 |
II. Идея смерти в философии Гегеля 2 страница
|
|
|
|
Разбор отрывка из «Предисловия» к «Феноменологии духа», в котором Гегель намечает основные линии своей философии, ясно показывает первоочередную роль, которую играет в ней идея смерти. Безоговорочное принятие факта смерти, или осознание человеком собственной конечности, есть первоисток всей гегелевской мысли, которая представляет собой не что иное, как извлечение из этого факта всех следствий, вплоть до самых отдаленных. Согласно этой мысли, Человек впервые появляется в природном Мире только тогда, когда по своей воле идет на смертельный риск в Борьбе, которую он ведет исключительно ради утверждения своего достоинства; и только покоряясь смерти, раскрывая ее своей речью, он, в конце концов, приходит к абсолютному Знанию, или Мудрости, и тем завершает Историю. Ибо именно на идее смерти выстраивает Гегель свою Науку, или «абсолютную» философию, которая одна только позволяет философски осознать то обстоятельство, что в Мире есть некое конечное сущее, знающее о том, что оно конечно, и иногда распоряжающееся этим знанием по своему усмотрению.
Таким образом, гегелевское абсолютное Знание, или Мудрость, и осознанное принятие смерти, понимаемой как полное и окончательное исчезновение, — одно и то же. Гегель сам прямо говорит об этом в другом чрезвычайно важном отрывке из «Предисловия» (р. 29 /с. 17/). Только внимательное прочтение этого действительно замечательного отрывка позволит уловить глубинные мотивы гегелевской мысли и оценить подлинный ее размах.
Перевести его можно примерно так (р. 29, 23-я строка— 30, 15-я строка /с. 17, 8-я строка сверху—10-я строка снизу/):
«Деятельность (Tatigkeit) разложения (Scheidens) [на составные части] есть сила и работа рассудка (Verstandes ), изумительнейшей (verwundersamsten) и величайшей или, лучше сказать, абсолютной мощи (Macht). Неподвижный, замкнутый в себе круг, как субстанция содержащий (halt) свои моменты (Momente), есть отношение (Verhaltnis) непосредственное и потому не вызывающее изумления. Но в том, что оторванное от своей сферы (Umfange) акцидентальное (Akzidentelle) как таковое, в том, что связанное (Gebundene) и действительное только в своей связи (Zusammenhang) с другим приобретает собственное наличное бытие (Dasein) и обособленную (abgesonderte) свободу, — в этом проявляется огромная (ungeheure) сила негативного; это — энергия мышления (Denkens), чистого „я" (Ichs). Смерть, если мы так назовем упомянутую недействительность (Unwirklich- keit)[327], есть самое ужасное (Furchtbarste), и для того, чтобы удержать мертвое, требуется величайшая сила. Бессильная красота ненавидит рассудок, потому что он от нее требует (zumutet) того, к чему она не способна. Но не та жизнь, которая страшится (scheut) смерти и только бережет себя (rein bewahrt) от разрушения (Verwiistung), а та, которая претерпевает ее и в ней сохраняется (erhalt), есть жизнь духа. Он достигает своей истины, только обретая себя самого в абсолютной разорванности (Zerrissenheit). Дух есть эта [чудесная] сила не в качестве того положительного, которое отвращает взоры (wegsieht) от негативного, подобно тому как мы, называя что-нибудь ничтожным или ложным, тут же кончаем с ним (damit fertig), отворачиваемся и переходим к чему-нибудь другому; но он является этой силой только тогда, когда он смотрит в лицо (ins Angesicht schaut) негативному, пребывает (verweilt) в нем. Это пребывание (Verweilen) и есть та волшебная сила (Zauberkraft), которая обращает (umkehrt) негативное в бытие (Sein). — Эта сила есть то же самое, что выше было названо субъектом, который тем, что он в своей стихии сообщает определенности наличное бытие, снимает (aufhebt) абстрактную, т. е. только вообще сущую (nur iiberhaupt seiende) непосредственность (Unmittelbarkeit), и тем самым есть подлинная (wahrhafte) субстанция, бытие или та непосредственность, у которой нет опосредствования (Vermittlung) вне ее, но которая сама есть это опосредствование. »
|
|
|
Чтобы понять несколько загадочное начало этого, впрочем, достаточно ясного и недвусмысленного отрывка, нужно не упускать из виду следующее:
|
|
|
Философия — это поиски Мудрости, а Мудрость — полнота самосознания. Стремясь к Мудрости и притязая на обладание ею, Гегель, стало быть, хочет в конечном счете отчитаться перед собой относительно самого себя: в том, что он такое есть и что он делает. Деятельность же его, к которой и сводится его собственно человеческое существование, — это деятельность философа, или Мудреца, речью своей раскрывающего то бытие, которое есть он сам, а равно и то, которое не есть он сам. Стало быть, занимаясь философией, Гегель должен в первую очередь отдать себе отчет в характере собственной философской речи. Так вот, наблюдая эту речь, Гегель замечает, что дело здесь идет не о какой-то пассивной данности, но о плодах некоторой «деятельности», которая может быть названа «работой» и которая требует очень большой «силы» от той инстанции, которую он называет здесь «Рассудком». Он, таким образом, заключает, что Рассудок — это «мощь», и говорит, что эта мощь — «величайшая» и «изумительнейшая».
