 |
I. Медвежьегорская пересылка. 2 глава
|
|
|
|
Конечно, мои дети и моя семья создавали проблемы в наших отношениях с Юрой. Хотя к тому времени я уже собиралась расстаться с моим мужем – Маком, с Юрой нас разъединяло нечто более непреодолимое – разница лет, в те годы несравненно большая, чем теперь, спустя четыре десятилетия.
Он был намного моложе меня. Эти семь лет были так непреложно и навсегда разъединяющи, что и воспринимались безропотно, без напрасных надежд и ожиданий. У него впереди были университет, учеба, молодые друзья, у меня – семья, стареющая мама, которая вот-вот сдаст мне на попечение обоих моих ребят (кроме Славки еще был малыш), сложные отношения с мужем, моя начинающаяся литературная карьера…
Это чудесное лето не предвещало чудесного продолжения и воспринималось как случайный драгоценный подарок судьбы. О будущем не думалось, не хотелось омрачать настоящего. И никакие предчувствия ни разу не коснулись моей души. Юра рассказывал мне о трагической судьбе его близких друзей. Молодая девушка Елочка Каткова – робкая, застенчивая и нежная, о ней Юра говорил с дрожью в голосе (может быть, первая любовь?); двоюродный брат Сашенька – самый близкий и лучший друг («мы с ним были, как отражение в зеркале!») и еще другие – все были арестованы и исчезли неизвестно куда.
– Боже мой, за что?
– За разговоры… Такие, как и мы с тобой ведем. Ведь на каждого из нас заведены дела…
Что за странные слова? И для чего сказанные? Хотел ли он предостеречь меня? Или наоборот…
Это потом я думала об этих словах и многих других, когда вспоминала и перебирала в уме каждое слово и каждый жест; времени для этого появилось более чем достаточно. Все это было потом, тогда я просто не обратила на них внимания. Не поразил меня и эпизод с приездом Владимира Владимировича. Однажды, что бывало очень редко, мы с Юрой оба были на базе. В этот день ожидался большой заезд туристов. Мы вдвоем встречали их у террасы центрального здания.
|
|
|
– Боже мой, Юра? Вы?.. Да не может быть!
Один из туристов, уже не первой молодости, плотный низенький человек, остановился, как пригвожденный, всем своим видом выражая крайнюю степень ошеломления.
– Как видите, Владимир Владимирович, это действительно я!
– Да нет, не может быть! Это же чудо!
– Очевидно, и чудеса иногда бывают!
– Вас выпустили?
– Да я и не был под следствием.
– Как не были? Ведь вся же ваша группа…
– Да, да… Но, извините… Это ваш друг?.. Добро пожаловать! Ну что же мы стоим? Пойдемте, я устрою вас вместе.
Я невольно слышала этот разговор. Ну зачем, зачем ворошить? Ведь это как резать по живому. Зачем вспоминать?
Подходило к концу наше туристическое лето. Юре пора было собираться в Москву. Заодно он взялся увезти и Славку, которого мама хотела устроить в какой-то особый детский сад, готовящий «одаренных» детей к раннему поступлению в школу. Энгель отпустил меня проводить их до Сочи, оставшись на базе один с проводниками.
Как запомнился мне этот последний сочинский вечер! Было полнолуние. Пока мы потихоньку забирались на Ахун-гору, с которой весь город как на ладони, а морская гладь разливается далеко до горизонта, луна взошла, и золотая дорожка побежала по темной воде. Потом она превратилась из золотой в серебряную, и весь воздух наполнился лунным светом, словно белая фата накрыла землю. Кругом настойчиво звенели цикады, а в кустах там и тут вспыхивали и гасли светлячки. Тонкий аромат цветущих олеандров поднимался снизу из города.
