 |
Уважаемое слово, к лицу ли вам ваша форма? 6 глава
|
|
|
|
Маленького пушистого зверька, который ловко прыгает по деревьям, называли когда-то векшей. А таких же зверьков с белой шкуркой — белкой. Но теперь всех таких зверьков называют белками, хотя они чаще всего рыжие, а слово векша исчезло совсем. Почему? «Темное» и «тяжелое» звучание слова векша не гармонирует со значением, а звуковая форма слова белка имеет как раз «нужные» характеристики: «быстрый», «легкий», «яркий», «подвижный». Может быть, поэтому в конкурсе синонимов векша — белка победил синоним белка, вопреки даже совершенно явной морфологической и смысловой мотивировке, создаваемой корнем бел-. Любопытна такая деталь: если слово белка используется как кличка собаки, то фонетическая значимость, ставшая менее подходящей, как бы гаснет и возрождается прежняя, морфологическая и смысловая мотивировка — такую кличку получают обычно белые собаки.
Борьба синонимов векша — белка кончилась трагически для слова векша — оно погибло. Но так бывает не всегда. Часто синонимы оказываются более уживчивыми и просто распределяют между собой различные оттенки общего понятия, причем это распределение осуществляется сообразно со звуковой формой каждого синонима. Мы уже видели, как это получается, когда синонимы различаются по
эмоциональной окрашенности. Вспомните синонимический ряд лик, лицо и т. д. Но не только для таких синонимов характерна эта закономерность.
Возьмем слово ветер. Может показаться, что здесь нет гармонии звучания и значения, поскольку характеристику звучания этого слова («нежный») трудно соотнести с его значением. Но построим синонимический ряд ветер — буря — ураган. Все это ветер, но нарастающей силы и опасности. И вот какие F-оценки получают звуковые формы данных слов по шкале «безопасный — страшный»: ветер — 2,8; буря — 3,2; ураган — 3,4. Как видим, распределение значения по линии «опасности» произошло в точном соответствии со звучанием синонимов.
|
|
|
Похоже, что и вырастают синонимические ряды как бы в силовом поле фонетической мотивированности, а потому и строятся в направлении линий поля. Посмотрим, как это происходит, на примере синонимического ряда, сформировавшегося буквально на наших глазах.
Когда появились первые летательные аппараты тяжелее воздуха, они назывались словом аэроплан. Слово вошло в русский язык и, казалось бы, закрепилось в нем. Но постепенно оно все же было вытеснено словом самолет. Почему? Первым приходит в голову такое объяснение: для носителя русского языка свое слово самолет морфологически и по смыслу мотивировано, а заимствованное аэроплан — нет. Но не будем спешить. Можно вспомнить случаи, когда в сходных ситуациях язык делал прямо противоположный выбор. Так, на роль названий педальной машины в русском языке претендовали два слова: русское самокат и заимствованное велосипед. И слово самокат, четко мотивированное морфологически и по смыслу, уступило место названию велосипед, которое такой мотивировкой для носителя русского языка не обладает. А самокатом стало называться совсем другое приспособление для катания.
Так же могло случиться и с аэропланом. Для названия диковинных летающих машин это необычное для русской фонетики сочетание звуков как раз было бы подходящим. Остались же названия аэродром, аэропорт, аэрофлот. Заметьте, что два первых гласных придают особую воздушность их звучанию. Да и в целом звуковая форма слова аэроплан получает неплохие характеристики: «большой», «сильный», «красивый». Но побеждает все-таки самолет — слово, имеющее только одну характеристику звучания, да и то не совсем удачную — «светлый». Неужели все решила морфологическая и смысловая мотивировка?
|
|
|
Обратите внимание: в последнее время на победителя (самолет) все более заметное давление оказывает вновь появившийся синоним— лайнер. Все чаще мы слышим: серебристый лайнер, сверхзвуковой лайнер. Но ведь слово лайнер лишено для нас смысловой мотивировки! Что за парадоксы? Есть ли логика в смене одного из этих синонимов другим или это игра случая?