Вполне очевидно, что под «Рассудком» подразумевается здесь то, что есть в Человеке поистине и собственно человеческого, ибо от животного и неодушевленной вещи его отличает как раз способность речи /faculte du discours/. Это так же то, что есть существенного в любом философе, каким бы он ни был, а значит, и в самом Гегеле. Вопрос лишь в том, чтобы узнать, что же это такое. Гегель говорит нам, что Рассудок (=Человек) — это «абсолютная мощь», которая обнаруживается в- и посредством /dans et par/ «деятельности разложения» или, лучше сказать, в качестве «разложения» [328] (Scheiden). Почему же он говорит это?
Он говорит это потому, что деятельность Рассудка, т. е. человеческое мышление, по существу является дискурсивной, речевой. Тотальность реального раскрывается перед Человеком не вдруг, во внезапном озарении: он не может сразу уловить ее в одном-единственном слове-понятии. Человек постепенно, один за другим, с помощью отдельных слов и частичных речей, раскрывает отдельные моменты тотальности и, дабы мочь это сделать, раскладывает ее на части, и только лишь целое его растянувшихся во времени речей может раскрыть реальность тотальную, современную его речам. Ведь на самом деле эти моменты неотделимы от того целого, которое они составляют, будучи связанными между собой пространственными и временными, читай материальными, узами, которые нерасторжимы. Их расторжение, стало быть, «изумляет», и «мощь», его производящая, вполне может быть названа «абсолютной».
|
|
|
Сила, или абсолютная мощь Рассудка, о которой говорит Гегель, это в конечном счете не что иное, как мощь или сила скрытой в Человеке абстракции. [329]
Когда описывают какой-то отдельный предмет, то от всего остального отвлекаются. Говоря, к примеру, об «этом столе» или «этой собаке», о них говорят так, как будто кроме них ничего нет. На самом же деле, будучи реальными, и собака, и стол в каждый данный миг занимают вполне определенное место в реальном Мире и их нельзя отделить от того, что их окружает. Но человек, мыслью своей отделяющий их от всего остального, может — мысленно же — располагать их так, как ему заблагорассудится. Например, он может вообразить, что собака у него под столом, хотя бы в данный миг их разделяли сотни километров. Так вот, эта мощь мышления, позволяющая ему отделять и переставлять вещи с места на место, действительно «абсолютна», ибо любая реальная связующая или отталкивающая сила против нее бессильна. И мощь эта — отнюдь не воображаемая, или «идеальная». Ведь именно отделяя и переставляя вещи в своем речевом мышлении и через его посредство, человек создает технические проекты, которые, будучи воплощены в жизнь трудом, действительно преобразуют лик природного налично-данного Мира, созидая в нем Мир культуры.
