Кровь ее превратилась в желчь. Ах! Теперь она с еще большим основанием должна была завидовать той, которая могла гордиться, узнав, что ее так любили! Она чувствовала себя униженной, смертельно раненной в самое чувствительное место – была задета законная гордость женщины, создавшей культ из своей первой и единственной страсти и столько лет втайне страдавшей без всяких иллюзий и надежд. Почему она не прислушалась к своим сомнениям? Почему поддалась на уговоры баронессы и матери? Она не была бы, как теперь, маркизой Роккавердина только по имени! Ничто, ничто больше не могло вознаградить, утешить ее! И теперь она должна притворяться на людях? Выслушивать сочувствия? О, кто знает, сколько женщин сейчас смеется над ней! Все те, кто хотел бы оказаться в этом доме на ее месте! Многие, она знала это. Нет, нет!
Теперь все было кончено! Если даже маркиз вылечится, то никогда не залечится страшная рана, открывшаяся в ее сердце! Несколько дней назад она еще могла утешаться, давать обмануть себя добрыми словами, видимостью. Теперь это невозможно! Она должна считать себя чужой в этом доме, которому даже появление законной супруги не смогло вновь ниспослать благословение… Матушка Грация, бедная старушка, ошиблась!
Неколебимая в своем решении уйти, она отвечала:
– Сегодня вечером, поздно, когда никто не заметит, я уйду в чем я есть!.. Напрасно, мама, ты не сможешь переубедить меня!
– Если бы ты только увидела его, ты бы сжалилась!
– Бог справедлив! Это рука господня карает его!
– Бог покарает и тебя за то, что ты не исполнила свой долг… Я не узнаю тебя, Цозима. Ты, такая добрая!
– Это он сделал меня злой. Он испортил меня, превратил в человека без сердца! Тем хуже для него!
Синьора Муньос, крайне опечаленная еще и этим безумием – только так она расценивала упрямство дочери, – решила поговорить с дядей Тиндаро и кавалером Перголой.
Старик ответил резко:
– Это она так благодарит за добро, которое он ей сделал?
Кавалер Пергола пожал плечами, тихо выругался и спросил:
– А дом, на кого она оставляет дом?
– Она уходит отсюда, как и пришла! – с вызовом ответила синьора Муньос, которая почувствовала вдруг, как вскипела в ней вся гордость благородных семейств Муньос и Де Марко – в девичестве она была Де Марко, – чьи имена она носила.
Тем не менее она снова принялась уговаривать дочь:
– Подумай как следует. На тебе такая ответственность.
– Я хорошо подумала! – ответила Цозима.
– Посоветуйся со своим духовником.
– Сейчас я могу слушать только голос своего сердца. Я не хочу лицемерить. Это было бы недостойно… О мама!
И в темном платье, словно вдова, в черной шали, закрывавшей ей лоб, поздно вечером вместе с матерью, опираясь на руку сестры, она спустилась по старой лестнице вниз и вышла из особняка Роккавердина в темный переулок. Она не хотела идти по коридору мимо кабинета, где маркиз вопил день и ночь вот уже четверо суток, – Титта и мастро Вито дежурили возле него по очереди, – метался в кресле, и ни разу за все это время не слетело с его губ имя Цозимы.
Дядя дон Тиндаро и кавалер время от времени заходили к умалишенному, который не узнавал их, и в испуге уходили.
Теперь вместо доктора Меччо, который поспешил сюда в первый день скорее из злорадства, нежели из желания помочь, больного навещал доктор Ла Грека, семейный врач, получивший прозвище Доктор‑ малыш оттого, что был маленьким и тощеньким. Веревки он велел заменить широкими бинтами, пока не доставят смирительную рубашку и душ, за которыми послали в Катанию.
С этим доктором можно было по крайней мере поговорить. Зато этот жалкий клерикал Святой Спиридионе выводил кавалера Перголу из себя тем, что без конца повторял: «Дорогой кавалер, во всем этом видна рука господня! »
– А как же тетушка Марианджела, которая лишалась рассудка при каждой беременности! И тогда она ругала и проклинала всех, а в нормальном состоянии была добрейшей и порядочнейшей женщиной! А другие сумасшедшие? Рука господня! Просто нервное и умственное расстройство, вызванное навязчивой идеей.
