 |
2. Кемеровский процесс
|
|
|
|
23 сентября 1936 года на шахте «Центральная» Кемеровского горнорудного района во время работы произошел мощный взрыв метана. Последствия были трагические: 9 подземных рабочих погибло, 15 доставили в больницу в тяжелом состоянии. Через несколько дней от полученных ран скончался еще один шахтер.
Подобные катастрофы происходили в Сибири и раньше и даже с еще большими человеческими жертвами. Так, 10 февраля 1931 года в результате взрыва угольной пыли на шахте № 8 Хакасского управления погибла почти вся смена шахтеров, включая забойщиков-заключенных, всего — 117 человек. 12 получили тяжелые ранения. Из-за огромных разрушений, вызванных взрывом, 15 рабочих в те дни так и не удалось отыскать{289}. Но об этой, вероятно, самой крупной промышленной катастрофе в истории Сибири общественность тогда не была даже проинформирована. Ничего не сообщалось и о суде над виновниками трагедии.
На этот раз все обстояло совершенно иначе. Сентябрьский взрыв 1936 года имел особое значение. Он оказался тем своевременным событием, вокруг которого Сталин и НКВД смогли устроить шумное политическое зрелище в виде открытого судебного процесса с разоблачением «диверсионно-вредительской деятельности троцкистов».
В тот же день, когда произошла кемеровская трагедия, бюро крайкома партии назначило комиссию для расследования причин аварии. В комиссию вошли: председатель Кемеровского горсовета А. А. Токарев, начальник горотдела НКВД Врублевский, секретарь горкома Д. Т. Якушин, два специалиста — И. Я. Фельбербаум, Б. Ф. Гриндлер и еще два человека.
Пока комиссия занималась изучением всех обстоятельств аварии, работники НКВД успели провести серию арестов. Были арестованы руководители шахты «Центральная» и кемеровского рудника инженеры: И. И. Носков, Н. С. Леоненко, И. Е. Коваленко, М. И. Куров, В. М. Андреев, И. Т. Ляшенко. Их доставили в Новосибирскую внутреннюю тюрьму УНКВД.
|
|
|
Вскоре сюда же был помещен бывший «шахтинец», главный инженер Кемеровского рудоуправления И. А. Пешехонов, которого арестовали во время отпуска на ялтинском курорте.
Следствие по «делу» инженеров возглавили начальник краевого управления НКВД старший майор госбезопасности В. М. Курский и его заместитель А. И. Успенский. Допросы вели работники 3-го (экономического), 4-го (секретно-политического) и 6-го (транспортного) отделов УНКВД — Д. Д. Гречухин, А. А. Яралянц, М. О. Голубчик, И. Я. Бочаров, К. К. Пастаногов, А. В. Кузнецов, А. А. Ягодкин, Г. М. Вяткин, А. П. Невский, А. Н. Барковский и некоторые другие.
К тому времени официальная комиссия уже закончила свое расследование. 28 сентября она представила Кемеровскому горкому специальный доклад, по которому было вынесено постановление, больше похожее на приговор. Оно гласило: «…взрыв 23/IX — 36 года является результатом вредительской, диверсионной деятельности лиц из специалистов, работавших на Центральной шахте (Куров, Пешехонов, Коваленко, Леоненко, Ляшенко). Эта контрреволюционная группа в своей вредительской работе поставила целью вывести главную шахту рудника из строя, сорвать выполнение плана угледобычи и подготовительных работ»{290}.
В списке комиссии крайкома, однако, не было фамилий Андреева и Носкова, несмотря на то, что оба в это время уже сидели под арестом с остальными инженерами. Не было также и двух других имен из последующего списка обвиняемых — Ф. И. Шубина, арестованного еще до кемеровского взрыва (26 августа), и немецкого инженера Э. И. Штиклинга, которого арестовали значительно позже остальных — 3 ноября 1936 года{291}. И тот и другой появились в общей схеме вредительства лить после того, как из Москвы поступило требование готовить открытый судебный процесс.
|
|
|
Стоит заметить, что с самого начала состав «вредителей» подбирался на основе различных комбинаций. Первоначально в официальном списке лиц, которых следовало «безусловно привлечь к ответственности», стояла фамилия управляющего рудником И. И. Черных{292}. Но Черных не был арестован и в начале 1937 года он все еще оставался на своем посту5. Зато в дело оказались вовлеченными те, кто (как Штиклинг) давно уже находились далеко от места случившейся аварии или сидели в тюрьме.