Мы сидели рядом молча. Я заглянула ему в лицо, освещенное луной. Глаза его были полны слез. Мне стало безмерно жаль его, по-матерински жаль. Он мне показался мальчиком, а не юношей, беспомощным перед большим и жестоким миром, куда он уезжал от меня, в первый раз теряя и друга, и женщину…
|
|
|
– Ну что ты? Ведь не навсегда же мы расстаемся. Ведь я тоже буду в Москве. Захочешь – увидимся, побудем опять вместе, – пыталась я его утешить. – Ну что ты, право!
Он только горестно качал головой и повторял:
– Нет, нет…
Какие слова вертелись у него на языке и не были произнесены? Это был конец августа, и еще почти две недели жизни были дарованы мне. Я осталась на базе единственным экскурсоводом да еще и культработником впридачу, потому что барышня, занимавшая эту должность, тоже уехала. Туристов же было много – осень на Кавказе великолепна.
Мы с Владимиром Александровичем сбивались с ног. В эти последние дни мне удалось совершить две короткие экскурсии. По возвращении на базу меня ждали письма. Целых три, все с дороги, написанные зелеными чернилами его ручки с «вечным» пером. Письма, полные нежности, горести, воспоминаний о милых пустяках, фразах, улыбках, выражении глаз. И одно из них – написанное ночью на верхней полке трясучего вагона, едва разборчивое, помятое, с явными следами слез.
И вот наступил мой последний день. Утро оказалось туманным, чуть моросил мелкий дождик. В нашей музыкальной комнате, где помимо рояля стояло два шкафа с книгами, меня ждали туристы. Отперев шкафы, я предоставила им возможность самим выбирать книги. У меня же было еще одно дело: выдать желающим членские книжечки ОПТЭ. Я вытащила картонку с членскими билетами и трешками, беспорядочно наваленными в ней, а потом другую – с туристическими значками, которые все также хотели приобрести. В это время сквозь толпу протиснулась молоденькая девушка, служащая нашей конторы:
– Евгения Николаевна, вас в контору просят!
– Хорошо, скажи, что приду немного погодя, – и я снова занялась книжками, значками и ответами на сотни вопросов. Но девушка появилась опять:
– Евгения Николаевна, вас просят срочно, немедленно.
Я удивилась. Какое отношение я имею к конторе кроме того, что получаю там зарплату и делаю взносы за питание? Если они там в чем-нибудь и запутались – что за срочность? Точно не знают, что на базе с утра самая заваруха!
– Извините, товарищи, я сейчас вернусь, подождите минуточку! – сказала я туристам.
|
|
|
– Поскорей, пожалуйста! – нетерпеливо неслось мне вслед.
Эта «минуточка» обернулась вечностью. Никогда больше я не вернулась в эту комнату. В конторе меня ждали двое: один – военный, другой – штатский. Оба встали при моем появлении.
– Евгения Николаевна? – вежливо спросил меня штатский. – Вы на турбазе живете?
– Да, – ответила я в полном недоумении.
– Пройдемте к вам.
– Зачем?
– Пройдемте, мы вам объясним.
Мы вышли из конторы и стали подниматься вверх по тропинке, ведущей к моей квартире. Я почувствовала, как ноги становятся ватными.
– Подождите… – прохрипела я, так сдавило мне горло. – Что-то случилось с сыном?.. Крушение поезда?.. Или вообще погиб?
– Нет-нет, что вы! – учтиво успокоили меня спутники.
– С вашим сыном ровно ничего не случилось. Он благополучно прибыл в Москву.
У меня на минуту потемнело в глазах, но потом отлегло. Слава Богу!
– Так что же? – недоумевала я.
Дома один из моих спутников протянул мне бумажку. Это был ордер на обыск и арест. Совершенно четко стояла моя фамилия. Я недоверчиво покачала головой:
– Этого не может быть. Это какое-то недоразумение. Это какая-то другая Федорова.
Безукоризненно вежливо, но непреклонно военный объяснил мне, что это их не касается, что «там» разберутся, а пока я именно «та самая» Федорова, которая значится в ордере и за которой они пришли.