Доктор Ла Грека соглашался с ним. И если этот фанатик, дон Аквиланте, действительно втянул маркиза в занятия спиритизмом, то одного этого уже предостаточно, чтобы объяснить все, что происходит у них на глазах. Больницы Парижа, Лондона, Нью‑ Йорка, утверждал он, переполнены сошедшими с ума спиритами, мужчинами и женщинами.
Поэтому кавалер дал понять адвокату, чтобы тот не появлялся больше в доме Роккавердина.
– Так что же, доктор, ничего нельзя сделать? И мы должны лишь смотреть на это?
Дяде дону Тиндаро хотелось получить указания, как лечить больного, хотя бы попытаться что‑ то сделать. Вопли маркиза терзали его. И он приходил в отчаяние, когда доктор отвечал:
– Хорошо еще будет, если удастся заставить его есть!
Им приходилось кормить его с ложечки, угрозами принуждать глотать пищу, иной раз и насильно вкладывать в рот, как животному. Он сопротивлялся, стискивал зубы, яростно крутил головой: «A‑ а! A‑ а! О‑ о! О‑ о! » – и монотонные вопли эти слышны были даже на площадке у замка, после того как доктор велел перенести маркиза в более светлую и просторную комнату, где удобнее было установить душ, прибывший накануне.
Лежа в постели, в смирительной рубашке, безумец, казалось, время от времени успокаивался, и тогда он устремлял широко раскрытые глаза на какое‑ то из своих непрерывных видений, издавая бессвязные звуки, которые должны были составлять слова. Но это было обманчивое затишье. Галлюцинации не оставляли его в покое, терзали его душу, и как бы ища выхода из этого состояния, он принимался кричать еще громче, еще мучительнее и страшнее: «Вот он! Вот он!.. Прогоните его! A‑ а! A‑ а! О‑ о! О‑ о! Распятие… Отнесите его на прежнее место, в мезонин! О‑ о! О‑ о! A‑ а! A‑ а! » Имена Рокко Кришоне, Нели Казаччо, кума Санти Димауро, которые он выкрикивал, говорили о том, какой клубок мрачных впечатлений потряс его мозг, где безумие переходило теперь в слабоумие, не оставляя надежды на излечение.
Дядя дон Тиндаро из‑ за своего возраста не мог без мучений смотреть на столь печальное зрелище. И кавалер Пергола, оставшийся в доме Роккавердина, две недели спустя тоже уже не выдерживал, еще и потому, что ему нужно было заниматься своими делами, а как быть с делами кузена, он просто не знал. Непростительное решение маркизы вызывало у него приступы гнева:
– А еще называют себя христианками! И исповедуются, и облатки жуют! И!.. И!.. И!..
Оскорблениям не было конца, если кто‑ нибудь, придя осведомиться о состоянии маркиза, пытался оправдать бедную синьору, которая слегла, едва вернулась домой, и жар все не спадал, вызывая опасения за ее жизнь.
– Тут, тут было ее место!.. И то, что я сказал вам, я выскажу ей в лицо!.. Я хочу, чтобы она знала это!
Как долго это могло продолжаться?
– Долго не продлится, – ответил однажды вечером доктор. – Слабоумие прогрессирует ужасно быстро.
И оба они – кавалер Пергола и доктор, собравшийся было уходить, – были изумлены, почти не поверили своим глазам, когда увидели в дверях гостиной Агриппину Сольмо, которую Мария не смогла остановить в прихожей.
– Где он?.. Пустите меня к нему!
Мария, ухватившись за край накидки, не отпускала незнакомку, которую приняла за сумасшедшую, когда открыла ей дверь.
– Где он?.. Пустите меня к нему… Ради бога, синьор кавалер!
И она бросилась перед ним на колени.
