Глава I. Введение. Глава II. Святое семейство

Глава I

ВВЕДЕНИЕ

 

Начну с небольшого извинения перед психоанализом. Не слишком справедливо насмехаться над психоаналитическим понятием «бессознательное», а если и справедливо, то лишь в том смысле, в котором и сам психоанализ издевается над этим вместилищем всяческого зла, этим зверинцем, где содержатся удивительные и не слишком приятные существа. Но самое несправедливое — это издеваться над самим психоанализом, как если бы Фрейд во всей своей теории не изобрел и не описал ничего иного, кроме бессознательного.

Разумеется, бессознательное никак нельзя считать ключом к фрейдистской теории. Истинный ключ к фрейдизму — это, конечно, секс. Сексуальный мотив, согласно этой теории, стоит за любой человеческой деятельностью.

Но все это заходит чересчур далеко. Мы и в самом деле должны признать, что сексуальный элемент присущ любой человеческой деятельности. Но точно так же ей присущ элемент жадности и многое что другое. Мы можем согласиться также и с тем, что изрядная доля секса присутствует во всех человеческих взаимоотношениях, особенно в зрелом возрасте, и мы благодарны Фрейду за то, что он сумел отстоять этот свой постулат. Мы благодарны ему за то, что он опустил нас с высот небес на нашу грешную землю. Пусть утверждения Фрейда — всего лишь полуправда, но лучше иметь полбулки, чем остаться вовсе без булки.

Однако все дело в том, что есть еще и другая «половина булки», — и это все то, что не секс. Сексуальной мотивацией нельзя объяснить все виды человеческой деятельности. Это не нуждается в доказательствах, мы это просто знаем.

Несомненно, пол, а вместе с ним секс, имеет важнейший смысл. Этот смысл заключается в том, что жизнь человечества определяется мужским и женским началом и что оба излучают своего рода магнетический импульс, который отталкивает все мужское от женского, если это негативный, или разделяющий, магнетизм, и притягивает их друг к другу, если это магнетизм позитивный. В последнем случае происходит бесконечно разнообразное по формам сближение между мужчиной и женщиной вплоть до критического акта соития. Без акта соития, венчающего это сближение, секс в человеческих отношениях — неполноценный секс, точно так же как евнух — неполноценный мужчина. Иначе говоря, акт соития — это универсальный ключ к сексу.

Но скажите на милость, в самом ли деле вся наша жизнь сводится к этому венчающему межполовое сближение акту соития? С одной стороны, это, без всякого сомнения, так, и было бы очень полезно, если бы психоанализ нам разъяснил, до какой степени это верно. Ведь иногда действительно кажется, что вся наша жизнь направлена на этот единственный миг соития. Давайте не лукавить и честно это признаем.

Однако наша жизнь не ограничивается одной стороной и одним лишь движением к этой единственной кульминации. Неужели строительство собора стимулируется актом соития? Является ли секс побудительным мотивом и в этом богоугодном деле? Разумеется, нет. Хотя сексуальный элемент до некоторой степени присутствует и здесь, играя свою определенную роль. Конечно, не доминирующую. То же самое можно сказать и о строительстве, например, Панамского канала. Сексуальный побудительный импульс, в самом широком смысле этого слова, имел какое-то значение и в этом случае. Но было там и нечто иное, гораздо более важное, что и явилось главным побудительным мотивом для строительства этого канала, как, впрочем, для строительства храма и любого другого сооружения.

Так в чем же заключается этот иной, более важный импульс? В неодолимом стремлении человека к созиданию, вот в чем. Человек не просто хочет что-то создавать или строить, он хочет строить из самого ценного материала — из своего собственного «я», из своей собственной веры, вкладывая в создаваемый им мир свои собственные силы, свои собственные понятия о красоте; он хочет строить нечто прекрасное. И это самое главное: строить не просто полезное, а непременно прекрасное. Панамский канал никогда бы не был построен просто ради того, чтобы по нему проходили суда. Его строительство было вызвано бескорыстным стремлением человека создать нечто очень красивое, нечто, родившееся в его собственной голове, нечто такое, во что он смог бы вложить свое «я», свою веру в высшие силы и в самого себя, всю радость своей души — с этого, собственно, и начинается творчество. Такова первичная мотивация. Сексуальная же мотивация по отношению к этой первичной является дополнительной, а зачастую и прямо противоположной.

Таким образом, первый мотив любой человеческой деятельности — это мотив исключительно религиозный или исключительно творческий. Сексуальный же мотив, как правило, играет второстепенную роль. Но иногда между этими двумя мотивами возникает острый «конфликт интересов».