В октябре и ноябре в НКВД шла интенсивная подготовка инженеров к политическому спектаклю. Трудность заключалась в том, что никто из обвиняемых, за исключением Шубина, никогда не имел сношений с оппозицией и, следовательно, не мог представлять ее в суде. Но Шубин был слишком мелкой фигурой, чтобы «завербовать» других и «возглавить» «диверсии». До ареста он занимал небольшую должность начальника участка на шахте. Тогда решено было сделать «руководителем троцкистской части группы» управляющего шахтой Носкова, а «членами» — Шубина и Курова.
Другую часть группы, по сценарию НКВД, должны была составить «фашисты» во главе с Пешехоновым, якобы действовавшие по заданиям германской разведки, олицетворяемой Штиклингом, бывшим главным инженером на кемеровских шахтах «Щегловская» и «Северная» в 1932–1935 гг.
Особенно важное значение на предстоящем процессе придавалось свидетелям обвинения. На роль «свидетелей» были назначены два бывших активных троцкиста — Дробнис и Шестов, а третьим — главный инженер треста Кузбассуголь М. С. Строилов. Каждый из них являлся крупным хозяйственным руководителем, и каждый рассматривался в качестве «идейного вдохновителя» и «организатора» вредительства. Суд должен был подтвердить это, чтобы через несколько месяцев этих троих представить такими же обвиняемыми на московском процессе по делу Пятакова, Радека, Муралова.
Судя по времени, прошедшему с момента ареста подсудимых, следствие продвигалось довольно быстро. Показания арестованных инженеров прибавлялись от одного допроса к другому, но для нас останется неизвестным, какой ценой добывались эти показания. Сохранилось лишь одно свидетельство инженера Коваленко, составленное им после суда, из которого видно как разговаривали следователи с ним самим. В заявлении наркому юстиции СССР он пишет: «…я был поражен той обстановкой, в которой я очутился на следствии, не говоря уже о том ужасном, ничем не обоснованном обвинении, которое мне предъявили…
|
|
|
С первого же дня допроса на меня обрушились потоки незаслуженных оскорблений, угроз как по моему, так и по адресу моих родителей (немедленное выселение их из квартиры без предупреждения). Все мои правдивые показания отвергались, как ложные, и о них даже не желали слушать, требуя категорически признать себя контрреволюционером. Мне показывали показания других обвиняемых нашего дела (явно для меня клеветнические и неправдивые), как образец чистосердечного признания…
Меня предупредили, что упорства мои бесполезны и все равно я буду осужден за вредительство с худшими для меня последствиями, чем у остальных «сознавшихся» обвиняемых, так как судить будет суд в составе, как выразился следователь, «наших же работников». Не обладая достаточно крепкой нервной системой, принимая слова следователя за чистую монету, я пришел в состояние полной деморализованности и отсутствия воли… и был вынужден подчиниться всем требованиям следователя. Я признал себя участником несуществовавшей в действительности контрреволюционной организации, стал клеветать на себя, подтверждать клевету других, извращать факты…
Мне трудно было все это выдумывать, кое-как сочинял, но все это записывалось, как чистосердечное признание. В дальнейшем мне помогли — мне оставалось лишь подписать готовые протоколы, заверить их и подтвердить все это на суде, что я сделал со всей добросовестностью…»{293}.
К концу следствия НКВД имело трех из девяти обвиняемых, сломленных полностью и готовых давать на суде любые показания. Согласие на сотрудничество с обвинением было получено от Леоненко, Коваленко и Штиклинга. От других обвиняемых также удалось добиться признательных показаний и самооговоров, на которых полностью строилось обвинительное заключение.
|
|
|
Когда все принципиальные вопросы с обвиняемыми были решены, из Москвы прибыли члены суда, прокурор и защитники.
19 ноября 1936 года в 11 часов утра началось первое заседание Военной коллегии Верховного Суда СССР под председательством В. В. Ульриха и при членах коллегии Н. М. Рычкове и Я. Я. Рутмане. Государственное обвинение поддерживал заместитель прокурора СССР Г. К. Рогинский.