Расположим синонимы в ряд: аэроплан — самолет — лайнер. Что
меняется в значении от первого слова к последнему? Скорость! Прежде всего — скорость! Вот почему мы не можем назвать сверхзвуковой лайнер аэропланом, а «этажерку» начала века — лайнером. Так может быть, именно этот признак управляет изменением формы? Проверяем. Шкала «быстрый — медленный», F-оценки: аэроплан — 3,4; самолет — 3,2; лайнер — 3,1. Вот «силовая линия», по которой выстроен ряд этих звуковых форм! Признаться, я и сам в растерянности — неужели словотворчество начала века специально оставило «скоростной резерв» для будущих синонимов?
Как бы то ни было, теперь мы видим, что явление синонимии не только не противоречит принципу фонетической мотивированности, как всегда считалось, но наоборот, поддерживает его. Синонимы, кроме всего прочего, есть еще и резерв мотивировочной тенденции, без которого ей было бы трудно сохранить соответствие звучания и значения при постоянных изменениях этих сторон двуединства. В последнем примере все синонимы «остались в живых», но сферы влияния распределили. Аэропланами мы называем первые летательные аппараты, самолетами — более совершенные машины позднего времени, а лайнерами — сверхсовременные скоростные воздушные корабли.
Встречаются и такие случаи несоответствия звучания и значения слов, когда кажется, что язык и не стремится установить гармонию их формы и содержания.
К примеру, звучание слова яд оказывается «хорошим» и «приятным». Но ведь это более древняя форма слова еда, а что же неприятного в еде? Получается, что яд — зашифрованное, обманное название отравы. В этом случае и не нужно, чтобы форма подсказывала содержание, наоборот — нужно, чтобы она скрывала его. Слово лесть тоже получает положительные характеристики звучания: «хороший», «нежный», «светлый», «красивый» и т. п. Но ведь и сама лесть по форме приятна, а по существу «гнусна, вредна». Получается, что отношения между содержанием и формой слова как бы изображают отношения между содержанием и формой явления.
|
|
|
Итак, даже примеры несоответствия между звучанием и значением слов свидетельствуют о том, что тенденция к гармонии содержания и формы активно влияет на жизнь слова. И если эта тенденция реализуется, слово становится более жизнеспособным. Такие слова активнее функционируют в речи, у них есть преимущества перед другими в приобретении экспрессивной окраски, т. е. им легче стать выразительными, изобразительными словами. Это не значит, что в борьбе побеждают всегда только такие слова, но в общем слово имеет больше шансов на сохранение своего звучания и значения до тех пор, пока гармония между ними сохраняется. Нарушение гармонии ведет к неустойчивости слова и влечет за собой изменение звучания или значения в сторону восстановления гармонии. Если же изменения невозможны, слову грозит вытеснение на периферию языка, а может быть, даже и гибель.
КАК НАЗВАТЬ?
Особенно заметно влияние звуковой формы на судьбу собственных имен. На их жизнь вообще почти не влияют никакие другие факторы, кроме содержательности звучания. Почему, скажем, исчезают имена Фекла, Марфа, Глафира, Федот, Фома, Фотий, Феофан? Ясно — из-за неблагозвучности, особенно из-за неприятного звучания звука Ф. Почему так распространены имена Людмила, Лилия, Лидия, Ирина, Юлия, Александр, Андрей, Борис, Константин? Тоже ясно: потому что звучат красиво и соответственно: женские имена «женственно», мужские — «мужественно». (Можете проверить, рассчитав их F-оценки по шкале «женственный — мужественный».)
Насколько важной оказывается для имен содержательность звучания, показывает хотя бы факт перехода мужских имен в женские и наоборот. Вы наверняка удивитесь, узнав, что имя Инна было первоначально мужским. Но его явно «женственное» звуковое оформление (по шкале «женственный — мужественный» F = 2,3) оказалось сильнее традиции и перевело его в разряд женских. Конечно, здесь сыграло свою роль «женское» грамматическое оформление слова. Но имена Данила, Гаврила, Никита имеют такое же оформление, однако женскими не стали: действия одного только грамматического значения оказалось недостаточно. На имя Инна оказывали совместное действие и грамматика, и фонетика, что и решило его судьбу. А вот имени Юлий не помогло даже «мужское» грамматическое оформление — оно превратилось в женское имя Юлия, потому что звучит очень уж «нежно» и «женственно».