Производить обыск они у меня не стали. Поворошив фотографии, целая гора которых валялась у меня на столе, подарки туристов и мои собственные, они забрали мой паспорт и «трудовой список» – документ, позже замененный в Советском Союзе «трудовой книжкой», а потом предложили, чтобы «не беспокоить туристов», перемахнуть через низкую ограду и обойти турбазу по круговой дороге.
– А куда же мы пойдем? – недоуменно спросила я.
– Ну… – чуть замявшись, объяснил мне военный, – в учреждение… В милицию.
– Ну в милицию, так в милицию, – согласилась я. – Только поскорей, ведь туристы ждут…
Удивляюсь, как они не расхохотались. Но мои провожатые даже не улыбнулись. А может быть, им и немного жаль было такую дуру?
|
|
|
– Вы бы захватили пару белья… Что-нибудь из одежды, – осторожно посоветовал один.
– Зачем?! – отмахнулась я с досадой. – Я же знаю, что меня сейчас же отпустят. Ведь это просто недоразумение!
Он пожал плечами. Так я ничего и не взяла – совсем ничего, кроме пустого рюкзака, который скорее по привычке вскинула на плечо, сунув туда тоненький томик Сельвинского «Тихоокеанские стихи». Да еще болтался в рюкзаке компас, который, как выяснилось позже, теперь мне был совсем ни к чему.
Тут начинаются удивительные события, к которым я еще долго относилась как к «приключениям», и притом исключительным, особенным, только со мною одной каким-то чудом случившимся. И только много лет спустя открылось мне, что приключения эти вовсе не мои индивидуальные, да и не «приключения» вовсе, а вполне реальная и даже обыденная жизнь – жизнь той необычной эпохи. И что тысячи людей пережили то же самое, что и я.
Но тогда, когда я сидела на широком, тенистом и пустынном балконе краснополянской милиции, я только недоумевала и сколько ни старалась, не могла ни угадать, ни предположить, что меня ждет. Я просидела на этом балконе до самого вечера.
Сначала с нетерпением ждала – когда же за мной придут? Потом стала беспокоиться и строить догадки – почему за мной не идут? Потом я захотела есть, но беспокойство перебивало чувство голода. Ни разу не пришло мне в голову встать, пойти поискать кого-нибудь, спросить, что все это значит. Мне велели «подождать», и я боялась хоть чем-нибудь нарушить этот приказ. Чего боялась? Кого боялась?
Со мной был Сельвинский – «Тихоокеанские стихи». Я начала читать, но после первой страницы перестала понимать, что читаю. Вокруг меня исходил ароматом разогретый на солнце сад, над нежными кисточками японских мимоз жужжали пчелы, чирикали пташки. Следил ли кто-нибудь за мной исподволь или я могла уйти, убежать куда глаза глядят? А что было бы, если бы я тогда убежала? Но нет, даже тени такой мысли не приходило мне в голову, и, думаю, мои стражи это тоже хорошо понимали.
Время шло, и дневная жара сменилась вечерней прохладой. Солнце скрылось за пиками Аибги, и ночные тени стали сгущаться в складках лесистых склонов, когда наконец за мной пришел один давешний военный. Он деловито посмотрел на часы и сказал:
– Мы поедем в Сочи. Не будем привлекать внимания пассажиров, ни о чем меня не спрашивайте.
– Но зачем же в Сочи? – изумилась я. – Неужели здесь нельзя выяснить?..
– У меня есть приказ, – недовольно прервал он меня. – Пошли!
Автобусом мы приехали в Адлер, откуда до Сочи нам предстояло добираться поездом. На вокзале, несмотря на позднее время, было довольно оживленно, много народу толпилось у касс.
|
|
|
Мой военный отвел меня в сторону и сказал:
– Подождите меня здесь.
Как он был уверен, что я никуда не денусь! Не меньше, чем мои следователи, которые не сомневались: раз арестована – значит виновна. И они были правы. Они никогда не ошибались!..