Места для публики заполнили работники НКВД и партийного аппарата, делегаты проходившего в это время Третьего краевого съезда советов, представители прессы, стахановцы, многочисленные делегации городов и угольных районов Кузбасса. Прежде чем попасть в зал заседания суда, рабочим пришлось пройти строгий идеологический отбор. На каждого из них парткомы предварительно представили характеристики, затем в крайкоме утвердили кандидатуры допущенных на суд.
После того, как было зачитано обвинительное заключение и все обвиняемые тут же признали себя виновными, началось «судебное расследование».
Первым давал показания бригадир — стахановец шахты «Центральная» Поцелуенко. Он подробно рассказал о том, что обвиняемые, бывшие руководители шахты, «саботировали стахановское движение, ставили стахановцев в невыносимые производственные условия, чтобы вызвать у них недовольство». Шахтеров, говорил рабочий, заставляли работать в загазованных условиях, вследствие этого некоторые угорали и отравлялись.
Аналогичные «показания» дали два других свидетеля — рабочий Чекалин и горно-технический инспектор Шуванов{294}.
Затем прокурор Рогинский приступил к допросам подсудимых и главных свидетелей — Шестова, Дробниса, Строилова. Первые двое довольно односложно давали показания о своей «вредительской деятельности», фактически повторяя лишь то, что было уже отражено в протоколах допросов предварительного следствия.
Обратимся вновь к письму-раскаянью Коваленко.
— Мог ли я отказаться от своих показаний на суде? — писал он в 1937 году. — Такая мысль у меня появилась, но я не осмелился этого сделать. Видя с очевидностью пристрастность ведения следствия, когда такие лица, как вентиляционный десятник (который, кстати говоря, тоже был арестован) и запальщик, по вине которого произошел сам взрыв, не были не только привлечены к ответственности, но даже не были допущены в качестве свидетелей. (…)
Видя как остальные подтверждали явно неправдивые показания, я пошел по тому же пути, всецело ориентируясь на прокурора, стараясь ни в чем ему не перечить и подтверждать все его обвинения, вплоть до признания себя убийцей невинных людей{295}.
|
|
|
Обширные показания дали Шестов и Дробнис. Они рассказали о существовании «Западно-Сибирского троцкистского центра», о деятельности его различных групп, подробно изложили сведения о собственной роли в организации вредительства{296}.
Когда очередь дошла до опроса Строилова, у прокурора появились проблемы. Показания этого свидетеля стали разрушать одну из главных конструкций следствия — обвинение в сознательном убийстве рабочих. Инженер Строилов, талантливый изобретатель и организатор производства, держался, по-видимому, достойнее и мужественнее всех остальных участников процесса. Он решительно отверг многие обвинения, предъявленные ему Рогинским, и опроверг ряд фальшивых заявлений подсудимых. Когда прокурор потребовал подтвердить высказывание Андреева о том, что распоряжения Строилова «ставили шахту все время под угрозу взрыва», он спросил у Строилова:
— Вы слышали, свидетель?
Строилов: — Слышал.
Рогинский: — Это входило в тот план, который был вами дан Андрееву?
Строилов: — Я еще раз твердо повторяю — никогда мною не давалось заданий на специальное загазовывание и полное разрушение вентиляции.
Дальнейший их диалог продолжался в том же духе:
Рогинский: — Следовательно, если Пешехонов и Андреев нам показывали, что все вредительские действия, которые они совершали, они совершали исключительно и только по поручению, по заданию Строилова, то это неверно?
Строилов: — Сообщения о том, что сейчас говорит Андреев, я не слышал.
Рогинский: — А задания такие вы давали?
Строилов: — Специально по загазовыванию — нет.
Прокурор попытался еще дважды заставить Строилова признаться в том, что тот давал указания отравлять шахтеров. Но опять получил твердый отпор:
Строилов: — Я повторяю, заданий и мыслей об убийстве рабочих у меня никогда не было и таких заданий мною не давалось{297}.
Из показаний Строилова почти ничего выяснить не удалось, и в них не подтвердились некоторые свидетельства обвиняемых.