Хотелось бы проследить истоки первичного, то есть творчески-религиозного мотива в человеческом «я», не упуская из виду и взаимосвязь первичного с вторичным, то есть сексуальным мотивом. Эти два великих человеческих импульса сосуществуют бок о бок, как муж и жена или как отец и сын. И бесполезно преувеличивать роль одного из них, пренебрегая ролью другого.

Сегодня люди склонны огульно отрицать религиозный мотив или же доказывать его абсолютную чужеродность по отношению к сексуальному. А что касается ортодоксальной религии, то она и вовсе открещивается от секса. Хорошо хоть Фрейд сумел им дать отповедь и показал, насколько они ошибаются. Но ведь и ортодоксальный научный мир точно так же открещивается от религиозного импульса. Ученым обязательно нужно отыскивать причину для всего сущего. Но в том-то и дело, что религиозный импульс, как правило, беспричинен. Что касается Фрейда, тот всегда выступает с позиций ученого. А вот Юнг поверх своей университетской мантии пытается надеть на себя церковный стихарь, так что, слушая его, не понимаешь, кто, собственно, перед тобой — проповедник или ученый. Мы все-таки отдаем предпочтение сексуальным теориям Фрейда перед всеми этими libido Юнга[72] или elan vital Бергсона[73]. Секс, по крайней мере, означает нечто определенное, хотя, с другой стороны, когда Фрейд делает секс ответственным за все, что делается на Земле, то он с таким же успехом мог бы сделать его не ответственным ни за что.

Мы отказываемся от поисков причины всего сущего на Земле, будь та причина сексом или libido, elan vital или эфиром, элементарными частицами или механической силой, perpetuum mobile [74] или чем бы там ни было. Но в то же время мы чувствуем, что не способны, подобно Моисею, взойти на нашу нынешнюю идеальную вершину Фасги[75] или сделать следующий шаг прямо в открытое небо. А если мы все-таки достигнем вершины Фасги наших идеалов и, крича «Выше! Выше! », попытаемся подняться за облака, то, значит, мы идеалисты и нами движет чисто религиозный импульс. Если же мы ученые, то предпочтем оказаться там, за облаками, с помощью аэроплана, или евгеники[76], или всеобщего разоружения[77], или чего-нибудь еще, в той же мере абсурдного.

Если обетованная земля где-то и есть, то только у нас под ногами. Не к чему нам стремиться за облака, незачем летать в поднебесье. Хватит с нас этих кличей «Выше! Выше! » и бесплодных призывов к всеобщему братству, вселенской любви и всемирной Аиге Наций[78]. Идеализм и материализм, взявшись за руки, умудрились вместе вскарабкаться на вершину Фасги, так что там уже и не протолкнешься. И вот все мы стоим там, сбившись тесной кучкой, взобравшись на плечи друг друга и попирая друг друга ногами, да знай себе покрикиваем: «Выше! Выше! »

К твоим шатрам, о Израиль! Братья, сойдемте вниз. Спустимся на равнины. Ведь именно там пролегает дорога к манящему нас Ханаану[79]. Подъем завершен. Теперь туда, вниз, в ту землю, где реки текут медом и молоком. Правда, вскоре потекут они кровью, но тут уж ничего не поделаешь. Что тут попишешь, если у хананеян вместо меда и молока течет в жилах кровь.

Если весь вопрос сводится к истокам, то надо сказать, что истоки у всего всегда одни и те же, что бы мы о них ни говорили. И с причинами дело обстоит точно так же. Пусть эта мысль послужит нам утешением. Если нам хочется потолковать о Боге, ну что ж, мы можем доставить себе такое удовольствие. О Боге говорено достаточно много, но Он, кажется, ничего не имеет против. Проблема тут не в Боговом, а в нашем личном ко всему отношении. Если нам так хочется за чашкой чаю потолковать об атомах, то почему бы и не потолковать. Мы можем говорить о чем угодно: об электронах, об эфире, о libido, об elan vital — да и вообще о любых других причинах, объясняющих все на свете. Вот только не нужно подавать к чаю секс. Всем нам и под столом его хватает, и, по правде сказать, я, со своей стороны, предпочел бы там его и оставить, что бы ни говорили обо мне фрейдисты.

До чего же надоели все эти чаепития с истоками, с причинами и даже с Господом Богом! Давайте уж лучше добудем нечто таинственное прямо из глубин желудка, и вытолкнем это таинственное наружу, и произнесем нечто вроде «Ом! »[80].