Ночной Сочи, залитый лунным светом, выглядел странно и пустынно. Было далеко за полночь, автобусы уже не ходили, пассажиры с поезда как-то незаметно разошлись. Ночь была влажная и душная. После прохладного и свежего воздуха Красной Поляны дышалось немного трудно, а может быть, просто перехватывало дыхание от свалившейся на меня неожиданной беды, хотя я еще не воспринимала случившееся со мной как что-то серьезное.
Мой военный опять попросил меня подождать, пока он позвонит, но на этот раз довольно быстро вернулся.
– Нам придется немного подождать, – сказал он. – За нами сюда придет машина, которая давно выслана и должна была бы уже быть здесь. Не понимаю, почему она задерживается.
– А куда мы едем в Сочи? – наивно спросила я.
Он долго не отвечал на мой вопрос, а потом, как бы извиняясь, сказал:
– Арестованные не должны задавать никаких вопросов сопровождающим их лицам. Но так как вы вскоре все равно увидите сами, то я отвечу вам, что мы едем в Сочинское управление НКВД.
Хотя это известие отнюдь не успокоило меня, я была благодарна ему и за такие сведения. Наконец подошла машина – маленький открытый пикапчик с двумя скамейками по бокам.
– Хозяин еще не ушел? – спросил военный, усаживаясь напротив меня.
Шофер мотнул головой не то утвердительно, не то отрицательно, и мы поехали. Остановились у громадного тяжеловесного черного здания. «НКВД, очевидно», – подумала я и обрадовалась: «Ну вот и хорошо, без задержки. Завтра все выяснится, и я успею еще вернуться обратно. Бедный Владимир Александрович! Как-то он управляется один с туристами?!»
Мы поднялись вверх по шикарной широкой лестнице, мраморной, как показалось мне, прошли длинным коридором и остановились перед глухой дверью. Мой проводник, прежде чем постучать, выпрямился, приосанился, одернул гимнастерку, даже прищелкнул каблуками и только тогда уж постучал, почтительно и осторожно.
– Войдите!
Это был громадный кабинет, утопавший в сумраке; только на другом конце его на письменном столе горела лампа под низким абажуром. Она освещала стол и руки сидевшего за столом.
– Федорова Е. Н., – доложил военный.
– Давайте, – усталым голосом сказал человек за столом, и военный, приблизившись, положил на стол какие-то бумаги.
– Можете идти, – тем же тусклым усталым голосом отпустил его начальник.
– Садитесь здесь, – он очистил мне место на краю стола и положил лист бумаги.
– Напишите Владимиру Александровичу, чтобы он собрал ваши вещи и отправил в Москву родным… Вы тоже поедете в Москву, – прибавил он.
– Как в Москву? – ахнула я. – Зачем же? Я ведь и так буду в Москве, когда кончится сезон на турбазе, теперь уже скоро! Ведь я живу в Москве, – пыталась я ему втолковать, – там моя квартира, мать, муж, дети! Я явлюсь туда, куда вы мне скажете, но сейчас я не могу оставить на базе Владимира Александровича одного! Поймите!
– Я ничего не могу изменить, – печально сказал он. – Вы поедете в Москву, и вы не вернетесь на Красную Поляну… Ну, пишите, – он встал. – Я скоро вернусь, тут вам никто не помешает.
Я осталась одна в этом погруженном в темноту и тишину кабинете. И тут впервые мне стало страшно. Бессвязные мысли закружились в голове, и на миг я поняла, что «приключение» оборачивается бедой. Но только на миг, к сожалению…
Он вышел и оставил меня одну с чистым листом бумаги в руках. Но этого мало. Он вышел и не убрал бумаг, лежащих на столе. Сколько раз видела я впоследствии, входя в кабинеты следователей, как они привычным, отработанным жестом смахивали все в ящик. Стол следователя всегда должен быть абсолютно пуст. Кроме бланков для допроса – ничего!