Итак, когда сотворяется понятие о чем-то реальном, это «что-то» отделяется от его hie et nunc. Понятие о какой-то вещи — это сама эта вещь, отделенная от своего налично-данного hie et nunc. Так, понятие «эта собака» ничем не отличается от конкретной реальной собаки, к которой оно «относится», кроме того, что эта собака есть здесь и теперь, тогда как ее понятие существует везде и нигде, всегда и никогда. Но отделить некоторую сущность от ее hie et nunc, значит отделить ее от ее «материального» субстрата, однозначно определенного всем остальным налично-данным пространственно-временным универсумом, частью которого она является. Потому-то, став понятием, сущность может быть как угодно переустроена или «упрощена». И потому эта реальная собака в качестве понятия будет не только «этой собакой», но также и «одной собакой», «собакой вообще», «четвероцргим другом», «животным» и т. д., и даже просто «Сущим» /Etre/. Повторим еще раз: эта мощь разложения, источник наук, искусств и ремесел, есть мощь «абсолютная», и Природа не может оказать ей действенного сопротивления.
|
|
|
Неправильно, однако, говорить, что ставшая понятием реальная сущность оказывается вне времени и пространства. Прав был Аристотель, когда говорил, что платоновские «идеи» существуют только в пространственных и временных, «материальных», вещах, сущностями, или «энтелехиями», которых они являются. Абсолютная мощь Рассудка способна отделить «сущность» от ее природного субстрата: сущность «собака» — от этой собаки, которая бегает и лает здесь и теперь. Но она неспособна перенести ее в некоторую «занебесную» область, внепространственную и вневременную. Как только «сущность» отделяется от своего природного субстрата, она становится «смыслом», или «идеей». Но «смысл» не витает в пустоте, «смысл» — это обязательно смысл какого-то слова или речи, произнесенной, написанной или только подуманной, но всегда существующей внутри определенного пространственного и временного мира. Понятие — это не некая «идея», или «смысл», но осмысленное слово /ип m0/-ayant-un-sens/ или связная речь (Логос). Таким образом, абсолютная мощь Рассудка отделяет идею-сущность от ее природного субстрата лишь для того, чтобы закрепить ее — уже в качестве идеи-смысла — на особенном речевом субстрате, который также существует здесь и теперь (коль скоро он представляет собой осмысленную речь /discours-doue-d'un-^sms/ лишь в той мере, в какой он понятен конкретным людям).
И при всем при этом отделение «сущности» от ее природного субстрата никак не может считаться стихийным событием, имеющим место в Природе; оно является результатом «деятельности» некоего «Рассудка», или «работой», для которой нужна «сила», проистекающая из его «абсолютной мощи». Так вот, вместе с Гегелем мы вправе сказать, что эта мощь «вызывает изумление» и что главная задача философии, или Науки, заключается в том, чтобы как следует осознать это.
|
|
|
Предшественники Гегеля в философии не так взялись за дело, пытаясь решить возникший вопрос и объяснить это чудо[330]. Они не очень разглядели и плохо поставили вопрос. Они заговорили о «Субъекте» вообще и о «Мышлении» как таковом, спрашивая себя, как и почему Сущее /l'Etre/ оказывается еще и Понятием, иначе говоря, как и почему оно может иметь смысл; но они забыли упомянуть о том, что существуют еще и осмысленные речи, которые произносятся, записываются или думаются людьми в пространстве и во времени. Упростив таким образом проблему, они, конечно, пришли к известном результатам. Парменид утверждает тождество 1}ытия /l'Etre/ и Мышления; Аристотель говорит о Бытии /l'Etre/, которое вечно мыслит себя самое в своей целостности; Спиноза, вдохновленный Декартом и вдохновивший Шеллинга, говорит о Мышлении как атрибуте Субстанции. Гегель не оспоривает этих выводов философии, предварившей его собственную. Он только указывает, что в отношениях Бытия и Мышления, которые эта философия имеет в виду, нет ничего особенно примечательного. Чтобы действительно уяснить суть этого отношения, достаточно было бы, вслед за Гегелем, отождествить Понятие со Временем; или, что то же самое, утвердить временность самого Бытия. Ибо понятие, или точнее смысл Бытия, ничем не отличается от самого Бытия, разве только тем, что у смысла нет бытия этого Бытия. И точно так же обстоят дела со смыслом какой угодно вещи, которая есть, потому что Бытие есть совокупность всего, что ни есть, так что смысл «Бытия» и есть целокупность всех смыслов вообще. Как