Следует также заметить, что в то время, когда М. С. Строилов уже находился в следственной камере НКВД, сибирские газеты продолжали сообщать о массовом внедрении его замечательного изобретения — агрегата для посадки лав, который «до минимума сокращает число людей, занятых на производстве обрушения, в связи с чем резко возрастает производительность рабочего по лаве»{298}.
Специальное закрытое заседание суд посвятил заслушиванию показаний германского подданного обвиняемого Штиклинга. Эмиль Иванович Штиклинг, как его называли в СССР, приехал из Германии в 1930 году. Первое время он работал штейгером в Соликамске, на калийных шахтах. Затем перебрался в Сибирь, где получил место горного инженера на шахте в Ленинске, а потом в Кемерово. Его карьера в Сибири, возможно, продолжалась бы и дальше, но в тот период, когда он уже занимал должность инженера-проектировщика в тресте «Запсибзолото», был арестован. Во время следствия Штиклинг объяснил, что не смог покинуть СССР по одной причине: его жена была еврейка.
Следователи НКВД полностью сломили немецкого инженера и превратили его в марионетку. На допросах Штиклинг подписывал фантастические протоколы. За это в кабинете следователя Голубчика его угощали обедами. Он также получал свидания с женой и дочерью{299}.
Теперь, на специальном заседании 20 ноября, Штиклинг стал очень подробно рассказывать о причастности к актам вредительства германского консульства в Новосибирске, включая самого консула Гросскопфа и его секретаря Кестинга. Он изъяснялся с сильным акцентом и этим производил дополнительное впечатление на слушателей своими разоблачениями. Штиклинг уверял суд, что от консула он получил задание связаться с русскими инженерами, чтобы уговорить их срывать угледобычу и разрушать шахтное хозяйство. Сначала Штиклинг говорил, отвечая на вопросы суда, но затем стал рассказывать о шпионских заданиях гестапо уже без всяких вопросов, самостоятельно дополняя свои показания. В результате им была создана жуткая картина шпионских связей работников Кузбасса с разведывательными службами фашистской Германии.
На следующий день выступал обвинитель Рогинский{300}. Его речь строилась исключительно на тех показаниях, которые накануне были озвучены самими обвиняемыми. Никаких новых фактов или доказательств она не содержала. Часть прокурорского выступления посвящалась пересказу и комментированию свидетельских показаний Дробниса и Шестова, наиболее ценных для разоблачения «Западно-Сибирского подпольного троцкистского центра» и его «связей» с Пятаковым, Смирновым и сыном Троцкого — Львом Седовым.
Затем прокурор перешел к характеристике каждого обвиняемого и целей их объединения в единую вредительскую организацию. Главная цель настоящей контрреволюционной организации, сказал Рогинский, — «это свержение советской власти и реставрация в СССР капитализма, восстановление эксплуатации, восстановление частной собственности. Именно для этого были совершены все взрывы, все перепуски пожаров на руднике, именно для этого была организована гибель десятков рабочих-шахтеров».
Подражая Вышинскому, Рогинский уделил внимание также юридической стороне настоящего процесса. Он коснулся вопроса доказательности своих обвинений. В связи с этим он сказал:
«Я кладу в основу обвинения незыблемо установленный факты. Мы имеем здесь собственное признание. Надо сказать, что собственное признание подсудимых в отдельных случаях может освободить нас от обязанностей проводить судебное исследование других доказательств по делу. Такая возможность предусмотрена нашим законом. Статья 282 уголовно-процессуального кодекса дает суду право, при наличии признания подсудимых, если нет основания, нет надобности для проверки правильности признания, отказаться от дальнейшего исследования дела. В данном случае у нас нет никаких оснований брать под какое бы то ни было сомнение правильности признания своей вины подсудимыми»{301}.
Под бурные аплодисменты присутствующих Рогинский потребовал расстрелять всех обвиняемых.
В заключительный день суда слово дали адвокатам. Речь защитника Бялковского отличалась особой претенциозностью и потому была по-своему любопытной. Бялковский стал распространяться о «задачах советского защитника», о том, «каким должен быть защитник». При этом он постоянно ссылался на оценки Вышинского, «одного из лучших теоретиков молодого советского права». Он заверил слушателей, что «сталинская забота» о человеке обеспечивает помощь на суде даже тому, кто «вступил в конфликт с государством, с классом, с обществом».