|
|
|
Как видим, учет содержательности звучания может подсказать выбор имени с «нужными» оценками. Или, может быть, даже поможет в создании новых имен? Чтобы проверить это предположение, советский ученый психолог и языковед А. А. Леонтьев поставил веселый эксперимент сначала, понятно, на собаке. Для шустрого черного щенка были подобраны признаки, заданы электронно-вычислительной машине, и та, «поразмыслив», выдала набор звукосочетаний, обладающих такими признаками звучания. Из этого набора особенно понравилось звукосочетание чолли. Оно-то и стало именем щенка. Теперь Чолли — симпатичная взрослая собака, и все, кто ее знает, говорят, что машина не ошиблась: имя ей действительно очень «к лицу».
Но шутки шутками, а разнообразить словарь личных имен не мешало бы — уж очень много тезок. И здесь рекомендации, основанные на анализе звучания, были бы нелишними. Что толку навязывать родителям имя Харита, уверяя, что оно по-древнегречески означает «прелесть». Кто же даст своей дочери имя с таким «страшным» звучанием? А предложите Ила (Плана), Юна (Юнина), Вета (Иветта), Таля (Талина) — может быть, и не откажутся.
Конечно, имена — это слова особенные. У них фактически нет понятийного значения, и поэтому звучание играет в их жизни особую роль. Но взаимодействие звучания и значения играет часто
5 Заказ 791 65
решающую роль в судьбе самых разных названий и наименований.
Любопытный пример. Хорош автомобиль «Жигули». И назван красиво — по имени удивительно живописных волжских гор, где выстроен завод этих автомобилей. Имя машины, таким образом, для нас вполне определенно и положительно мотивировано. Эта четкая, вполне осознанная предметная мотивация заглушает звучание, подавляет для нас фонетическую значимость этого слова. Но вот автомобиль поступает на экспорт. За рубежом предметная мотивация его имени исчезает, остается лишь содержательность звучания. И эта содержательность оказывается отрицательной — имя «не звучит», а вернее, звучит неприятно. Специалисты предложили переименовать машину и в полном соответствии с теорией фонетической значимости дали ей красиво звучащее имя «Лада». Что же вы думаете — покупательский спрос заметно вырос.
|
|
|
Казалось бы, мелкий факт. Но подумайте, скольким новым товарам, учреждениям, предприятиям, магазинам, кафе, ансамблям, новым профессиям приходится подыскивать названия. И сколько бывает неудачных решений.
Парадокс — учреждение, где стоит электронная машина, на которой мы рассчитывали фонетическую значимость слов и стихотворений, на которой конструировали красивые имена и названия, называется ЦПКТБ ГУ «Запрыба». Попробуйте выговорить сразу. Как будто по булыжнику на телеге. Но это еще куда ни шло. Учреждение специальное, его название не имеет широкого распространения, и в конце концов не так уж и важно, как оно называется. Хуже, когда с названиями такого рода приходится часто сталкиваться многим людям. Зашли вы пообедать в столовую, а на тарелках, блюдцах, чашках серо-зеленая надпись — «Общепит». Прочитаешь это шипяще-пищащее слово — и всякий аппетит пропадает.
Был как-то в газете фельетон о неудачных названиях профессий. Чего только нет — и болванщики, и травильщики, и кишечницы, и какие-то шишельники, и каландровщики. А ведь человеку хочется с гордостью говорить о своей работе: это его труд, его жизнь. Любая профессия должна называться достойно. И газета справедливо спрашивает: «Почему новую расцветку носков должен утверждать художественный совет, а для рассмотрения наименования рабочих профессий, с которыми люди проходят через десятилетия, никаких подобных советов не существует? Почему бы не привлечь к этой работе писателей, педагогов, историков, филологов, социологов?»
