Вениамин Фильштинский . Открытая педагогика

лезно. Там записывал хорошо, по первая же проба была плохая, бессмысленная. Он ничего не понял относительно того, что необходим костюм, что надо овладеть конкретным физическим самочувствием героя.»

Я пытался работать по-разному. Проверял, например, возможность строить сцены маленькими кусочками, то есть без всякой педагогики: иди, повернись, замри, не двигайся, мерзни, сядь, встань, распахни плед, снова замерзни и т. д. Или разбивал на куски, спрашивая актеров, какие, сколько кусков в каждой сцене, и настаивал на том, чтобы они это усваивали. Или вот такая хитрость: иногда чувствовал, что слишком рьяно гоню «производство», и хотя работа шла вроде бы нормально, я снова начинал говорить про подключение к роли себя, своих интимных переживаний. Потом я изложил им свой обычный педагогический тезис, что в театре главный человек не режиссер, а актер, что тоже для них было ново и удивительно. Занимался я также «укладыванием текста». И чувствовал, что это необходимо. «О, ужас!» — я бы сказал раньше, но в Вашингтоне это было практично, актерам необходимо было даже подсказывать интонации. Во всяком случае, пришлось много говорить о связности, о летучести текста, о том, что во фразе должно быть одно ударение, и хотя я имел дело с английским текстом, все равно такая работа была полезна. Еще одна серьезная педагогическая акция: я предложил Таму сочинять список женщин. Ведь Смирнов говорит, что у него было очень много женщин. Тонкость заключалась в том, что я попросил написать список женщин не Смирнова, героя пьесы, а его, актера Тама. И он честно сидел и пыхтел над этим списком. В желании раскрыть и освободить актера я шел именно через педагогику. В итоге этот период репетиций помог мне в частности добиться их большей уверенности. Для меня же обнаружилось обаяние и Смирнова (Там), и Луки (Джон). У Поповой (Линетта) проявилась некая чувственность и некрепкая попа-чалу, но все-таки содержательная связь с воображаемым покойным мужем. А у Тама — параллели с его личной биографией. Увы, никак не возникал задуманный мною (и, как мне кажется, предусмотренный Чеховым) разговор с залом, со зрителями.

«...Получил неприятную рекламацию на свою последнюю репетицию. Там сказал, что я слишком часто его останавливаю, не даю ему самостоятельности. Я услышал это и дал ему на следующей репетиции возможность сказать монолог четыре раза безо всяких остановок. И правильно сделал. Актер заметил, что это была его лучшая репетиция.»

Театр и педагогика 197

Желая разбудить воображение Тама, чтобы он знал, как его герой ездил накануне по должникам, как он мотался по уезду, я попросил актера сделать этюд «Ночь в корчме». (Смирнов жалуется, что ночевал в корчме на полу у водочного бочонка.) Этюд был интересный: Смирнов лежит, ворочается, у него бессонница, потом заснул, были какие-то сны, потом он проснулся и стал писать список своих женщин, потом снова спал, просыпался, писал список и т. д. Этюд был любопытный, но, правда, не совсем самостоятельный. По ходу дела я все время что-то подкидывал Таму. Этюд был, тем не менее, неплохой. В Смирнове вот-вот могло появиться нужное ощущение некоей мужской неприкаянности, дурацкости его холостой жизни. Этюд вполне мог разбудить воображение актера, но в итоге он не продвинул Тама никуда. И сцену, к которой готовил его этот этюд, он сыграл очень деревянно. Связи этюда со всем остальным не почувствовал. Почему так произошло? Может быть, потому, что я ему, действительно, слишком помогал, навязчиво режиссировал этюд. А режиссированный этюд — это ерунда, этюд и режиссирование не совместимы. А может, он делал этюд, абсолютно не понимая, для чего это. Вполне может быть такое...

Потом после одной из репетиций была еще такая претензия актеров, что я, мол, даю противоречивые задания: то расслабляю их, то заставляю действовать энергично. Да, я так и делал. И делал это вполне сознательно, ибо живое человеческое существование и состоит из чередования напряжений и расслаблений. Однако надо признать, что на этом этапе актеры не понимали, чего я от них хочу.

«...Нечего глупо радоваться отдельным режиссерским находкам, если при этом Брайан в роли Ломова буквально цепенеет. Надо возвращаться к этюдности или ставить перед актерами при выученном уже тексте больше вопросов по содержанию. А не только заклинать, мол, не играй — иди от себя.»

«...Надо нарисовать генеалогическое древо Чубуковых и Ломовых, из-за чего в общем-то и разгорелся весь сыр-бор. Это должно быть хорошо разработано в воображении. Надо подключать тренинг навязанного ритма, надо оснастить актеров иаиподробнейшим реквизитом. Надо, чтобы Рената (исполнительница роли Натали) Двигалась по содержанию кусков, тогда ей будет не до «пения» текста. Надо соединять эксцентрику и человечность, это и есть фокус спектакля — идиотизм и человечность одновременно».