Нет ни тени сомнения в том, что Первопричина нам просто неведома — и хорошо, что неведома. Может быть, это Бог. Или атом. А я скажу коротко: «Ом! »

Первое и главное дело каждой веры — заявить о своем незнании. Я не знаю, откуда пришел — и куда вошел. Не знаю ни происхождения жизни, ни смысла смерти; не знаю, каким образом две родительские клетки, которые и есть мой биологический исток, стали мною, таким, каким я есть. В сущности, я не имею ни малейшего понятия даже о том, чем были эти две родительские клетки. Химический анализ — просто фарс, а отец и мать — просто средства транспортировки. Но должен признаться: кое-что об этих двух клетках я все же узнал. И рад, что узнал.

Моисеи от науки и Аароны[81] от идеализма ведут нас всех в одной связке на вершину Фасги. Это крутой подъем, и очень скоро мы, как снопы, повалимся друг на друга и все вместе скатимся вниз, если кто-нибудь вовремя не догадается, что настала пора спускаться. Но перед тем как оставить наши высоты, давайте все же окинем взором окрестности и сориентируемся на местности.

Нас убеждают, что путь наш к Новому Иерусалиму всеобщей любви лежит через райские долины благостного прагматизма[82], откуда рукой подать до счастливой земли всегда оживленных и жизнерадостных виталистов[83]; а вон там — глядите-ка! — мы видим средь тенистых рощ уютный дом преуспевающего аналитика по имени Психо[84]; ну а несколько дальше, за теми голубыми горами, красуются «сверхчеловеки»[85], хотя вам их еще не видно… А вот и Безантхейм[86], вот Эддихоу[87], а вон на живописном горном плато вольно раскинулась Вильсония[88], ну а по прямой от нее — Рабиндранатополис[89]… Но Боже, что это? Я ничего не вижу! Небо, помоги мне! Дайте мне телескоп, ибо в глазах у меня туман.

Нет, не хочу я больше даже пытаться что-то увидеть. Тут же я сажусь на мягкое место и… опля, поехали! На полной скорости, с риском порвать штаны, качусь я вниз с высокой вершины Фасги.

В начале… впрочем, не было никакого начала, но на минуту допустим… Допустим, что все-таки было начало. Надо же с чего-то начать. Так вот, в начале всего сущего, в начале времени и пространства, космоса и бытия — словом, в самом начале было маленькое живое существо. Но я ничего не знаю о нем, даже не знаю, было ли оно на самом деле таким уж маленьким. Знаю только, что в начале было живое существо, трепетала его протоплазма, а в ней бился пульс его жизни. И это маленькое существо умерло, как всегда происходит с маленькими существами. Но незадолго до своей смерти оно породило другое юное существо. И когда первое маленькое существо умерло, оно распалось на мельчайшие кусочки. И это положило начало космосу. Маленькое тельце рассыпалось на пылинки, и за одну из них зацепилось новое существо, ибо все живые существа должны за что-то цепляться. В окружающем пространстве распространилось его тихое дыхание, распространилось его тепло, распространился его свет. Его тело излучало энергию, и воздух прогревался с правой его стороны, в то время как с левой холодные и влажные энергетические выделения его тела распространяли холод и тьму. Итак, первый маленький господь умер и распался, а в том месте, где было его живое маленькое тело, в самом центре, одна из пылинок стала Землею, и справа от нее образовалось сияние, ставшее Солнцем, впитавшим в себя всю ту энергию, что оставил после себя умерший маленький бог, а слева от нее возникла тьма, в которой зародилась и взошла на небо Луна. Вот каким образом Господь сотворил мир. Разве что о Господе с большой буквы я ничего не знаю, так что, собственно, и упоминать мне Его не следовало бы.

Но вот о чем я, напротив, должен был, хотя почему-то забыл, упомянуть, — так это о душе маленького господа. Она, видимо, воспарила, а затем вновь вернулась, но уже к юному существу. Вот в таком виде мой рассказ звучит вроде бы правдоподобнее.

Таково мое представление о Творении мира. Что я хотел вам этим сказать? Только то, что Жизнь никогда не была и никогда не будет ничем иным, как просто живыми существами. И с какой бы буквы вы ни писали слово «жизнь» — с маленькой или с большой, — оно всегда означало и всегда будет означать: живые существа, и только живые. Именно из живых существ был сотворен материальный космос — и из смерти живых существ, когда их маленькие живые тела падали замертво и рассыпались, преобразуясь во всевозможные виды материи и энергии, в солнца и луны, в звезды и мироздания. В этом вам вся Вселенная. Только не спрашивайте меня, откуда взялось то первое живое существо, от которого все и произошло. Оно просто было. Но это уже была маленькая личность, со своей собственной, отдельной душой. Она еще не была Жизнью с большой буквы.