Доктор льстил себя надеждой, что появление этой женщины вызовет кризис в состоянии больного. Но его ожидало разочарование.
Маркиз, уставившись на нее своими невидящими глазами с затуманенными, словно покрытыми слоем пыли, зрачками, некоторое время сосредоточенно молчал, будто отыскивая в памяти какие‑ то далекие воспоминания. Потом снова безразлично и монотонно закричал: «A‑ а! A‑ а! О‑ о! О‑ о! » Он мотал головой, и с губ его стекала пена, которую Агриппина Сольмо, бледная как смерть, со спутанными черными волосами, сбросив шаль на пол, принялась вытирать, не говоря ни слова, не проронив ни единой слезы, лишь неотрывно глядя с жалостным изумлением на искаженное лицо своего благодетеля – иначе она не называла его.
И всю ночь простояла она у его постели, отирая ему губы, и не чувствовала усталости; слезы душили ее, застилали ей глаза, но не прорывались наружу. Скорбно скрестив на груди руки и горестно вздыхая, смотрела она, как маркиз мотает головой, и слушала его крики: «A‑ а! A‑ а! О‑ о! О‑ о! » – в те моменты, когда галлюцинации ненадолго оставляли его в покое.
– Пойдите отдохните. Мы выспались, – сказал ей Титта, входя на рассвете в спальню маркиза.
– Ах, кума Пина! Кто бы мог подумать! – воскликнул мастро Вито, еще не совсем проснувшийся.
– Нет, оставьте меня тут!.. – ответила она, даже не обернувшись.
– А вам‑ то кто привез это известие в Модику? – спросил Титта.
– Один человек из Спаккафорно… Ему написал отсюда его приятель. А он сказал моему мужу… И я с тяжелым сердцем поспешила сюда… Два дня ехала вместе с одним батраком. Мне казалось, никогда не доберусь сюда!
– Пойдите отдохните… В соседней комнате есть кровать…
– Оставьте меня тут, мастро Вито.
– Кума, – сказал он неуверенно, – теперь ни к чему притворяться… Вы ведь знали… про Рокко!..
– Клянусь вам, мастро Вито! Ничего не знала!.. Даже не подозревала!.. И из Раббато решила уехать, чтобы не мешать маркизу. Он не хотел больше видеть меня, плохо обходился со мной… Разве я была виновата? Он же сам… Я бы лучше умерла здесь, хоть служанкой, из благодарности… А его тетушка утверждала, что это я убила Рокко Кришоне… чтобы вернуться к маркизу и женить его на себе!.. Господь да не спросит с нее там, где она сейчас! Виноваты его родственники, баронесса прежде всего… Он не был бы сейчас в таком состоянии!.. Какое мучение, мастро Вито!
– Вы можете гордиться!.. Он так любил вас!
– Это правда! Это правда! – ответила она, грустно качая головой и вытирая пену со рта несчастного, совершившего убийство из ревности к ней, а теперь не узнававшего ее и кричавшего: «A‑ а! A‑ а! О‑ о! О‑ о! », лежавшего недвижно, стянутого смирительной рубашкой. Святая мадонна, какая жалость!
Кавалер дон Тиндаро, узнав утром от зятя, что приехала Сольмо, сказал ему:
– Напрасно ты пустил ее.
– Назло маркизе!.. А к тому же, где найти сейчас более преданного человека? Она провела возле него одна всю ночь.
– Маркиза может распорядиться прогнать ее. Она хозяйка.
– Она потеряла все свои права, бросив дом и мужа. Я бесконечно восхищен этой несчастной Сольмо: она ехала два дня верхом, почти без отдыха, чтобы только увидеть его. Вчера вечером, когда она вошла и бросилась на колени, умоляя, я… А я не такой уж чувствительный… Мы с доктором… растрогались, как мальчишки. Мы не смогли сказать ей: «Возвращайтесь, откуда явились». Это было бы чересчур жестоко.
– А теперь…
– Теперь оставим ее тут, пока не придут и не прогонят ее, если у них хватит смелости. Она была любовницей? Вы что, настолько щепетильны?