Можно с полной уверенностью сказать — престижность профессии не в последнюю очередь определяется ее названием. Ну, действительно, кто захочет называться шишельником? Выходит, что в распределении рабочей силы по специальности, в профориентации молодежи, в решении проблемы текучести кадров существенную помощь может оказать создание психологически «подходящих», лингвистически обоснованных названий профессий. А это — улучшение психологического климата труда.
Необходимость в психолого-лингвистической правке названий профессий подсказывается самой жизнью. -Например, существует профессия, официальное название которой — бортпроводница. Но как тяжело, грубо и неуклюже звучит это слово! Неудивительно, что очаровательная представительница этой профессии называет себя не иначе как стюардесса. И вовсе не потому, что это слово иностранное. Каких только иностранных слов не перепробовали для названия профессии, связанной с созданием красивых причесок,— и цирюльник, и куафер, и, наконец, парикмахер. Но как на зло — все эти слова фонетически неудачны. И сейчас для названия этой профессии как работники, так и клиенты все чаще предпочитают красивое, звучное слово мастер, давно уже освоенное русским языком.
Так что процесс переименования профессий идет, и нужно, чтобы он протекал не стихийно, а направлялся вполне осознанно и определенно.
ЧУЖЕСТРАНЦЫ
Заметное влияние оказывает звучание также и на судьбу заимствованных слов. Фонетическая мотивация становится для них очень важной, поскольку все другие виды мотивации при переходе из языка в язык слово теряет. Чужое слово обычно проходит в новом языке фонетическую обработку, и цель этой обработки не только в приспособлении слова к привычному произношению, но и в приведении звучания и значения к гармонии. Задача облегчается, если эта гармония в языке-источнике была установлена по тем характеристикам звуков, которые являются универсальными, сходными для разных языков, а именно по измерениям силы и подвижности. В этом случае гармония звучания и значения, установившаяся для слова в одном языке, сохраняется и при переходе слова в другой язык. Тогда даже при минимальной фонетической обработке слово легко приживается в новом языке. Вспомните примеры из предыдущей главы: агрегат, бульдозер, гангстер, мотор, трактор. Гармония звучания и значения, сохраненная при переходе в наш язык, помогает этим словам широко и свободно функционировать.
Если же в языке-источнике нужное понятие представлено группой синонимов, то «принимающий» язык придирчиво отбирает из этой группы только те слова, которые при переходе сохраняют гармонию формы и содержания в наибольшей степени. Например, гитлеровцев разные народы называли по-разному: нацисты, наци, боши. Но для нашего языка все эти слова слишком хороши по звучанию, чтобы называть ими ненавистного врага. И язык выбрал синоним с наиболее «отвратительным» для нас звучанием: фашисты.
Таким образом, иностранные слова подчиняются определенным закономерностям «приживаемости» в языке, и нужно эти закономерности учитывать, когда мы протестуем против какого-либо заимствованного слова или, наоборот, доказываем его уместность в нашем языке.
5*
К сожалению, так бывает не всегда. Возьмем хотя бы термины одной спортивной игры. Сама игра называется заимствованным словом футбол. И никто не предлагает заменить его название на ногомяч, скажем. А вот многие другие термины в этой игре спортивные комментаторы почему-то решили заменить на русские. Разумнее было бы сравнить заимствованные и свои варианты, после чего выбрать лучшие, учитывая также и звучание. Например, замена слова голкипер на вратарь очень удачна. Здесь свое слово оказалось более выразительным, и его F-характеристики («сильный», «быстрый») соответствуют значению. Но есть и неудачные замены. Вместо того чтобы сказать кратко, звучно и удобно аут, комментатор объясняет довольно неуклюже: мяч уходит за пределы поля, мяч покинул игровую площадку и т. п. Выразительный термин корнер заменяется более длинным словосочетанием угловой удар. Конечно, язык сам осуществляет отбор. Термины футбол, аут, гол, корнер, независимо от признания или непризнания их комментаторами, живут в нашем языке и активно употребляются любителями футбола. Ну, где вы видели хоть одного футболиста или болельщика, который сказал бы: «Мяч покинул пределы поля?» Любой из них в такой ситуации скажет только аут и никак иначе. А вот термины голкипер, офсайд, хавбек (имеющие, заметьте, «неприятное» звучание) чаще заменяются словами своего языка. Но такой процесс «саморегуляции» языка идет довольно долго. Зная его законы, можно было заранее предвидеть его ход и осуществить выбор осознанно.