сказано, смысл- сущность какой-то вещи — это эта самая вещь за вычетом ее существования. Так вот, «вычитание», отнимающее бытие у Бытия, — это не что иное, как Время, делающее Бытие преходящим: из настоящего, в котором оно есть, оно уходит в прошлое, где его нет (больше нет) и где остается лишь чистый смысл (или сущность без существования). И раз это не какое-то новое Бытие, которое есть в настоящем, но Бытие «прежнее», или прошлое, то можно сказать, что Бытие — это сущность, которая обрела существование; или, что то же самое, что бытие — это не только Бытие, но еще и Понятие; или, что опять-таки то же самое, что в Бытии ровно столько смысла, насколько оно есть (в качестве Времени). Точно так же, коль скоро и в настоящем есть, и в будущем будет (в будущем, где его еще нет, оно также будет сущностью без существования) то же самое прошлое Бытие, можно сказать, что у Бытия есть цель (впрочем, цель эта, состоящая в превращении будущего в настоящее или в предоставлении существования сущности, есть не что иное, как превращение настоящего в прошлое, т. е. Бытия — в Понятие), что можно выразить и иначе, сказав, что само бытие Бытия имеет смысл, или, что то же самое, что у Бытия есть основание быть, и «основанием» этим является мышление бытия Бытием. Таким образом, если Бытие и Время образуют единое целое, вполне можно сказать, что Бытие совпадает с Мышлением, что оно вечно мыслит самое себя, и что Мышление есть атрибут Субстанции, или, если угодно, — ее «цель».
Гегель — и он тоже — согласен с этим. Разве что, по его мнению, в этих отношениях Бытия и Мышления внутри парменидовского «шара», или аристотелевского «круга» (упоминаемого Гегелем в приведенном отрывке), или в спи- нозовской и шеллинговской «Субстанции» (о которых он тоже говорит) нет ничего «вызывающего изумление». Ибо отношения эти, говорит Гегель, «непосредственны». «Непосредственное» же означает у него «природное», или «налично-данное». И действительно, это отношение не требует никакой «деятельности», «работы», «силы» или «мощи». Ибо здесь «сущность» не отделяется от своего «природного» субстрата: сущность Бытия пребывает в самом Бытии и только в нем, так же как сущность собаки пребывает только в собаке (и потому-то в этом Бытии мы не найдем, к примеру, стола, т. е. чего-то искусственного). Здесь нет ни действования, ни работы, ни мощи, потому что налично-данное Бытие остается налично-данным, таким, каким оно и было, неизменно тождественным самому себе.
«Изумление» же вызывает как раз производимое Рассудком разложение. Ибо оно и в самом деле «противоестественно». Если бы в дело не вмешался Рассудок, сущность «собака» существовала бы только в реальных собаках и посредством реальных собак, которые, со своей стороны, определяли бы ее однозначно — самим своим существованием. Потому и можно сказать, что отношение между собакой и сущностью «собака» является «естественным», или «непосредственным». Но когда благодаря абсолютной мощи Рассудка сущность становится смыслом и воплощается в слове, то отношение между ней и ее субстратом перестает быть «естественным», иначе слова, которые в качестве фонетических или графических пространственно-временных реалий не имеют между собой ничего общего (собака, dog, Hund и т. п. ), не могли бы служить опорой для одной и той же сущности, будучи все носителями одного и того же смысла. Стало быть, мы имеем здесь отрицание налично-данного как оно дано (с его «естественной» связью сущности и существования); иными словами, созидание (понятий, или осмыс- ленных-слов, которые сами по себе в качестве слов не имеют ничего общего со смыслом, в них воплощенном); иначе говоря, действование или работу.
Ит& #163; к, если традиционное понимание Бытия-Мышления /de l'Etre-Pensee/, объясняя, как и почему у Бытия есть смысл, отдает себе отчет в возможности речи, раскрывающей смысл того, что есть, то оно ничего не говорит о том, как и почему речь становится реальной, иными словами, как и почему на самом деле удается «отделить смысл от бытия» и воплотить его в цепочке слов, не имеющих с этим смыслом ничего общего и созданных исключительно для его воплощения. Но как раз реальность речи и составляет то чудо, которое философия должна бы объяснять.
Изумляет то обстоятельство, говорит Гегель, что что-то, на самом деле неотделимое от чего-то другого, обретает, несмотря на эту неотделимость, отдельное существование, или, лучше сказать, простой атрибут, или «акциденция», становится независимой /autonome/ реальностью.