Если вы мне не верите, то ради бога, я на вас не обижусь. Я даже приготовил вам песенку, чтобы вы все время ее напевали:

 

 

Все то, во что не верю я, —

То для меня галиматья.

 

 

Вот теперь, когда вы весело напеваете эту песенку, вы мне больше по нраву: эдакий ко всему безразличный, беззаботный певун. И я пропою вам в ответ:

 

 

Все то, во что не веришь ты, —

То взлеты мысли и мечты. [90]

 

 

Живое живет, а затем умирает. Переходит, как мы знаем, в земную пыль, кислород, азот и так далее. Но вот чего мы не знаем, хотя должны были бы знать, — каким образом неживая материя снова превращается в жизнь, в живую материю. Мне трудно представить, как много мертвых душ, словно ласточки, кружат над нашим хаосом и свивают себе гнезда под кровлей мира и чердаком живого. Какое обилие мертвых душ, словно ласточки, щебечут и выводят своих птенцов — мысли и инстинкты — под соломенной кровлей моих волос и под чердаком моего чела. Этого я и сам не знаю. Но думаю, что немало. И надеюсь, им там неплохо. И также надеюсь, что это все-таки ласточки, а не летучие мыши.

Мне неловко признаваться в своей вере в существование душ покойников, в способность мертвых душ тем или иным образом возвращаться в наш мир и заполнять собою души живых. Но удел всех живущих — неизбежная смерть, и с этим трудно смириться. Не спорю, моя вера в переселение душ в чем-то сродни мистицизму. А жаль — ведь я не люблю мистицизм. Мистицизм — это нечто непристойное, нечто без верхней одежды и даже без места для верхней одежды, как, впрочем, и для всего остального. Согласитесь, не особенно приятно ступать на ощупь в сплошной темноте, когда и нащупать-то нечего.

Все то время, пока я пишу эти строки, длинная тонкая коричневая гусеница, сидящая на маленьком сучке у моих ног, усиленно изображает из себя сухую веточку бука. Она застыла, выгнувшись аркой, и в этот момент какая-то мушка принимается заползать на эту лжеарку, не подозревая, что это вовсе не арка, а живая гусеница. Но стоило той слегка шевельнуться, как мушку будто ветром сдуло: она словно увидела привидение. И снова живая веточка и мертвый сучок остаются одинаково неподвижными, каждый получая большущее удовольствие от этой маленькой разницы между собой. А теперь, при помощи карандаша, которым пишутся эти строки, я лишаю гусеницу головы, но она все так же остается стоять на хвостовой части своего тела, и лишь тот конец арки, что держался на голове, беспомощно покачивается в воздухе, подобно крошечному маятнику. Покачавшись так долгих полторы минуты, гусеница наконец завалилась набок. Вот теперь она и в самом деле точно сухая тонкая веточка — с той только разницей, что настоящая сухая веточка не может изображать из себя живую гусеницу. И все-таки — как же они похожи! Не так ли и мы — на какой-то случайной станции заходим в жизнь, на какой-то выходим из жизни и, пока живы, исполняем великое множество ролей. Гораздо больше, чем мы, несчастные, можем себе представить. Ну, и какая же из всего этого мораль?.. Даже не знаю, что сказать. Я в полной растерянности.

Ну, хорошо, вот мы родились (надеюсь, хоть это утверждение не вызовет критических замечаний) и до какого-то момента не обладаем сознанием. Но вот в нас возникло сознание. И наше маленькое младенческое тело становится функционирующим организмом, крошечным самосовершенствующимся механизмом, или устройством, если хотите, или инструментом, и в нашем маленьком младенческом мозгу начинают пробуждаться все эти чудесные начала нашей психики. Каждый из нас — это уже «я», но только в стадии почки или бутона.

И все же это не совсем так. Подобный взгляд уж слишком напоминает вид с вершины Фасги. Слишком много при таком верхоглядстве упускается из виду. Descendrez, cher Moise. Vous voyez trop loin [91]. Слишком многое охватывает твой взгляд, дорогой Моисей. Всю обетованную землю, до края моря. Сойди вниз и прогуляйся по ней, старина. Ты не увидишь там никакого молока и меда, никаких виноградин размером с утиное яйцо. Одно только маленькое, трогательное, подающее большие надежды дитя с его хрупким непорочным разумом, запеленутое в облако славы. И ничего более, мой дорогой друг. Никакой обетованной земли.

Сойди с Фасги, войди в Иерихон[92]. Это ничего, что дорога к нему пока еще никем не проложена: все мы Аароны, и у каждого из нас свой жезл[93].