«...Употребил очень наивный педагогический прием, предложив актерам разыграть как бы футбольный матч между Ломовым и Чу-буковым в споре о Лужках со счетом аргументов. Выиграла семья

198

Вениамин Фильштинский. Открытая педагогика;

Чубуковых со счетом 8:4. Прием простенький, однако это заставило и Ломова и Чубукова разобраться, где победа, а где поражение. Все были довольны. Вывод: всегда нужны репетиционные приемы.

«...Добиваться свободное™ всеми средствами: прогоном сцен, прогоном полным, дополнительным фантазированием, уточнением зерен, уточнением «сквозных», усложнением мизансцен, упрощением мизансцен, уточнением пространства, реквизита, костюмов...».

«...Перед самой простейшей репетицией, сто раз разобранной сцены все же полезно задумываться наново: а что все-таки здесь происходит?»

«...Как добиться, чтобы Брайан не наигрывал? Нужно придумать какие-то особые способы его освобождения. Он себя загружает фантазиями, но и образность-то в его голове литературная, а не живая. Видимо, им нужно заниматься больше, чем другими. Надо вести репетиции в такой атмосфере, которая снимает напугаииость и напряжение...

Последняя комнатная репетиция была плохая, непедагогическая. Актеры были напуганы. Во-первых, зря пустил постороннего человека, который попросил разрешения присутствовать на репетиции. Он их знал. Во-вторых, пришла новая неуверенная переводчица...». «...Надо, чтобы репетиции на сцене продолжали носить педагогический характер».

...Несмотря ни на что премьера была успешная. И по приему зрителей, и по вашингтонской прессе.

Теперь о педагогических достижениях и проблемах, возникших во время работы над спектаклем «Шутки Чехова» в Вашингтоне. Ставлю себе вопросы и пытаюсь на них ответить. Как был использован этюдный метод? Насколько он был эффективен? В случае с актером, который играл Смирнова, безусловно. И списки женщин, которые он писал, — это, конечно, этюдный прием, и этюд «В корчме». А в случае с исполнительницей роли Поповой, этюдность была мною брошена, вот и получился прокол. Хотя, надо заметить, у этой роли особая трудность. Сама героиня — слегка кривляка. Поэтому совсем снимать с актрисы приметы инженю, призывая ее к игре от себя, было небезопасно. С Джоном, исполнителем роли Луки, тоже не был полноценно использован этюдный метод, но «раскачивал» я его правильно. Хороший этюд для поворотного момента в роли Натали был сделан Ренатой в «Предложении». Брайана я тоже раскачивал правильно, и в итоге он играл очень хорошо. Что касается Барри, исполнителя роли Чубукова, его пришлось обманывать, вся методика была именно методикой его обмана, чтобы «сбить» с мастерства. Были применены и

Театр и педагогика 199

новые педагогические приемы. (Правда, они, с одной стороны, педагогические, с другой, — режиссерские.) Шла работа над ударениями, тут же разучивался текст, и осуществлялась более тщательная, чем раньше, разбивка на куски.

Очень показательны мои споры с главным режиссером театра Инной Шапиро о действенности. Она, кстати, была и моей переводчицей, так что была в курсе всей работы. Она все тянула меня заниматься действием, строить действенный каркас. Когда что-то не получается, бывает, и дрогнешь. Призадумался и я. Но окончании работы над спектаклем повторю: вся эта действенность не эффективна. Во всяком случае, для меня. В итоге я опять не пожалел, что не занимаюсь действием. Что было бы, если бы я пользовался действием? Я бы, например, не прошел вместе с актером эмоциональный путь Смирнова в «Медведе». Если бы строил «действенный каркас», я бы схематизировал роль. Мне кажется, что опора на действие опасно сокращает и выносит за скобки изучение эмоционального пути героя. Если бы я пользовался действием, я бы не придумал Таму очень содержательные наузы перед и после монолога. Не ввел бы сочетание монолога с танцем, не было бы такой томительной, эмоциональной паузы перед началом танцевания и не было бы паузы в конце. Все это были достижения моего (вместе с актером, разумеется) эмоционального мышления, достижения этюдного мышления но поводу роли. Актер включался в этот процесс не как радостно кивающий объект действенного анализа. Пусть он оказывает трудной творческой задаче естественное сопротивление, как человек, у которого не получается. Но не получается у актера потому, что он не все чувствует, не находится в правильном эмоциональном регистре, не совпадает с миром чувств персонажа. Каким же это «действием» можно заменить? Никаким, по-моему.

Могут, конечно, сказать, что это вы лично любите бездейственность, потому что любите в людях беспомощность, неопределенность, момент сомнений, момент «не знаю, как быть дальше». Может быть... Во всяком случае, нельзя говорить о действии отдельно. Оно должно быть крепко-накрепко интегрировано с чувством. В конце концов, пусть это называется «действо-чувство» или «чувство-действие». Действие не самоценно. К нему и обращаться надо, по-моему, только в крайних случаях, когда чувство не приходит само по себе. Действие — не самоцель. Где-то оно пригодно, а

где-то нет.

Еще был такой кризисный момент в «Медведе». Не получалось. Инна сказала, что мол, у Смирнова с Поповой разваливается общение. Тем не менее, я не стал особо заниматься общением. А что-то