Так вот, сущность — это что-то «неотъемлемое» /entite- Нёе/ от своего субстрата, и она «действительна только в своей связи с другим», т. е. как раз в связи со своим субстратом. И тем не менее Рассудку удается отделить сущность от ее естественного субстрата и сообщить ей «собственное наличное бытие», воплотив ее в слове или произнесенной, записанной или подуманной речи. Это «наличное бытие», свойственное сущности, ставшей смыслом, есть также ее «обособленная свобода». Ибо воплощенный в слове, или речи, смысл ускользнул из-под власти той необходимости, что правит сущностями, которые по-прежнему привязаны к своим субстратам и однозначно определены своим hie et nunc. Так, к примеру, смысл, воплощенный в слове «собака», никуда не исчезнет, даже если на земле не будет больше ни одной собаки; переданный, например, по радио, он преодолевает препятствия, непреодолимые для реальной собаки, он уместится там, где реальной собаке никак не поместиться, и т. п. И как раз эта «обособленная свобода» и проистекающая из нее «абсолютная мощь» делают возможной ошибку, чего до-гегелевские философы так и не смогли уразуметь. Ибо эта «свобода» позволяет воплощенным в словах смыслам соединяться не так, как соединены соответствующие сущности, не оторвавшиеся от своих естественных субстратов. [331]
Вот эта самая «деятельность», отрывающая смысл от Бытия, отделяющая сущность от существования и воплощающая смысл-сущность в речи, и составляет то чудо, в котором призвана отдать себе отчет философия, или точнее Наука, или Мудрость. И как раз пытаясь понять это чудо, Гегель открыл (или уточнил ее смысл) основополагающую (онтологическую) категорию Негативности, называемую им здесь «Негативным» /«le Negatif»/ или «отрицательной-или-отри- цающей-сущностью» /«entite-negative-ou-negatrice»/. Эта Негативность являет собой «энергию мышления», которая отрывает смысл от Бытия, отделяя сущность от существования. Она-то и составляет «энергию чистого „Я" », порождающую «мысль», т. е. «Рассудок» и его речь. Ведь что бы там порой ни говорили, слово /1е discous/ не падает с неба и не носится в пустоте «над водами». Если оно выражает какую-то «мысль», принадлежащую какому-то «Я», то это Я необходимо обладает наличным бытием в природном пространственно-временном Мире, будучи человеческим Я. То, что в онтологической плоскости составляет «чистое Я» (Ich) (это Я и есть способ существования Негативности внутри Себетождественности наличного-Бытия), а в метафизической плоскости представляет собой человеческую «Самость» /«Moi-personnel»/ (Selbst), — это Человек, который в феноменологической плоскости «проявляется» как свободный, исторический, говорящий индивидуум.
Чудо существования речи /discours/, которое должна осмыслить философия, это, стало быть, не что что иное, как чудо существования Человека в Мире. И действительно, то, что Гегель говорит выше (а я комментирую как сказанное о Речи /Discours/), можно отнести и к самому Человеку. Ведь Человек — это тоже некая «связанность» и «действителен только в своей связи с другим»: он — ничто без животного, которое служит ему субстратом, и он — чистое ничто вне природного Мира. И тем не менее человек отделяется от этого Мира и ему противостоит. Он творит себе «собственное наличное бытие», по существу отличное от всякого чисто природного наличного бытия. И он обретает «обособленную свободу», позволяющую ему двигаться и действовать совсем не так, как двигалось бы и действовало животное, в котором он воплощен, в том случае, если бы оно не было воплощением Негативности и, значит, не было бы мыслящим и говорящим Я. Наделенный «абсолютной мощью», которая действительно «изумляет» в нем, Человек в своей «деятельности», или разумной, т. е. насквозь просвечиваемой Рассудком, «работе», творит реальный противо-естественный Мир, создаваемый его «обособленной свободой» для «собственного наличного бытия» — Мир технический, или культурный, а чаще социальный, или исторический.