 

Глава II

СВЯТОЕ СЕМЕЙСТВО

 

Все мы признательны мистеру Эйнштейну[94] за то, что он сумел вышибить из Вселенной ту ось, которой у нее никогда не было. Вселенная — это не прялка. Она, скорее, туча летящих, роящихся пчел. Хвала провидению, ибо от сравнения ее с прялкой нас давно уже тошнит.

Таким образом, Вселенная наконец-то слетела с булавки, которая была продета сквозь нее и которой она, как муха, была приколота к какой-то непонятной поверхности, хотя и пыталась высвободиться. Нынче наша многосоставная Вселенная совершенно свободно следует траектории сложного полета, больше не попадая ни в какую наезженную колею, из которой, как оказалось, не так уж и просто ее извлечь.

Точно так же не должны быть приколоты булавкой к чему бы то ни было и мы сами. У нас больше нет всеобщего закона, который бы правил нами. На мой взгляд, есть лишь один закон: я — это я. И это даже не закон, а так, общее наблюдение. Каждый человек — это индивидуальная личность, но никто из нас не может считать себя полностью одиноким. Есть и другие звезды, кружащие по траектории собственного одиночества. И между ними нет прямого сообщения. Да, дорогой читатель, между мною и вами нет прямого сообщения, так что не обессудьте, если мои слова летят вам в глаза, как песок, и скрипят на зубах, вместо того чтобы музыкой ласкать ваши уши. Я — это я, ну а вы — это вы, и мы стоим перед лицом печальной необходимости создания своей собственной, человеческой, теории относительности. Мы нуждаемся в ней даже больше, чем Вселенная. Звезды уж как-то умудряются скользить бок о бок друг с другом, не очень мешая друг другу и не причиняя друг другу большого вреда. Но вы и я, дорогой мой читатель, пребывая в святом убеждении, что вы — это я, а я — это вы, продиктованном ничем иным, как благородным стремлением к общечеловеческому братству, — так вот, мы с вами в этом своем святом убеждении готовы втаптывать друг друга в грязь и таскать друг друга за волосы.

Вы — не я, дорогой мой читатель, даже и не надейтесь на это. А посему не слишком расстраивайтесь, если я что-то не так говорю. В конце концов, не ваш же священный рот произносит эти слова. А что до ваших оскорбленных священных ушей, давайте-ка лучше договоримся насчет нашей с вами маленькой теории относительности, договоримся вот в каком смысле: то, что я говорю, — это не совсем то, что вы слышите. То, что я говорю, представляет собой некий звук, вышедший из глубин моего одиночества, а затем по длинной кривой обогнувший оболочку окружающего вас одиночества и явившийся к вам до неузнаваемости истрепанным и измененным.

«Кыш! Кыш! » — кричу я гусям, но что именно слышат гуси — одному только небу известно. И будьте уверены, что красная тряпка для быка есть нечто более сложное и таинственное, чем красный галстук для социалиста.

Теперь, как мне кажется, я поставил все на свои места, дорогие читатели. Так что можете себе сидеть, как Надежда Уатта[95], на вашем собственном земном шаре, а я буду сидеть на своем, и постараемся, по мере возможности, не допускать столкновения наших планет. Можете себе бренчать на вашей ветхой лире надежды. Возможно, вам это кажется музыкой, и я не стану вас осуждать. Мне же ваша «музыка» терзает уши, но, быть может, во всем виновата та оболочка, что меня окружает, — ведь она не такая, как ваша, и звуки вашей музыки, пробиваясь сквозь разделяющее нас пространство, до неузнаваемости искажаются. Стоит мне услышать очередную песню про Возрождение Мира или про Вновь Воскресающую Надежду, как мои челюсти начинает сводить от оскомины и зубы начинают странно поскрипывать, подражая звукам бренчащих струн.

А теперь я изреку пару оригинальных мыслей, так что напрягите ваш притупившийся слух.

Как я уже говорил в своей маленькой, но, разумеется, бессмертной книжке «Психоанализ и бессознательное», все в этой жизни далеко не так просто, как представляется на первый взгляд. Вы, дорогие мои читатели, тоже не так просты, какими кажетесь на первый взгляд. Вы мне не верите? Думаете, вы так же понятны и очевидны, как крутое яйцо без скорлупы? Или так же просты, как какой-нибудь бедолага сумасшедший? О нет, дорогие читатели, даже не мечтайте о такой простоте. У вас, слава богу, еще работает солнечное сплетение и где-то в районе печени, видимо, вполне нормально функционирует спинной ганглий. Я сейчас вам все объясню. Расскажу вам всю правду. Одна только правда может заставить человека вновь стать самим собой. А я уж постараюсь сделать так, чтобы вы снова стали самими собой, вы слышите? Довольно уже вы бродили в опасной близости от моих частных владений, от моей собственной оболочки, пытаясь отождествить себя со мной, а меня с кем угодно. Хороши были бы порядки на звездном небе, если бы, например, Альдебаран[96], поймав за хвост Сириус[97], заявил ему:

— Эй ты, задавака несчастный! Нельзя ли светить не так ярко? Ты же нарушаешь звездные правила!