– Не называй это щепетильностью… Маркиз Роккавердина не должен умереть на руках у этой женщины… Это был бы скандал!
– Он должен умереть, как собака, на руках у наемных людей, у Титты и мастро Вито!.. И это, по‑ вашему, не скандал! А еще говорите, что я безбожник! Да тут от сотни Иисусов отречешься, когда видишь такое!..
За три дня слабоумие очень сильно прогрессировало. Освобожденный от смирительной рубашки, маркиз сидел в кресле с подлокотниками, понурый, сложив на коленях руки.
Агриппина Сольмо с материнской заботливостью одевала его, умывала, причесывала, кормила. Иногда, услышав ее голос, звавший его: «Маркиз! Маркиз! » – и ласково журивший, когда он упрямо отказывался есть, больной медленно поворачивал голову в ее сторону, смотрел на нее исподлобья, словно голос ее пробуждал в нем смутные воспоминания о каких‑ то далеких впечатлениях, но они тут же развеивались, и вновь на долгие часы впадал в угрюмую неподвижность.
И в то время как его тело – уже не человека, а животного – вроде бы наслаждалось теплом солнечных лучей, проникавших в открытую балконную дверь, она тихо разговаривала с ним, изливая душу, хотя и знала, что ее не понимают:
– Зачем вы это сделали, ваша милость? Почему ни разу ни слова не сказали мне?.. Ах, если бы вы только сказали: «Агриппина, ты смотри мне! » Намека было бы достаточно! Разве не вы были хозяином? Зачем надо было убивать?.. Это была судьба! О боже! О боже!..
Она радовалась, видя, что он спокоен, что не кричит больше, не мечется. Ей казалось, что наступило улучшение. И она испытывала горечь и удивление всякий раз, когда доктор приходил, осматривал его, качал головой и уходил, пожимая плечами и не отвечая на ее вопрос:
– Ему лучше, правда? Теперь он покорный, как ягненок.
И все же у нее сжималось сердце, когда она видела, как он подолгу рассматривает свои руки, медленно поворачивая их, как притрагивается к кончикам пальцев, словно хочет сосчитать их, не замечая стекающую с губ пену. Она вытирала ее платком и следила за каждым движением его головы, за его взглядом, стараясь отыскать в нем хоть малейший проблеск сознания, и все повторяла:
– Это я! Агриппина Сольмо! Не узнаете меня, ваша милость? Я нарочно приехала сюда! Я больше не уйду отсюда!..
Потом, услышав, что он пытается что‑ то сказать, она опускалась перед ним на колени, брала его за руки, шарившие по одежде, и пыталась обратить на себя взгляд его казавшихся мертвыми глаз.
– Это я! Агриппина Сольмо!.. Ну, постарайтесь, ваша милость! Вспомните! Вспомните!.. Посмотрите мне в лицо!
Она приподнимала его голову за подбородок, на котором уже выросла колючая, щетинистая борода, убирала со лба волосы, падавшие на глаза, потому что голова его, точно отяжелевшая от болезни мозга, все время была опущена, и в конце концов, вскочив в порыве отчаяния, закрывала лицо руками и говорила:
– Что за наказание, господи! Что за наказание!
Она имела в виду и себя, словно большая часть вины ложилась на нее, раз маркиз убил Рокко Кришоне.
Титта приходил время от времени, чтобы составить ей компанию.
– Вы не видели его в первые дни. Он ни на минуту не затихал! Я трое суток не смыкал глаз! На него страшно было смотреть.
– А маркиза? Как же она могла оставить его?
– Благодарите бога!.. Будь она тут, вас бы здесь не было…
Он рассматривал ее. Она по‑ прежнему была красива, красивее маркизы: высокая, стройная, с тонким, белым, как молоко, лицом, черными глазами, черными, как вороново крыло, волосами. И в разговоре о ней с мастро Вито Титта сказал, что, по его мнению, свое первое безумство маркиз совершил, когда отдал ее в жены Рокко, который не заслуживал этого.
|
|
|