А он оставил. Оставил лежать на столе мой паспорт и «трудовой список», принесенные военным. А под ними, четко белея в свете лампы, лежал широкий лист бумаги, исписанный яркими зелеными чернилами, исписанный хорошо знакомым почерком… Теми самыми чернилами, тем самым почерком!
Я с ума схожу! Мысли несутся вскачь, теряя всякий смысл. Чернила… Письма… «Дорогая моя»… «Родное мое существо»… Опомнись, опомнись! Мало ли зеленых чернил! И что тебе мерещится в почерке? Опомнись!
Сердце колотится в бешеном ритме. Я все-таки заставляю себя перегнуться через стол и прочесть строки, лежащие ко мне вверх ногами. «Федорова Евгения Николаевна», – читаю я, потом еще какие-то строки, которых в волнении я разобрать не могу, и опять: «Федорова Евгения Николаевна».
Я откидываюсь в кресле и сижу в какой-то тупой прострации, не думаю, не чувствую. А время идет… Машинально пишу: «Дорогой Владимир Александрович, соберите, пожалуйста, мои вещи и отошлите домой в Москву, маме». Я хочу добавить, что не вернусь, но ручка почему-то перестает писать, и я опять сижу, ничего не соображая.
Я не взяла в руки эти листы с зелеными чернилами. Я их не прочла. А ведь они были оставлены для меня, чтобы я хоть немного поняла, хоть немного была бы готова к тому, что меня ждет! Правда, это ничего бы не изменило, но просто могло спасти от сумасшествия там, на Лубянке, где непонимание, безумная бессмыслица обвинений выматывали до потери сознания, до полного изнеможения. Этот усталый красивый человек хотел, чтобы я прочла «первичный материал» – донос.
Когда он вернулся минут через двадцать, наверное, то сразу понял, что я ничего не читала. Лицо его еще больше осунулось, и голосом деревянным, официальным он спросил:
– Написали?
Я протянула листок.
– Подпишите же!
Ах да, я ведь не подписалась! Я судорожно поставила какую-то закорючку.
Он позвонил, и тут же появился страж.
– Уведите, – устало приказал начальник.
Теперь я знаю, чем рисковал этот единственный человек, встреченный мною в «органах» за все долгие годы, в которые мне приходилось сталкиваться с ними. Единственный… И вряд ли он пережил 1937-й.
Остаток ночи я провела в закутке рядом с комнатой дежурного; а наутро в вестибюле меня ждали двое конвоиров и с ними человек в штатском, в помятом костюме и без галстука. И еще по каким-то малозаметным признакам безошибочно можно было сказать, что это не «начальник», а арестованный, как и я.
Так оно и оказалось. Был он директором одного из сочинских санаториев, арестован уже несколько дней назад и так же, как я, ничего не взял с собой при аресте, уверенный, что наутро вернется домой. Так же, как меня, его отправляли – куда? Этого ему не сообщили, но он думал, что тоже в Москву. Однако в Ростове мы с ним расстались и больше никогда не встретились.
В Сочи ему разрешили позвонить домой, чтобы жена собрала необходимые вещи. И теперь по перрону к поезду спешила, волнуясь, хорошо одетая и причесанная женщина, едва волоча два громадных чемодана. Она еще издали увидала нашу группу – конвоиров, меня и мужа.
– Гриша, Гришенька, – залепетала она, и частые слезинки закапали с накрашенных ресниц. Она хотела обнять мужа, но конвоир вежливо, но решительно отстранил:
– Не положено, гражданка! Передачу разрешено, а свидания – не положено!
Видя, что кругом собираются любопытные, конвоиры подхватили чемоданы и стали теснить нас к дверям вагона: «Заходите, заходите!»
Мы поднялись, и Григорий Григорьевич – так, кажется, его звали – с площадки вагона прокричал жене:
– Не беспокойся, Натуся, я скоро вернусь! Это просто недоразумение, не беспокойся!
Мы вчетвером заняли целое купе; Григорий Григорьевич до отхода поезда все стоял у окна и теперь уже знаками объяснял жене, чтобы она успокоилась и что он скоро вернется. А она стояла под окном и все вытирала платочком бегущие по щекам слезы.