Мне вспомнилось арабское предание о том, что будто бы падающие звезды-метеориты — это камни, которые ангелы швыряют в бесов, когда видят, что те слишком приблизились к палисаду небес. Должен сказать, мне нравятся арабские ангелы. Озаритесь, мои небеса, звездным фейерверком, рассыпающим раскаленные добела звездные камни!

Но лучше бы мне не поддаваться на все эти арабские провокации. Да и вам, дорогой читатель, лучше бы не доводить меня до греха. Ибо когда я разговариваю с вами, мне кажется, будто я говорю с глухим, который подносит свое искусственное ухо, свой слуховой аппарат, к самым моим губам — и все равно ничего не слышит. И меня подмывает прокричать в это телефонное ухо все известные мне нецензурные слова, чтобы увидеть хоть какое-то движение мысли с того конца аппарата — на вашем глупом и симпатичном лице. Но от движения внутри механического прибора слова становятся совершенно иными. Что с ними только творится! Да и сам я, признаться, стал глуховат, и все это закончится тем, что я тоже буду совать свой слуховой аппарат прямо в открытые губы моих собеседников. Может быть, моя собственная глухота и заставляет меня так невежливо беседовать с вами? Право, не знаю: я вам говорю то, что чувствую. Уж не взыщите.

Прошу вас, помогите мне сохранять серьезность, дорогой мой читатель.

В упомянутой книжке «Психоанализ и бессознательное» я, не боясь показаться занудой, пытался вас убедить, дорогой мой читатель, в том, что у вас имеется солнечное сплетение, спинной ганглий и еще кое-что. Сам не знаю, зачем мне это понадобилось. Если кто-то не верит, что он обладатель носа, то лучший способ убедить его в обратном — потереть ему ноздри щепоткой перца. Вместо этого я до красноты тер свой собственный нос, заунывно уговаривая вас принять мои доказательства и поверить мне. Теперь я этого делать не буду.

Прежде всего, дорогой мой читатель, хочу вам сказать — а вы можете мне верить или не верить, — что у вас всегда было и, конечно, есть до сих пор солнечное сплетение. Солнечное сплетение — это большой нервный центр, который находится у вас за желудком. Вам не уличить меня в неточности или лжи, ибо о том же самом вы можете прочесть в любой научной или медицинской книге о нервной системе человека. Так что не отмахивайтесь от того факта, что у вас есть тело, и не пытайтесь казаться более духовным, чем вы есть на самом деле. Хотите вы или нет, но у вас, дорогой читатель, кроме всего прочего, имеется и солнечное сплетение. Так-то вот. Моя книга, уверяю вас, строго научна, и крыть вам здесь нечем.

Итак, любезнейший мой читатель, поговорим о солнечном сплетении. Это первейший, величайший и глубочайший центр сознания человека. И если вы хотите знать, когда и каким образом проявляется с его помощью ваше сознание, я вынужден отослать вас к помянутой книжке «Психоанализ и бессознательное».

В вашем солнечном сплетении — а оно, напоминаю, располагается у вас за желудком — вы сознательны изначально. Именно там обретается ваша глубокая изначальная уверенность в том, что вы — это вы. Только не говорите мне, что у вас нет подобной уверенности. Я ведь знаю, что она у вас есть. С равным успехом вы можете отрицать наличие того же носа у вас на лице. Ваше солнечное сплетение — средоточие вашей первейшей и глубочайшей уверенности в самом себе. Здесь вы торжествуете в этой своей уверенности, уверенности в своем индивидуальном существовании во Вселенной. Здесь и только здесь расположена главная и неприступная крепость вашего торжествующего сознательного «я». Здесь вы существуете, и сами в этом уверены. Так что можете, самодовольно похлопывая себя по животу, произнести на всех языках:

— Me voila!

— Here I am!

— Ecco mi!

— Da bin Ich! [98]

Да, здесь, именно в этом месте вы существуете, дорогой мой читатель.