В точности как и произносимые им речи, Человек уже не являет собой ни наличного-бъгтя, ни «акциденции» некой «Субстанции». Он — результат действия абсолютной мощи, он — сама эта мощь: воплощенная Отрицательность, или, как говорит Гегель, «негативное» (das Negative). Только понимая Человека как Отрицательность, удается понять то «вызывающее изумление» отличительное свойство человека, которое превращает его в думающее и говорящее Я, способное «разрывать» естественную или налично-данную «связь» сущности с существованием.
Нам известно, впрочем, что в онтологической плоскости Отрицательность осуществляется как Акт отрицания или творчества (дабы пребыть в качестве «чистого Я»). Нам также известно, что в плоскости метафизической «истинное бытие Человека есть его действие» и что только в последнем «индивидуальность действительна» («Феноменология духа», р. 236, 10—12-я строки/ с. 172, 17—19-я строки/). И наконец, мы знаем, что в феноменологической плоскости исключительно благодаря борьбе Человек впервые «обнаруживает себя» в Мире среди природных «явлений» и исключительно благодаря труду в этом Мире «появляется» Рассудок, т. е. мысль и речь[332].
Итак, Негативность, взятая само по себе, это чистое Ничто (в онтологической плоскости). Это Ничто ничтожествует в Бытии в качестве Действия (чистого Я). Но Действие ничтожествует, уничтожая Бытие и, следовательно, уничтожая самое себя, ибо без Бытия оно — всего лишь Ничто. Негативность, стало быть, есть не что иное, как конечность Бытия (иначе, присутствие /presence/ в нем подлинного будущего, которое никогда не станет его настоящим /present/); и Действие по существу своему является конечным. Потому-то (в метафизической плоскости) у созданного Действием исторического Мира обязательно есть начало и конец. А сущее, по самой своей сути являющееся Действием, «явлено» себе и всем остальным (в феноменологической плоскости) как непоправимо смертное.
Вот поэтому в приведенном отрывке Гегель называет Смертью «недействительность», которую представляет собой Негативность. Но если Человек — это Действие, а Действие — это Негативность, «проявляющаяся» как Смерть, то Человек в его человеческом, или «говорящем» существовании /existence parlante/ есть не что иное, как смерть, смерть, более или менее отсроченная и себя сознающая.
Итак, философски осмыслить Речь /Discours/, или Человека как способного разговаривать, это значит безоговорочно принять фактичность смерти и описать (в трех философских плоскостях) ее суть и значение. И это как раз то, чего не удосужились сделать философы до Гегеля.
Гегеля это не удивляет. Ибо он знает, что смерть «есть самое ужасное» и что ее принятие требует «величайшей силы». Он говорит, что принятия ее требует Рассудок. Ведь своей речью /discours/ Рассудок раскрывает реальное и раскрывается себе самому. И поскольку рассудок рождается из конечного, то только мысля смерть и говоря о ней, он поистине будет тем, чем и является: — речью /discours/, осознающей себя самое и собственное происхождение. Но Гегель знает также, что «бессильная красота» неспособна подчиниться требованиям Рассудка. Эстет, романтик, мистик бегут мысли о смерти и о самом Ничто говорят, как о чем-то таком, что есть.
Но, говорит Гегель, «не та жизнь, которая страшится смерти и только бережет себя от разрушения, а та, которая претерпевает ее и в ней сохраняется, есть жизнь духа». Ведь Дух — это Бытие, раскрытое словом, а жизнь Духа — существование философа, или Мудреца, осознавшего Мир и себя самого. Так вот, только осознавая свою конечность и, значит, собственную смерть, обретает человек подлинное самосознание. Ибо он есть как конечный и смертный.
К тому же Дух «достигает своей истины, только обретая себя самого в абсолютной разорванности». Ибо, еще раз, Дух — это раскрытое Речью Реальное. Говорить же может Человек, который противопоставляет себя Природе, или отрицает: в Борьбе он отрицает животное налично-данное, каковое есть он сам, в Труде — налично-данный ему природный Мир. Как раз эта «разорванность» Реального, его распадение на Человека и Природу, порождает Рассудок и его Речь, которые раскрывают Реальное и тем самым превращают его в Дух. Это противостояние, это столкновение Человека и налично-данного Реального поначалу обнаруживаются в ошибочном характере раскрывающей человеческой речи, и только в конце времен, на закате Истории, речь Мудреца воссоединяется с реальностью. И только тогда можно утверждать, что Дух «обретает себя самого», что он «достигает своей истины», каковая есть адекватное раскрытие реальности. Но он обретает себя только в «разорванности» и с ее помощью, в той самой разорванности, которая обнаруживает себя в многообразных заблуждениях, имевших место в истории. Сама же история являет собой ряд сменяющих друг друга во времени, т. е. нарождающихся и умирающих, поколений.