Конвоиры были молодыми и то ли плохо еще вымуштрованными, то ли и в самом деле сердечные люди попались, только они быстро нарушили «правила» и вскоре разговорились с нами, особенно когда выяснилось, что один из чемоданов Григория Григорьевича набит всякой снедью, да еще какой! Тут были и копченая колбаса, и грудиночка, и жареная курочка, и котлеты, да и бутылочку «столичной» заботливая Натуся не забыла уложить. А на десерт – и яблоки, и груши, и виноград!
Конечно, вряд ли конвоирам положено выпивать с арестованными, но соблазн был велик, а в купе никого кроме нас. Они, эти молодые парни, от души посочувствовали нам, арестованным по недоразумению, но и успокоили, авторитетно заверив, что уж «там-то» разберутся, что где-где, а уж «там» ошибок не бывает!
– Ежели сволочь какая, шпион там или вредитель – того, конечно, к стенке, а если человек невиновный – выпустят и обратно на работу предоставят – это уж точно, вы не сумлевайтесь!
Рассказали и про себя, про свои колхозы, где живется нелегко, заработки на трудодни никудышные да и работников в семье мало, ребятня – мал-мала меньше, а они, старшие, только начали военку отбывать. Так незаметно доехали мы до Ростова. Даже в машине, которая за нами приехала, конвоиры продолжали еще дружески болтать, хотя и вполголоса, чтобы шофер не услышал. Только у подъезда Ростовского НКВД они приняли вид и тон вполне официальный и в огромном вестибюле один из них лихо скомандовал: «Приставить ногу!»
Григория Григорьевича куда-то увели, а меня опять посадили в закуток, очевидно намереваясь поскорей сбыть с рук и отправить дальше. День я коротала со своим Сельвинским, многие стихи уже заучила наизусть, всякие несуразные мысли от себя гнала, все более укрепляясь в том, что «там», несомненно, разберутся и мое «приключение» кончится благополучно.
К вечеру я немножко вздремнула, а часов в десять загремела задвижка, и я была выпущена в вестибюль. Громадный вестибюль Ростовского НКВД сиял огнями. Хрустальная люстра посередине, лампы в углах лепного потолка, светящиеся шары на мраморе лестниц. В первую секунду я даже зажмурилась после полумрака своей кладовочки.
В середине вестибюля, составляя как бы каре, стояли четыре конвоира с автоматами в руках. Автоматы были направлены на единственное существо, стоящее в центре. Это была девушка с копной распущенных вьющихся волос и с огромным, плохо увязанным узлом, который она прижимала к себе двумя руками. Девушка рыдала на весь огромный вестибюль.
– Женщина, прекратите! – раздался суровый голос, и я заметила очень маленького роста военного, как выяснилось, начальника нашего конвоя.
Но «женщина» продолжала рыдать. Меня поставили рядом с ней. «Маленький капрал» – так впоследствии мы окрестили нашего начальника конвоя – скомандовал:
– Шаг в сторону – стрелять без предупреждения!.. Ша-а-а-гом…арррш!
И мы пошли по главной улице Ростова, еще кишевшей народом, ярко освещенной вечерними огнями и витринами магазинов. Мы, конвой и арестантки, – по мостовой, «маленький капрал» – сбоку, по тротуару. Сейчас же неведомо откуда взялись мальчишки, прочие любопытные тоже начали тесниться вокруг.
– Разойдись, разойдись! – грозно кричали наши «направляющие», потрясая автоматами.
– Шире шаг! – командовал с тротуара «маленький капрал», а мы с плачущей девушкой (ее звали Марусей) и так уже чуть ли не бежали бегом. В довершение всего ее ненадежный узел развязался, на мостовую вывалились тапочки, теплая кофта, покатились какие-то свертки. Мы бросились их поднимать, конвоиры, шедшие сзади, чуть не наскочили на нас.