До сих пор речь шла о характеристиках звучания, сохраняющихся при переходе слова в другой язык. Если же гармония в языке-источнике была установлена по линии измерения оценки, то при переходе слова в другой язык возможно нарушение гармонии, поскольку это измерение носит в какой-то степени национально-языковой характер. Тогда заимствованному слову приходится существенно менять или звучание, или значение, чтобы в новых условиях восстановить гармонию.
Вот интересный пример. Тонкий наблюдатель русского языка В. И. Даль предполагает, что слово шерамыжник (в современном написании шаромыжник) происходит от французского cher ami — «дорогой друг». Трудно сказать, так ли это, но если так, то по отношению к наполеоновским солдатам это пародийное прозвище оказалось очень удачным. И вполне понятно, почему именно это выражение приобрело в нашем языке отрицательное значение. Оно обладает для носителя русского языка двойной отрицательной мотивацией: 1) вызывает ассоциации со словами шарь, шарить (а это как раз удачно характеризует наполеоновских мародеров); 2) звуковая форма имеет «подходящие» признаки — «плохой», «темный», «отвратительный», «злой».
Вполне понятно стремление заимствованного слова обзавестись в новом языке мотивационной поддержкой — ведь это облегчает его запоминание, а следовательно, и функционирование. Значение вхо-
дящего в язык иностранного слова не сразу усваивается всеми говорящими, и в этом случае опора на звучание становится более заметной. Встречая в речи полузнакомое или совсем незнакомое иностранное слово, мы строим гипотезу о его значении, отталкиваясь в значительной степени от звучания, как бы пытаемся по звучанию «угадать» значение.
Конечно, такие попытки не всегда удаются — ведь содержательность звуков имеет и национально-языковые особенности. Так, итальянцу, услышавшему польскую речь, понравилось слово челенчина. «Это, наверно, красивая веселая девушка»,— решил он. Оказалось, что это — телятина. Кстати, попытайтесь ответить на вопрос: почему это слово так понравилось итальянцу? (Для подсказки: вспомните хотя бы несколько итальянских слов, которые вам наверняка известны,— ариведерчи, чао, Чиполлино, Феличита.)
В повести А. И. Куприна «Поединок» есть интересное рассуждение о немецком слове unser:
— А унзер, понимаете, это что-то высокое-высокое, что-то худощавое и с жалом. Вроде какое-то длинное, тонкое насекомое, и очень злое.
— Унзер? — Шурочка подняла голову и, прищурясь, посмотрела вдаль, в темный угол комнаты, стараясь представить себе то, о чем говорил Ромашов.— Нет, погодите: это что-то зеленое, острое. Ну да, ну да, конечно же — насекомое! Вроде кузнечика, только противнее и злее...
Фонетическая значимость этого слова для русских определяется в основном звуком 3', поскольку он самый малочастотный в этом слове и потому самый информативный. А звук 3' оценивается русскими действительно как неприятный, пронзительный, тонкий, острый. Однако такая фонетическая значимость не подсказывает действительного лексического значения слова unser, означающего по-русски «наш». Но в восприятии носителя немецкого языка и фонетическая значимость этого слова будет вовсе не такой «неприятной», как для нас. В немецком языке звук 3' гораздо более частотен, чем в русском, и, как мы видели, немцы оценивают его гораздо «лучше».
Герой романа Ю. Бондарева «Берег» сравнивает звучание слов с одним значением на русском, английском и немецком языках:
— Бабочка, баттерфляй,— сказал тихо Никитин,— очень похоже. Schmetterling? Нет, не похоже. Какое-то темное слово.
Прекрасно почувствовал писатель фонетическую значимость этих слов. Действительно, в восприятии русских слова бабочка и баттерфляй начинаются «ярким» звуком Б, тогда как немецкое слово, звучащее примерно как шметтерлинг, начинается «темным» звуком Ш, который и придает «темную» окраску всему слову. Но и здесь уместно вспомнить, что русские и немцы резко различно оцени-
вают звук Ш, так что для немца фонетическая значимость этого слова будет совсем иной.