«…Он [Вышинский] говорит, что защитник должен быть энергичным. Он должен энергично бороться за законные права своего подзащитного, он должен драться за их законные права, драться смело и мужественно, драться, стиснув зубы и засучив рукава, драться так как может драться наша доблестная Красная Армия, драться так, как будут драться, в случае надобности, все партийные и непартийные большевики…»{302}.
Однако через несколько минут защитнику пришлось пожалеть о сказанном.
Слово опять попросил Рогинский, на этот раз для того, чтобы публично отчитать адвоката за «явно недопустимые политические положения». Прокурор заявил:
«Защитник Бялковский, защищая отъявленных врагов пролетарского государства, взял на себя смелость в защиту этих негодяев ссылаться на речь тов. Сталина о кадрах, взял на себя смелость заявить, — я дословно записал, — что сталинская забота о человеке распространяется даже на тех, кто вступил в конфликт с пролетарским государством. Следовательно, вы смеете утверждать, что слова тов. Сталина о кадрах, о людях, о заботе в отношении человека должны быть распространены и на тех, кто сидит здесь на скамье. Большего цинизма, большего опошления трудно уже себе представить. Как можно допускать такого рода формулировки и такого рода выступления? Выступать в суде — дело чрезвычайно ответственное, надо взвешивать каждое слово. Выступая с трибуны и ссылаясь на выступления, на высказывания, на учение нашего вождя тов. Сталина, надо быть во сто крат более ответственным, чем вы выступаете вообще. Вот почему я не мог оставить без ответа такое положение, которое было здесь выдвинуто защитником Бялковским…
Здесь, на процессе, в отношении чего и каких обстоятельств вы хотите изображать и уподобляться нашей армии?
Это, я думаю, такое же по меньшей мере непродуманное сравнение…
Надо не перехлестывать. Надо оставаться в пределах советского защитника…»{303}.
На этом состязание и теоретический спор сторон прекратились. В половине второго ночи 22 ноября, после заслушивания заключительного слова подсудимых, суд удалился на совещание. В полдень был зачитан обвинительный приговор. Он гласил: считая обвинение доказанным, всех подсудимых расстрелять.
Спектакль закончился. Его организаторы отмечали свой полный успех, а 9 инженеров вернулись в тюремные камеры с надеждой получить помилование за покорное поведение во время суда. Каждый сыграл свою роль и, подавая прошение в ЦИК СССР, мог рассчитывать на снисхождение властей. Но помилование ожидало только троих — Коваленко, Леоненко и Штиклинга. Высшая мера наказания им была заменена 10-ю годами тюремного заключения. В отношении остальных смертный приговор был оставлен без изменения и вскоре приведен в исполнение{304}.
Жизнь помилованных тоже продолжалась недолго. После объявления нового приговора Коваленко и Леоненко были перевезены в Челябинскую тюрьму Главного управления госбезопасности. 4 ноября 1937 года «тройка» УНКВД осудила их к «высшей мере» за «дискредитацию судебных процессов» и попытки «убеждать других заключенных, что кемеровским процесс дутый, вымышленный». В этот же день их расстреляли{305}.
Немецкий инженер Штиклинг был единственным из осужденных, кто оставался в живых после 1937 года. Из Новосибирска он был доставлен в Москву, в Бутырскую тюрьму, для участия в подготовке январского процесса по «делу троцкистского центра» (Пятакова, Радека, Муратова). Здесь он получил заверение руководства НКВД, переданное ему майором Успенским, что после окончания «процесса Пятакова» он получит освобождение и сможет поехать на Кавказ, в Чатуру, к новому месту работы{306}.
Но это обещание выполнено не было. Вместо освобождения Штиклинга заключили в одиночную камеру Златоустовской тюрьмы и продержали там до июля 1939 года, а затем перевели в Соловецкую тюрьму. В декабре 1939-го по постановлению пленума Верховного Суда СССР ему заменили тюремное заключение на высылку за пределы СССР. Дальнейшая судьба его неизвестна.
|
|
|