– Приставить ногу! – заорал взбешенный «капрал».
Зрители покатывались с хохоту. Так мы и продефилировали по всему Ростову до самого вокзала. В поезде, на этот раз не в отдельном купе, а в обычном общем вагоне, для нас было очищено от пассажиров одно отделение с «персональной» уборной.
Когда поезд тронулся и Марусины слезы наконец иссякли, я услышала ее историю. Она была студенткой третьего курса Ростовского пединститута. С их курса была арестована целая группа. Она сидела уже четыре месяца, и мать приносила ей передачи, потому и набралось у нее так много барахла. Но как только доходило до того, за что же ее арестовали и в чем обвиняют, Маруся опять принималась рыдать:
– Я ни в чем, ни в чем не виновата!.. А меня расстреливать везут!
Я старалась, как могла, успокоить ее:
– Ну что вы, Маруся! Какие расстрелы!.. Очень хорошо, что везут. В Москву везут – там разберутся. Раз вы не виноваты, чего же бояться? Со мной вот тоже недоразумение…
И я рассказывала ей в утешение, как была арестована, совершенно неизвестно за что и почему. Притихшая Маруся слушала, но потом с тоской твердила свое:
– Вот погодите… Пойдете на допрос, тогда узнаете.
– Что узнаю?
Маруся не могла ответить, что именно я узнаю, только с глубокими вздохами повторяла:
– Ах, тогда узнаете!..
Как она была права, эта девочка! Конечно, она уже имела опыт, знала, что такое «допрос». Марусю не расстреляли. Она получила всего три года – тогда еще давали три! – за болтовню. А меня судил военный трибунал как особо опасную преступницу и террористку…
Итак, мы ехали в Москву. Наутро наши конвоиры, устроившись у бокового столика, с аппетитом начали уплетать свой нехитрый солдатский завтрак – толстенные ломти хлеба, приправляя их фасолевыми консервами. У нас с Марусей потекли слюнки.
– А арестованных кормить полагается? – спросила я.
Солдаты смешались.
– Сейчас доложу, – буркнул один из них и пошел докладывать.
Вскоре явился «маленький капрал».
– Вы что, на дорогу пайку не получили?
– Нет, – робко ответила Маруся.
Я тогда еще не знала, что такое «пайка», могущественная «пайка», от которой зависит жизнь и смерть зека. Все остальное – весь приварок, суп, каша – это все ничто, ерунда. Жизнь зависит от куска хлеба. Только его вес определяет – жить или «доходить». Все это я узнала много позже, а сейчас просто не понимала, о какой «пайке» идет речь.
Не знаю, чем бы кончился этот инцидент и как был бы разрешен сложный вопрос с нашим питанием, если бы вдруг «маленького капрала» не потянула за рукав старушка-пассажирка из соседнего с нами отделения.
– Товарищ военный, – сказала она почтительным и заискивающим голосом, – разрешите вашим… – она запнулась, не зная, как нас назвать, – …этим девушкам… передачку небольшую… Яички, колбасу, хлебушка.
Все это, собранное среди сочувствующих пассажиров, было аккуратно уложено в порядочных размеров корзинку. «Маленький капрал» поколебался с минуту, но, решив, очевидно, что это наиболее простой выход из положения, милостиво разрешил:
– Примите, проверьте, – распорядился он, и один из конвоиров «принял передачу».
Чего только там не было! Кроме колбасы и яиц были еще и котлеты, и бутерброды с сыром и ветчиной, и банки сгущенного молока, и булочки, и баранки, и сахар к чаю – это были еще сытые годы Советской власти, самые сытые после нэпа. Наверно, нашим солдатикам было завидно – это тебе не фасолевые консервы! Нам с Марусей хватило до самой Лубянки, и, расставаясь в приемной, мы поделили остатки.
Это был еще только 1935 год. В 1937-м ничего подобного быть уже не могло. К тому времени народ был вразумлен – ему «открыли глаза». Все сидели тихо, как мышки, затаив дыхание, не смея шевельнуться. Попробуй, посочувствуй врагу народа! «Передачки? Боком тебе выйдут “передачки”! Знай, помалкивай в тряпочку!»