Значит, иногда звучание иностранного слова правильно подсказывает нам его значение, а иногда, наоборот, сбивает нас на ошибочные предположения. А не влияют ли тогда взаимоотношения между звучанием и значением иностранного слова на его запоминание? Не может ли оказаться так, что когда наше предварительное, построенное на звучании предположение о значении иностранного слова оправдывается, то это создает зацепку для памяти и слово запоминается быстрее и правильнее, чем в случае расхождения нашего предположения и действительного значения слова?
Если так, то это же очень важно! Вспомните, что доставляло вам наибольшие трудности, требовало наибольшего времени при изучении иностранного языка. Конечно, запоминание слов. И каждый знает: некоторые слова запоминаются легко и быстро, а с другими как только ни мучаешься — и зубришь, и в записную книжку записываешь, и над кроватью список вешаешь — ничего не помогает, запоминаются плохо, забываются постоянно. Может, дело как раз в гармонии или дисгармонии звучания и значения? Как проверить?
Попробовали так. Ученикам-первоклассникам предложили запомнить несколько заимствованных незнакомых или малознакомых слов. Слова четко произносились, писались на доске, значение их объяснялось, но записывать что-либо в тетради не разрешалось.
В списке были слова, звучание которых гармонирует со значением, такие, как: фурия — злая женщина, профан — глупый человек, корсар — пират, и такие, звучание которых противоречит значению: сцилла — чудовище, фермуар — застежка на ожерелье, аспид — ядовитая змея, баккара — сорт хрусталя.
Через некоторое время следовала проверка — ученики писали слова, которые запомнили, с объяснением их значения. Этот эксперимент повторялся неоднократно с разными наборами слов, с разными способами проверки запоминания: в одних случаях экспериментатор напоминал слова и просил вспомнить их значение, в других — давал значения и просил вспомнить слова и т. д.
Оказалось, что «гармоничные» слова запомнились лучше и точнее, а с «дисгармоничными» возникали трудности и учащались ошибки — то звучание перепутают, то значение укажут неправильно. И вот что самое интересное — ошибки, как правило, направлены в сторону соответствия звучания и значения, т. е. запоминающий стремится как бы исправить дисгармонию, привести звучание и значение к соответствию. Например, слову фермуар с «плохим» звучанием приписывается «плохое» значение — «чудовище», причем звучание еще больше искажается в «плохую» сторону — фурмар, формур. «Страшно» звучащему слову баккара ученики ошибочно придают значение «ядовитая змея», которое на самом деле принадлежит слову с «хорошим» звучанием — аспид. Или, скажем, сцилла, что же здесь страшного? Слово звучит очень красиво, и поэтому никто не вспом-
нил его «страшного» значения, а все приписали ему «красивое» значение — чаще всего «бусы», «брошка» (видимо, перепутали с фермуаром). Как будто бы подтверждаются наши предположения.
Конечно, нельзя думать, что на запоминание иностранных слов влияют только отношения между их звучанием и значением, но эта сторона, видимо, играет в запоминании немаловажную роль. Может быть, даже есть смысл придумать при обучении иностранному языку специальные приемы, которые позволили бы использовать при запоминании слов «подсказку» звучания в случае его соответствия значению или нейтрализовать его «сбивающее», «сдвигающее» действие в случае несоответствия. Если такой способ хоть немного уменьшит трудности в запоминании иностранных слов, то им стоит заняться. Ведь в мире миллионы людей расходуют много сил и времени на овладение иностранными языками, и любая помощь окажется здесь полезной.
ДАВЛЕНИЕ ЗВУКА
«Сдвигающее» действие звучания проявляется не только при запоминании слов. Скажите, что плохого в значении слова фрукт? Пожалуй, ничего. Наоборот — значение этого слова целиком положительно. Почему же тогда мы говорим о человеке ну и фрукт, имея в виду какие-то его отрицательные качества? Что позволяет придать этому слову отрицательное признаковое значение, что так резко «сдвигает» это значение в отрицательную сторону? Видимо, в немалой степени его «плохое» звучание.