Только смертью порождается Человек в Природе, только смерть заставляет его идти к своему назначению — стать Мудрецом, полностью осознавшим себя и, стало быть, собственную конечность. Человеку, таким образом, не достичь Мудрости, или полноты самосознания, пока он по-обыва- тельски будет делать вид, будто ничего не знает о Негативности, которая составляет самую суть его человечества и которая являет себя в нем и является ему не только как труд и борьба, но еще и как смерть, или окончательная конечность. Обыкновенный человек обходится со смертью, как с чем-то таким, чего не бывает взаправду *, он отворачивается от нее и спешит заняться своими делами[333]. Но если философ желает достичь Мудрости, он должен «смотреть в лицо негативному и пребывать в нем». И именно в этом дискурсивном созерцании Негативного, которое раскрывается смертью, проявляется «мощь» самосознания Мудреца, являющего собой воплощение Духа. Гегель говорит, что именно «пребывание» в Негативном является «волшебной силой, которая обращает негативное в бытие». Тем самым он намекает на то, при каких, по его мнению, обстоятельствах, появляется в Мире Человек[334]. Ибо только в Борьбе, где мощь Негативного проявляется в том, что человек по своей воле идет на смерть (Господин), или в том, что он испытывает страх, рожденный осознанием смерти (Раб), созидает Человек свое человечество, словно «по волшебству» превращая то Ничто, которое есть он сам и которое открывается в нем самом и предстает ему в виде смерти, в отрицающее существование бойца и работника, творца Истории. Именно это «пребывание» в смерти претворяет в действительность Негативное и вводит его в природный Мир в виде человеческого бытия. И именно воспроизводя в своей речи это человекообразующее соприкосновение со смертью, Мудрец преобразует ничто ошибочного описания Человека в его раскрытое бытие, которое и есть истина.
Эта «волшебная сила», продолжает Гегель, есть то, что выше (р. 19 /с. 9/) было бы названо «Субъектом», или «чистым Я» «Рассудка». Это означает, что мышление и раскрывающая Реальное речь порождаются отрицающим Действием, которое делает действительным Ничто, уничтожая Бытие: наличное бытие Человека — в Борьбе, и наличное бытие Природы — в Труде (которому, впрочем, предшествует реальное соприкосновение со смертью в Борьбе). Стало быть, это означает, что само человеческое бытие есть не что иное, как такое Действие, что это бытие есть смерть, живущая человеческой жизнью.
Таким образом, человеческое бытие, будучи, если угодно, отсроченной смертью, или утверждением Ничто через отрицание налично-данного, или, еще лучше, будучи созиданием, не есть что-то налично-данное. Оно само себя «определяет»[335] и не является, как природное бытие, «вообще сущей непосредственностью». Напротив, по-человечески живут лишь в той мере, в какой «снимают» или «опосредствуют» эту природную «непосредственность» при помощи отрицающего Действия. У этой «непосредственности» есть «опосредствование вне ее», ибо как раз Человек и отрицает, или преобразует, Природу своей Борьбой и своим Трудом, и именно человеческая речь ее раскрывает. Человек же, напротив, отрицает сам себя, это он сам себя создает и пересоздает, он сам есть «опосредствование» наличного бытия посредством действенного и, стало быть, речевого и раскрывающего отрицания. И это потому, что только Человек призван быть таким бытием /est seul a etre un etre/, которое раскрывает Бытие и сознает себя. Или, что то же самое, человеческое бытие в той мере, в какой оно включает в себя сознание и принимает свою смерть, есть бытие, «опосредствованное» Отрицанием, т. е. бытие диалектическое.
Таков смысл приведенного отрывка из «Предисловия» к «Феноменологии духа». В онтологическом плане этот пассаж означает, что не Тотальность (бесконечная) Бытия (или
|
|
|