Но здесь обитает не только трогательная уверенность в том, что вы существуете. Здесь есть еще и ликующая уверенность в том, что за пределами неприступной крепости вашего пупка лежит целый мир, в жизнь которого вы должны внести и свой вклад. Но с самого момента вашего рождения центральные ворота этой крепости наглухо закрыты. Слишком опасно оставлять их открытыми. Слишком близко к жизненному центру. Есть, правда, и другие ворота. Есть глаза, есть губы, есть уши, есть ноздри, а также закрытые, но не наглухо запечатанные ворота груди. Словом, много ворот. А кроме ворот есть еще и «беспроволочные» коммуникации между большими нервными центрами и окружающим, или сопредельным, миром.

От научных авторитетов вы можете узнать, что это большое сплетение, этот всемогущий нервный центр, отвечающий за сознание и жизненную активность человека, является симпатическим центром. Из солнечного сплетения, как из неприступной крепости, вы оглядываете свои владения — возделанные земли, колосящиеся поля, плодоносные сады, тучные стада. Вы хозяйским оком окидываете хижины своих подданных и дворцы своих возлюбленных. Ваше солнечное сплетение наполняет вас уверенностью, что весь мир ваш и что он к вам добр.

Это тот великий центр, в котором, когда вы были еще в утробе матери, ваша жизнь впервые вспыхнула искрой индивидуальности. Это тот центр, который, в период вашего девятимесячного пребывания в потаенном убежище, ради вашего роста и развития притягивал к вам живительный поток материнской крови. Это тот центр, где происходит отрезание пуповины и откуда берет начало та незримая нить динамического сознания, что, как невидимый поток электричества, связывает вас со всей прочей жизнью, — и эта связь не прервется, пока вы будете жить, пока вы будете оставаться в пределах своей совокупной живой индивидуальности.

Между прочим, я слышал, что нынче врачи проделывают над новорожденными маленькую операцию, добиваясь того, чтобы пупок не торчал над поверхностью живота. А это значит, дорогой мой читатель, что они срезают этот нежный бутон! Вам еще повезло, что вы относитесь к тому поколению, о внешнем виде которого врачи не проявляли столь трогательной заботы. Однако же, caro mio [99], выступает у вас пупок над животом или нет, но это то самое место, через которое вы некогда имели непосредственный доступ к потоку материнской крови. Благодаря тому что мужская клетка, происходящая от вашего отца, по-прежнему процветает внутри вашего солнечного сплетения, этот великий центр все еще хранит в себе непосредственное знание о вашем отце, хрупкую, но, как и прежде, живую связь. Мы зовем это кровными узами. Пусть будет так. Это и на самом деле кровные узы. Но только в гораздо более широком смысле, чем мы это обычно себе представляем. Ибо истина заключается в том, что та единственная мужская клетка, которая привела к вашему рождению, питалась кровью вашего отца. И точно так же истинно то, что эта же самая мужская клетка, неутоленная и неутолимая, живет в самом центре вашего естества, в пресловутом солнечном сплетении. Более того, истина заключается также и в том, что эта неутоленная мужская клетка внутри вас непрерывно рассылает во все стороны вибрации и смутные потоки витальности — и это прямая связь с вашим отцом. И пока вы живы, вам от нее никуда не уйти.

Возможно, связь с матерью представляется вам намного более очевидной. Разве не очевидно место вашего с ней разрыва? Ведь это и есть ваш пупок. Можно ли, однако, отношения матери и ребенка считать более глубокими, более жизненно важными, более существенными, нежели отношения отца и ребенка, — на том лишь основании, что отношения матери и ребенка более явные и более напряженные? Нет, конечно, нельзя! Если большая материнская клетка по-прежнему полнокровно и ярко живет и действует в вашем солнечном сплетении, выросшем непосредственно из оплодотворенной яйцеклетки, означает ли это, что меньшая мужская искорка-клеточка, происходящая от вашего отца, является хоть на йоту менее яркой? Ни в коей мере! Она просто другая, менее очевидная. Меньшая по размеру, она, может быть, даже ярче в своих проявлениях и существеннее в своем воздействии. Так что остерегайтесь отвергать в себе отцовское, дабы не отвергнуть в себе самое жизненное и существенное.

Из этого также следует, что, поскольку родные братья и сестры имеют одних и тех же отца и мать, между ними существует прямая связь, невозможная между чужими людьми. Родительские клетки в новых клетках не умирают. Они остаются в них как динамические жизненные центры, оголенные и искрящиеся, как узлы и источники самой жизни. Таким образом, родительские клетки, живущие в каждом индивиде, обеспечивают ту прямую связь, которую мы называем кровной, — связь со всеми остальными членами семьи. Это и в самом деле кровная связь. Ибо детородные клетки — квинтэссенция крови. И на протяжении всей жизни родительские клетки не теряют центрального положения и динамического значения внутри солнечного сплетения человека. Так что в каждом индивиде в полном смысле слова живут и его отец, и его мать.