Или такие два слова: лягушка и жаба. Думаю, что большинство читателей едва ли уверенно отличит одно из этих существ от другого. Во всяком случае, если сравнивать сами существа, а не слова, их называющие, то трудно сказать, которое из них красивее или безобразнее, приятнее или отвратительнее. Но что касается слов, то тут сомнений нет — по отношению к отвратительному человеку может быть употреблено только слово жаба, но никак не лягушка. Сами эти существа здесь ни при чем. Если уж подходить с биологических позиций, то жаба даже более полезна для человека, поскольку во множестве уничтожает вредителей сада и огорода. Но вот звучание ее «имени» — «отталкивающее», «темное», «страшное», «злое» — отсюда и сдвиг значения при переносе.
Правда, резкое изменение признакового значения под влиянием только звучания — случай довольно редкий. Чаще всего при переносах значения его признаковый аспект «сдвигается» под коллективным воздействием фонетических и смысловых факторов.
Вот орел — хоть и хищник, но «царь» птиц, и его название звучит соответственно: «хороший», «большой», «сильный», «красивый», «величественный». Такие характеристики звучания поддерживают употребление слова в переносном значении — «отважный, сильный человек, герой».
Вообще названия хищных птиц с этой точки зрения очень любо-
пытны. Самые крупные, кровожадные и добычливые из пернатых хищников получили «хорошие» имена: сокол, ястреб. А славу самого «страшного» снискал довольно безобидный коршун. Его имя произошло от когда-то существовавшего слова коршить — «таскать, воровать». Коршун значит «вор». Так его назвали за то, что он иногда таскает цыплят, но и здесь он менее преуспел, чем, скажем, ястреб, который ворует даже кур. Конечно, на отношение человека ко всем этим птицам повлияло то, что ястреб и особенно сокол издревле использовались на соколиной охоте. Коршун же никогда не был слугой человека, хотя пользы приносит немало как санитар лесов и степей — поедает падаль, больных и ослабевших мелких грызунов и птиц. Но эта его деятельность менее заметна человеку, а вот приемы воровства по сравнению с приемами, скажем, ястреба выставляют нерешительного коршуна в невыгодном свете: коршун долго кружит над птичьим двором, высматривая добычу, и его черный силуэт выглядит зловеще. На птичьем дворе возникает переполох, цыплята прячутся под крылом наседки, а та, естественно, поднимает крик, на который выскакивает хозяин с дробовиком. А ястреб стремительно бросается на жертву из засады и утаскивает ее так быстро, что его обычно и не успевают увидеть. Это, конечно, отводит подозрения от ястреба, навлекая их на коршуна. («Что сходит с рук ворам, за то воришек бьют».)
Но что есть, то есть — цыплят коршун иногда таскает. И свое имя он получил не зря. Однако со временем первоначальное значение имени забылось, морфологическая мотивировка угасла, а фонетическая приобрела все больший вес. И поскольку среди характеристик звучания слова коршун есть такие, как «темный», «страшный», то эта содержательность звучания еще сильнее смещала признаковое значение в отрицательную сторону. В результате в фольклоре, а затем в литературных произведениях и в разговорной речи коршун незаслуженно стал олицетворением злых, темных сил.
В «Сказке о царе Салтане» злой чародей предстает именно в облике коршуна:
Бьется лебедь средь зыбей, Коршун носится над ней...
Но реально коршун никак не может напасть на лебедя, это могут сделать разве что крупные сокол или ястреб. И тем не менее мог ли Пушкин написать: «Сокол носится над ней»? (Кстати, и по размеру стиха подходит.) Понятно, что не мог. Созданный фольклором ореол слов сокол (сокол ясный) или ястреб (ястребиные очи) не подходит для создания контраста, который возникает в противопоставлении лебедь — коршун. Этот контраст в первую очередь, конечно, основан на созданном фольклором признаковом значении — «светлом» и «прекрасном» для сказочной лебеди и «темном», «страшном» для коршуна. Но и звуковое противопоставление в данном случае усиливает нужное впечатление:
|
|
|