Наконец мы приехали. На Лубянку нас везли в «черном вороне». «Капрал» распорядился посадить нас в разные «собачники», хотя кроме нас в машине никого не было. Я чуть не задохнулась в этом узеньком, тесном и темном шкафчике, где едва можно было поместиться стоя. Но Лубянка от Курского вокзала недалеко, и задохнуться я не успела.
Нас высадили у ворот; «маленький капрал» повернул нас лицом к стене, а конвоиров выстроил сзади тесным строем, снова с автоматами наизготовку. Испытывая заслуженное удовлетворение от хорошо выполненного поручения – благополучно доставил по назначению двух вверенных ему опасных государственных преступниц – и в предвкушении заслуженного отдыха он вдруг подобрел и снисходительно-горделиво обратился к Марусе:
– Ну как, узнаете, куда прибыли?
Дело в том, что еще в Ростове Маруся спросила, вернее, прорыдала:
– Куда?.. Куда меня везут?
– Куда надо, – был грозный ответ.
И тут я не удержалась.
– Мне еще в Сочи сказали, что меня повезут в Москву, – спокойно сказала я.
Лицо «капрала» перекосила злобная гримаса. Он шагнул ко мне и, глядя бешеными, ненавидящими глазами, прошипел:
– Того подлеца, который сказал, расстрелять мало!.. Сволочь!
Глава 2.
«Логика абсурда».
Оставь надежду всяк сюда входящий.
Последний стих надписи над воротами в ад.
Первое, что поражает на Лубянке, – гробовая тишина. Здание – как под воду опущенное, из-за стен не доносится ни звука, ни вздоха, ни кашля, ни шагов. Как будто и нет никого, как будто только ты одна.
Невозможно задать вопрос, невозможно получить ответ. Всякий вопрос пресекается таинственным и каким-то символическим «Тс-с-с-ссс!», которому невольно подчиняешься. Звенящая в ушах тишина нарушается раз или два в сутки странными звуками, доносящимися из глубины дворика-колодца, в который выходят окна камер. Эти странные звуки, которые так напугали меня в первую ночь…
Из приемной, где мы расстались с Марусей, меня повели куда-то длинными пустыми коридорами и не менее пустынными двориками. Оказалось, печатать пальцы и фотографироваться. В профиль, анфас. Все деловито и молча. Потом – в камеру. Мой рюкзак, мой милый Сельвинский, мои часы – увы, все было отобрано, о чем я расписалась в толстой книге.
Моя первая камера, огромная и мрачная, выкрашенная в коричневую краску, помещалась внизу, на первом этаже. Там можно было поставить по крайней мере восемь коек. Но стояла только одна – моя. И один привинченный к полу столик. И одна табуретка. И один железный бачок – для мусора, вероятно, решила я.
Два узких, но высоких окна были забраны сплошными глухими щитами, так что только сверху виднелась узкая полосочка неба. На койке были матрас и белье, тоненькая, но все же подушка. Бока у меня болели после деревянных вагонных полок, я с удовольствием растянулась на койке и почти сразу заснула.
Проснулась не то поздно вечером, не то рано утром. Определить оказалось трудно, за окнами было темно.
Проснулась от странных звуков во дворе под моими окнами. Это были шаги. Четкий военный шаг множества ног. Потом – слова команды. Что за слова – не разобрать, но – команда. И – раз, два! Сухой короткий стук!
Сердце у меня остановилось. Расстреливают! Тут, под моими окнами, Боже мой! Никто не кричит, не протестует, не молит.
Опять команда, опять печатают шаг. Так близко. Рядом. Так просто. Господи, как страшно!
Потом я догадалась: конечно же, это была всего лишь смена караула, а вовсе не расстрел! Но тогда, в ту первую ночь, как все это было страшно!
|
|
|