Но все это скорее предпосылка к истине, нежели ее суть. Суть же каждого индивида состоит в новой целостности единственной и неповторимой личности, зарождающейся в оплодотворенной яйцеклетке. Эта целостность и есть тот непостижимый Святой Дух, который живет в каждом из нас — у каждого свой. Когда в момент зачатия две родительские клетки сливаются, формируя новую целостность жизни, совершается великое таинство творения. На свет является новая личность, но не просто как результат одного лишь слияния клеток. Новый индивид — нечто большее. Индивидуальность как качество приходит к нему как бы ниоткуда. Появившийся на свет индивид, в единстве и единственности своего бытия, есть совершенно новая целостность. Он не просто перестановка и новая комбинация старых элементов, привнесенных родителями. Нет, это нечто, явившееся ниоткуда, нечто беспрецедентное, единственное и неповторимое — новая душа.

Это качество чистой индивидуальности — высшее качество. Но, вбирая в себя все прочие качества, высшее качество не поглощает их. Все они также присутствуют в нем. И лишь на своем пределе индивид действительно превосходит сумму составляющих его элементов и в чистом виде становится самим собой. Но большинство людей так никогда и не достигают своего предела. В своей собственной чистой индивидуальности индивид превосходит своих отца и мать и представляется им совершенным незнакомцем. «Что Мне и Тебе, женщина? »[100] Однако это вовсе не означает, что в нем не продолжают жить отцовское и материнское начала. Невзирая на свое превосходство над ними, он их скорее вбирает в себя, чем поглощает, и они остаются с ним. Точно так же сказанное не означает, что в наши дни так уж много людей превосходят своих отца и мать, что они приобретают некую индивидуальность, превосходящую индивидуальность родителей. Многие люди рождаются полурабами: та маленькая душа, с которой они являются на свет, постепенно атрофируется у них, и это свое новое «я», свою новую душу они являют одним лишь своим «физическим» присутствием — они словно новые наросты на теле человечества, этакие отпочковавшиеся картофелины-переростки.

Но если даже взять человека в его самом совершенном виде, то и он с самого начала сталкивается с огромной проблемой. Ему предстоит принять на себя бремя тройственного бытия — бытия в себе матери, бытия в себе отца и бытия Святого Духа, то есть своего собственного «я». Каждое бытие он должен вобрать в себя, переработать, переплавить воедино, но, увы, в большинстве случаев этого не происходит.

И вот вам поразительный физиологический факт. В момент нашего зачатия отцовская клетка сливается с материнской и совершается чудо: является новое «я», новая душа, новая индивидуальная клетка. Но внутри этой новой клетки отцовская клетка и материнская клетка не теряют своей собственной индивидуальности. Они навсегда остаются в ней самими собой — вобранными ею, но не погасшими. Таким образом, кровные связи людей прочны и непреходящи, а кровяной поток человечества всегда останется единым потоком. Но если таинство рождения новой, чистой индивидуальности перестанет свершаться, этот кровяной поток иссякнет и прекратится. А это означает, что человечество перестанет существовать.

Но вернемся к солнечному сплетению. К тому месту, где искрятся и сверкают вобранные нами материнская и отцовская клетки, посредством которых мы обретаем прямые кровные узы, семейные связи. Эта связь такая же прямая и такая же невидимая, как между станциями Маркони[101] — двумя мощными беспроволочными станциями. Семья — это, если угодно, группа радиопередатчиков, настроенных на одну и ту же волну. Они постоянно передают друг другу некие колебания, и между членами одной семьи, находящимися в своего рода жизненном унисоне, происходит непрерывный взаимообмен потоками витальной информации. Пульс жизни в нескольких отдельных индивидах бьется как в одном. Но в то же время происходят постоянные встряски, взрывы индивидуализма, попытки некоторых индивидов утвердить свое собственное «я» превыше всех связей и родственных притязаний. Высшая цель каждого человека — чисто индивидуальное бытие. Но это та цель, которой вы не сумеете достичь ценою разрыва всех связей. Чтобы родить дитя, недостаточно просто извлечь его из утробы. Дитя должно родиться естественным путем, и если при этом и происходит какой-то разрыв, то он минимален. Но и после рождения связи не рвутся окончательно. Они лишь становятся бол

⇐ Предыдущая567891011121314Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: