8. Смерть и взгляд на сущее сверху

 

Виндобона, 17 марта 180 года н. э. Император подзывает своего стражника подойти ближе и сообщает ему шепотом: «Отправляйся навстречу восходящему солнцу, потому что я уже переживаю закат». Эти слова ему дались с большим трудом. В глазах офицера мелькнул испуг. Какое‑ то время он колебался, затем неловко кивнул и вернулся на свой пост у входа в императорские покои. Марк натянул простыню на голову и, кряхтя, повернулся на бок, как будто в последний раз собираясь заснуть. Смерть манила пальцем со всех сторон. Как же просто было бы впасть в забытье и навсегда освободиться от боли и страданий. Чума пожирает его немощное старческое тело изнутри. Он не ест уже несколько дней и окончательно ослаб от голода. Но вот солнце село, и вокруг воцарилась тишина. Его веки подрагивают, но боль не дает ему уснуть. Император мечется между забытьем и сознанием. Но не умирает.

Он думает о себе: «Твои веки отяжелели – пора закрыть глаза». Сладостное чувство забытья наплывает на него… Должно быть, я заснул или опять потерял сознание. Даже не знаю, открыты мои глаза или закрыты. Сплошная темнота. Скоро рассвет, и воробьи зачирикают свою утреннюю песнь. Пришла весна, и побежали ручьи талой воды. Они впадают в широкую реку, которая течет рядом с лагерем.

Солдаты изображают дух Дуная как античного бога реки. Он молча хочет нам сказать что‑ то важное, если только мы прислушаемся к нему: все изменятся, и не заметишь, как все исчезнет. Нельзя войти в одну и ту же реку дважды, сказал как‑ то Гераклит, потому что течение постоянно приносит новую воду. Сама природа – это стремительный поток, подобно Дунаю, который сметает все на своем пути. Стоит чему‑ то родиться в этой жизни, как великая река времени смывает все, чтобы родить что‑ то новое. Давно забытое прошлое осталось у истока реки, а внизу у устья меня ждет необъятная темнота будущего, сокрытая из виду.

Мне больше не понадобятся ни лекарства, ни врачи. Как хорошо, что кончилась вся эта суета. Настало время и меня смыть рекой времени. И жизнь, и смерть – это все изменения. Мы можем попытаться отсрочить неминуемое, но избежать его мы не можем. Это занятие для глупца с выпивкой, закуской и магическими заклинаниями. Пытаться повернуть течение реки вспять и задержать приход смерти[196].

Сейчас, с высоты прожитых лет, я, как никогда, понимаю, что жизнь большинства людей – это трагедия, устроенная ими собственноручно. Люди то раздуваются от городости, то теряют голову от горя. Все их заботы мелки, зыбки и преходящи. Нам не на что опереться в этой жизни. В гуще стремительного потока нам не за что зацепиться, не на что возложить свои надежды.

С таким же успехом можно отдать свое сердце воробышку, гнездящемуся на речном берегу – вот что я постоянно твердил. Не успеете вы очароваться им, как он упорхнет и исчезнет из виду. Мое сердце тоже когда‑ то было отдано моим собственным воробушкам. Моим прелестным цыпочкам: тринадцати мальчикам и девочкам, которых подарила мне Фаустина. Из них в живых остались только Коммод и четыре девочки. Вон они стоят с печальными лицами и оплакивают меня. Остальные безвременно ушли из этой жизни, давным‑ давно. Сначала я страшно горевал, но стоики научили меня любить своих детей и терпеливо переносить боль, когда Природа потребует их назад. Когда я оплакивал своих маленьких близнецов, Аполлоний терпеливо утешал меня и помог мне постепенно вернуть самообладание. Скорбь естественна – даже некоторые животные горюют, когда теряют своих малышей. Но некоторые в своем горе переходят все мыслимые границы и позволяют печальным мыслям и страстям полностью завладеть ими. Мудрый же человек принимает свою боль и терпит ее, но не пытается ее усугубить.

Природа также потребовала назад моего любимого сына Марка Анния Вера, вскоре после этого умер мой брат Луций. Я дал ему имя, которое носил сам, когда был ребенком, и оно передавалось из поколения в поколение в моей семье. Мой маленький Марк истек кровью на операционном столе и умер во время удаления опухоли под ухом. Я горевал всего пять дней, а потом мне нужно было ехать на войну в Паннонию. Позднее благородный Аполлоний напомнил мне высказывание Эпиктета: «Безумен тот, кто ищет смокву зимой». Это все равно что страдать о своем чаде, когда Природа, давшая нам его во временное пользование, требует обратно. Я их очень любил, но вместе с тем научился смиряться с тем, что они смертны. Все поколения людей – это листья, устлавшие землю[197]. И мои дети были такими же листочками. Их принесла мне весна и унесла зимняя вьюга; на смену им пришли другие. Я хотел их оставить при себе навсегда, но я всегда знал, что они смертны. Ведь сердце, восклицающее: «Боже, храни моих детей! » – все равно что глаза, желающие видеть только приятные вещи и отказывающиеся принять, что все в этом мире изменяется, хотим мы этого или нет.

Мудрый человек видит жизнь и смерть как две стороны одной медали. Когда Ксенофонт, один из самых благородных учеников Сократа, узнал, что его сын погиб в битве, он сказал: «Я знал, что мой сын смертен». Он твердо усвоил принцип, что все, что рождается, непременно должно умереть. Подтверждение этого принципа я видел с детства, когда потерял своего отца Анния Вера. Я почти не знал его – знал только, что он был добрым и кротким человеком. Моя мать Луцилла похоронила его, и в положенный срок мне пришлось хоронить ее. Мой приемный отец император Антонин похоронил свою императрицу, а затем пришел черед мне и Луцию, его сыновьям, поместить Антонина в гробницу и оплакивать его кончину. Далее неожиданно умер мой брат император Луций, и я похоронил его тоже. И наконец, я предал земле мою любимую императрицу Фаустину. Скоро я воссоединюсь с ней, когда Коммод поместит мои останки в великолепный мавзолей Адриана на берегу Тибра. Друзья в Риме будут читать хвалебные речи и напоминать людям, что Марк Аврелий не умер, а просто вернулся в Природу. Этим вечером зайдет солнце и заберет меня с собой, а завтра взойдет новое, и кто‑ то займет мое место. Вот ты и пришла, Смерть, моя старинная подруга, ведь я и правда могу назвать тебя подругой. Ты не раз захаживала ко мне в гости, в своем воображении я уже привык к твоему приходу. Сколько раз ты оказывалась рядом, когда я предавался размышлениям об императорах, которые правили задолго до меня? Все изменилось, но в сущности все осталось прежним: неизвестные люди женятся, воспитывают детей, заболевают и умирают. Кто‑ то воюет, кто‑ то пирует, другие возделывают землю, а третьи торгуют. Кто‑ то пускает в ход лесть, кто‑ то ее ищет, подозревает своих товарищей в заговоре или сам плетет интриги. Последних среди нас бессчетное количество. Они молятся о смерти других людей, жалуются на свою долю, влюбляются, сколачивают состояние или мечтают о высоком положении или даже царской короне. Сколько же людей, чьих имен мы не знаем, чьи жизни прошли незамеченными и сейчас забыты, словно они вообще не рождались на свет? А теперь обратимся к великим, есть ли между ними и теми людьми какая‑ то разница? Смерть одинаково стучится в царский дворец и в хижину нищего. Где теперь Август, основатель империи, его семья, предки, священники, советники и все его окружение? Нет их и в помине. Александр Македонский и его погонщик осла, они оба превратились в пыль, став равными перед лицом смерти.

А великие династии, которые полностью вымерли? Только подумайте, как старались их предки оставить после себя наследника, и что? Вся их династия закончилась эпитафией «Последний из…» на чьем‑ то надгробном памятнике. А сколько городов было погребено? Целые нации стерты с лица земли. Когда великого Сципиона спросили, почему он не радуется разрушению Карфагена, тот заплакал и предсказал, что однажды и сам Рим падет. Каждая историческая эпоха заставляет нас сделать один и тот же вывод: ничто не вечно. Начиная от Александра Великого, давно почившего, чей имперский титул перешел к Адриану и Антонину, в чей круг я был вхож, сегодня от них сохранились только памятники и предания. Сами имена «Адриан» и «Антонин» приобрели несколько архаичное звучание, подобно именам Сципиона Африканского и Катона Утического, включенным в исторические книги. Завтра и мое имя будет звучать архаично для других людей и означать ушедшую эпоху: «царствование Марка Аврелия».

Я присоединюсь к Августу, Веспасиану, Траяну и прочим. Правда мне совершенно безразлично, как и будут ли вообще меня помнить. Сколько из тех, кому пели дифирамбы, давным‑ давно забыты? Равно как и те, кто эти дифирамбы пел. Это просто тщеславие – беспокоиться о том, как наши деяния войдут в историю. Даже сейчас я окружен людьми, которые крайне обеспокоены, что о них подумают будущие поколения. С тем же успехом они могут сокрушаться о том, что несколько веков назад, до их рождения, их имена не были никому известны. Не стоит гнаться за человеческой славой, потому что она тленна. Главное – как я встречу этот скоротечный момент, потому что я начинаю потихоньку исчезать, медленно уплывая в небытие, словно в сон.

А ты, Смерть, была ли ты рядом, когда мы с Луцием триумфально проезжали на колесницах по улицам Рима? Рабы держали золотые венки над нашими головами и шептали нам в спину: «Помните, что вы должны умереть». Вместе с многочисленными трофеями в виде золота и сокровищ, а также отрядами закованных в кандалы пленных парфян, которых Луций с триумфом вез на родину, они принесли с собой с востока нечто куда более зловещее: чуму, которая плелась за ними следом прямо до Рима. Четырнадцать лет бушевала страшная болезнь, набивая повозки телами мертвых римлян, и вот пришла за следующим Цезарем. Стоики учили меня смело смотреть смерти в глаза, говорить себе беспощадную правду: «Я смертен». И при этом сохранять жизнерадостность. Говорят, что Зенон, основатель нашей школы, как‑ то, будучи уже стариком, споткнулся и упал. Он хлопнул по земле рукой с досады и съязвил: «Ну, я же сам иду, зачем ты меня зовешь? » Вот и я теперь старик, можешь звать меня, я готов к этой встрече, Смерть.

И все же столько людей с ужасом произносят это имя вслух. Стоики учили меня, что слов с дурным предзнаменованием не существует. Сократу первому пришла в голову идея, что смерть – это ужасная маска для устрашения детей. Он говорил: «Друзья, если детская часть в вас боится смерти, вы должны каждый день петь ей песни, чтобы очаровать ее, и тогда она исчезнет». Если я воспринимаю смерть такой, какая она есть на самом деле, подвергая ее рациональному анализу, как ржавчину, сдирая убеждения, которыми она покрыта, в итоге она оказывается всего лишь природным процессом. Загляните за маску, изучите то, что под ней, и вы поймете, что вас никто не укусит. Ведь этот детский страх смерти – наверное, самая большая напасть в жизни. Страх смерти причиняет нам больше вреда, чем сама смерть, потому что он превращает нас в трусов, тогда как сама смерть всего лишь возвращает нас в Природу. Мудрые и добрые люди, вне всякого сомнения, наслаждаются жизнью, но при этом не боятся умирать. Если мы боимся конца, разве можно сказать, что мы живем полной жизнью? И в самом деле, научиться умирать – значит освободиться от рабства.

Я должен умереть, но разве я должен при этом стенать? Потому что не смерть расстраивает нас, а наши суждения о ней. Сократ не боялся смерти; он видел, что она была ни плоха, ни хороша. В то утро, когда его казнили, он как бы невзначай сказал своим друзьям, что философия – это размышления о нашей смертности длиною в жизнь. Истинный философ, по его мнению, боится собственной кончины меньше всех остальных людей. Потому что тот, кто превыше всего любит мудрость, постоянно готовится встретить свой конец. Устроить репетицию собственной смерти – значит познать, что такое свобода, и с достоинством подготовиться к расставанию с жизнью.

Я и впрямь уже давно двигаюсь по дороге навстречу смерти, с того самого дня, как я появился на свет. Все в Природе имеет начало, середину и конец. Так, спелая гроздь зеленого винограда превращается в сморщенный изюм. Каждая стадия жизни человека имеет свой конец или кончину – детство, отрочество, зрелость и старость. Вне всякого сомнения, мое тело – уже не то, что дала мне мать при рождении. Потому что с момента рождения я каждый день изменяюсь, каждый день умираю. Если в этих маленьких смертях нет ничего страшного, почему я должен бояться последнего момента? И если смерть – это всего лишь потеря сознания, стоит ли трястись по этому поводу? Понятно, когда речь идет о чем‑ то дурном как противопоставленном чему‑ то хорошему, но смерть – это ничто, всего лишь отсутствие ощущений. Ничем не хуже обычного сна. Более того, смерть освобождает нас от боли. Это граница, за которой кончаются наши страдания. Она возвращает нас в то состояние умиротворения, в котором мы пребывали до рождения. До своего рождения я был мертв на протяжении бесконечной гряды веков, и ведь тогда меня это не злило. Как говорят эпикурейцы, никогда не существовал я, и теперь не существую я. Мне то неведомо, меня оно не беспокоит.

Ведь если меня совсем не беспокоит то, что мое тело занимает лишь незначительный кусочек пространства, почему я должен бояться, что оно займет лишь крошечный отрезок времени? В любом случае, если посмотреть на это с другой точки зрения, мы не исчезаем в никуда, а, разложившись, возвращаемся в Природу. Я вернусь в землю, из которой мой отец получил свое семя, моя мать – свою кровь, моя кормилица – свое молоко и из которой я каждый день получаю пищу и воду. Потому что все берет свое начало из одного источника и возвращается в него, принимая другую форму. Это все равно что вылепить из мягкого воска сначала маленькую лошадь, затем маленькое дерево и затем человека. Ничто не уничтожается, а просто возвращается в объятья Природы и превращается во что‑ то другое, и это бесконечный процесс – одна вещь становится чем‑ то другим.

Сегодня я уроню семя, завтра – груду пепла или костей. Не вечен, а смертен; часть целого, как один час из суток. Как один час, я должен прийти, и, как один час, я должен уйти. Чем больше мы воспринимаем себя таким образом, как части целого, тем глубже мы осознаем тленность наших тел. Я всегда напоминал себе, что мне не отпущено жить тысячу лет и что смерть не за горами. Каждый день я проживал как свой последний, подготавливая себя к этому моменту. Теперь, когда смерть наконец меня настигла, я понимаю, что этот момент ничем не отличается от всех прочих. У меня есть выбор – умереть хорошо или умереть плохо. Философия очень хорошо меня к этому подготовила. Вы думаете, человеческая жизнь имеет такое уж огромное значение для человека большой души, который объял в своих мыслях все время и пространство, спрашивал Сократ? Нет. Такому человеку и смерть не будет казаться чем‑ то ужасным.

На какое‑ то время моя душа растворяется в сонных грезах, готовая сорваться в полное бесчувствие. Какую же чудесную силу имеет мысль, что может в считаные секунды облететь весь мир, поглощая и охватывая все больше и больше приятных воспоминаний. Блуждая в своих грезах по всему миру и прощаясь с ним, я чувствую, как отрываюсь от земли. Подобно Зевсу Гомера, который взирает на землю с Олимпа, охватывая своим вниманием страну фракийцев, которые так любят лошадей, затем Грецию, Персию, Индию и окружающие их водные просторы, которые с высоты кажутся темными, как вино. Или же как Сципион Эмилиан, которому во время пребывания в Нумидии снилось, что он пронесся над миром по небу и мог на короткий миг увидеть его весь с высоты звезд.

С помощью ежедневных стоических практик я уже давно подготовил свой ум для усвоения самого всеобъемлющего взгляда на мир. Платон сказал, что любой человек, желающий понять мотивы других людей, должен смотреть свысока на все земные вещи, словно обозревая их с высокой сторожевой башни. Я буду репетировать это каждый день, как это делали мои учителя, представляя, как я внезапно взмываю ввысь и созерцаю свысока сложное полотно человеческой жизни. Теперь, когда жизнь постепенно покидает мое тело, мои сны превращаются в видения, настолько реальные, что их можно потрогать. Какими же незначительными кажутся ссоры людей из‑ за бесчисленных пустяков с этой высоты. Как малые дети, которые только и думают о том, в какие игрушки поиграть, люди забивают свою голову тщетными страхами и желаниями, которые отчуждают их ум от Природы.

Вот сейчас я вижу их внизу подо мною, огромные стада человеческих животных: многочисленных работников полей, которые трудятся не разгибая спины, заморских купцов всех национальностей и толпы солдат, идущих на войну, – отсюда они выглядят как муравьи, снующие по всей земле. Постоянно чем‑ то заняты – безликая кишащая масса, блуждающая по простирающимся перед ней лабиринтам, то и дело сбивающаяся с пути. Мужчины, женщины и дети, рабы и аристократы, рождающиеся и умирающие, сочетающиеся браком и разводящиеся, веселящиеся на праздниках и оплакивающие свои утраты; утомительная болтовня в судах – мимо меня проносились сотни тысяч лиц друзей и незнакомых людей. Я вижу, как из скромных поселений вырастают большие города, которые какое‑ то время процветают, а потом в один прекрасный день превращаются в заброшенные руины. Народы, которые были варварами в момент зарождения, прокладывают свой путь к цивилизации, а затем снова впадают в варварство; после тьмы и невежества появляются искусства и науки, которые затем переживают неизбежный упадок, снова возвращаясь в тьму и невежество. В самых отдаленных уголках мира я вижу неизвестные экзотические расы. Многообразие ритуалов, языков и людских историй. Нескончаемая вереница жизней тех, кто существовал задолго до меня, и тех, кто будет жить после моей кончины. И хотя мне судьбой было предназначено стать императором Рима, как же мало в этом огромном мире тех, кто слышал мое имя, не говоря уже о тех, кто знал меня лично. Тех людей, которые сами скоро умрут и будут забыты.

Я снова испытываю восхищение этой способностью души таким образом избавляться от несметного количества бед, распахиваться и заключать в свои объятья целую Вселенную, размышлять о конечности и недолговечности всего сущего, скоротечности всей нашей жизни и жизней других людей по сравнению с вечностью. Мы становимся великодушными, то есть великими душевно, расширяя наше сознание и возвышаясь над мелочами, место которым там, внизу. Если душу не пригвождают к земле страхи и желания, она воспаряет в свободном полете и возвращается к себе на родину, как гражданка вселенной, чей дом – необъятные просторы космоса.

Слава богам, что они научили меня воспринимать всю Вселенную таким образом и размышлять о необъятности времени и пространства. Я научился в своем сознании сравнивать каждую отдельную вещь с масштабом вселенной и понимать, что ее размер куда меньше семени смоквы, а если сравнивать ее с масштабом вечности, то она так же скоротечна, как поворот винтика в механизме. Ведь то, что не видно взгляду смертного, может постигнуть интеллект.

Я вижу, как перед моими глазами формируется психический образ: сверкающий шар, заключающий в себе все творения мира, причем каждое я вижу отчетливо, но все вместе они сливаются в единое видение. Звезды, Солнце, Луну, Землю, включая сушу и водные просторы, а также живых существ я вижу словно в прозрачном шаре, который в своем воображении могу уместить на ладони. Взирая с этой космической высоты на все беды и несчастья, прошедшие красной нитью в истории мира, я понимаю, что испытывать ярость из‑ за них на Вселенную – все равно что плакать из‑ за пореза пальца.

Моя жизнь окончена, ничего не осталось – ни страхов, ни желаний, которые могли бы меня отделить от матери‑ природы. Прямо перед моими глазами необъятный космос с вращающимися по своей орбите небесными телами. И я все больше погружаюсь в эти фантазии, путешествие по небу, по мере того как силы покидают мои члены.

В этом необъятном океане бытия наша Земля кажется крошечной точкой. Обширные территории Европы и Азии – всего лишь пылинки, огромные океаны – не более, чем дождевые капли, а самая высокая гора – одинокая песчинка.

Я любуюсь только красотой и великолепием звезд и способность их созерцать воспринимаю как благословение. А вид целой Вселенной передо мной приводит меня в еще большее изумление. Ах, если бы я мог, перешагнув порог смерти, превратиться во что‑ то столь же прекрасное, как сама природа и космос, я перестал бы быть чужаком на своей родине. Путешествуя по просторам Природы, мой разум охватывает все события, поглощая каждое по отдельности и видя, как оно превращается в ничего не значащий пустяк. Разве могут эти ничтожные эпизоды заключать в себе какие‑ то трагедии? Никакого удивления или изумления.

То, чему я учился всю свою жизнь, я теперь вижу повсюду – перевожу внимание с одного объекта на другой и вижу одно и то же со всех сторон. Вселенная – это единое живое существо, имеющее тело и сознание. Разум отдельного человека – лишь крошечная частичка одного великого разума. Все живые существа – это члены или органы одного большого тела. Не осознавая того, они действуют слаженно, создавая историю из последовательных событий, возникающих под влиянием одного мощного импульса. Все в нашей Вселенной так замысловато переплетено друг с другом, что образует единое полотно и цепочку событий. Стоило мне один раз увидеть каждый фрагмент в отдельности и, подключив воображение, представить целое, мое восприятие мира изменилось раз и навсегда. Навсегда избавившись от страха и желаний, я теперь вижу только целостную картину, которую составляют все эти части, и это выглядит реалистичнее, чем что‑ либо другое. Все, что я знал до этого, моя жизнь и мнения кажутся дымом, застилавшим вид Природы.

Меня переполняет радость от открывшегося мне всеобъемлющего вида, мое «Я» расширяется и постепенно сливается с бесконечной Вселенной. Как же мизерна доля космического времени, выделенная на жизнь каждого из нас! И как же мал этот ком земли, по которому мы бредем! Чем четче представляется мне это видение, тем яснее я понимаю, что в жизни нет ничего важнее двух простейших вещей, которые мы должны сделать. Во‑ первых, мы должны следовать велению нашей высшей природы и подчиняться воле разума. Во‑ вторых, следует относиться мудро и бесстрастно ко всем событиям, которые нам ниспошлет судьба, будь то удовольствие или боль, похвала или хула, жизнь или смерть.

По мере того как жизнь утекает из моих членов, моя душа воспаряет все выше. Ломается невидимая грань между представлением и знанием. Прямо перед моим взором выстроились созвездия, подобные тем, что украшают стены храма Митры. Я легко скольжу вдоль них, словно корабль, проплывающий по водной глади. Вокруг меня мириады звезд, созданий из чистого света. Безупречные в своей наготе, они грациозно проделывают свой путь по небосводу, никогда не отклоняясь от него. Как же они не похожи на людей внизу на земле! Мы обладаем этой божественной искрой, но она запрятана глубоко внутри нас, и мы живем как заключенные, барахтаясь в грязи нашей глупости и жадности.

Ум мудреца подобен звезде или солнцу, он сияет чистотой и простотой. Мне повезло наблюдать эти свойства у других людей. Такие люди, как Аполлоний, Юний Рустик и Клавдий Максим, на собственном примере показали мне, как жить мудро, добродетельно и в согласии с Природой. И вот, освободившись от всех земных привязанностей, я чувствую, как очистилась и преобразилась моя душа, открыв духовному взору сияние глубокой мудрости, которую я когда‑ то постигал в словах и поступках моих любимых учителей. Жизнь ускользает от меня, и я согласен с ней расстаться – наконец‑ то мой ум свободен, чтобы беспрепятственно следовать своей истинной природе. Все мне теперь кажется ясным, как никогда. Солнце не делает работу дождя или ветра. Солнце и звезды на небе сообщают мне: «Мы рождены для того, что мы делаем». Так и я был рожден, чтобы следовать своей природе, а значит, стремиться к мудрости. Бесчисленные звезды усеяли ночное небо, и каждая из них неповторима, но все вместе они ткут небесную фату. Человек задуман быть таким: всю свою жизнь терпеливо культивировать внутри себя свет мудрости и проливать его на других людей. Жить мудро одному и в согласии с обществом себе подобных. Античные пифагорейцы были правы. Размышление о неизменной чистоте и простоте звезд позволяет очистить наш ум от земного мусора и освободить его.

Лучи Аполлона проливают свет на все живое и не иссякают. Солнечные лучи, касаясь предметов, освещают их, не теряя при этом своей силы и не оскверняясь ничем. Они задерживаются на этих предметах, лаская их и раскрывая их сущность, не отклоняясь подобно ветру и не впитываясь подобно дождю. Так и ум мудрого человека сам подобен небесному шару, излучающему чистейший солнечный свет. Он освещает вещи, не вовлекаясь в них и не становясь от этого хуже. Ведь то, что не привлекает свет, обрекает себя на тьму. В уме очистившегося человека нет тайн или секретов.

Чистая мудрость, как пылающий огонь, поглощает все, что попадает в горнило, и от этого разгорается еще ярче. Разум способен справиться с любым препятствием и найти необходимую добродетель, с помощью которой сможет отреагировать на него. Нам вменили не слишком приятную обязанность заботиться об этом бренном теле с его неуправляемыми чувствами, но только наш интеллект полностью принадлежит нам. Мы избавляемся от привязанности ко всему внешнему, очищаясь и отделяясь от вещей, когда окончательно постигаем, что они преходящи и абсолютно безразличны. Когда мы разрываем связи между настоящим моментом, в котором находимся, и прошлым и будущим, мы освобождаем нашу душу от внешних вещей, позволяя ей посвятить себя реализации своей истинной природы.

Внешние вещи, как, например, здоровье, богатство и репутация, не являются ни хорошими, ни плохими. Они предоставляют нам возможности, которые мудрый человек использует во благо, а глупец – во вред. И хотя люди стремятся к богатству и роскоши, это все облагораживает их душу не более, чем золотая уздечка – лошадь. Этими внешними благами мы только загрязняем себя, мы сливаемся с вещами, путая их с тем, что является подлинным благом для нашей души. Возвышаясь над безразличными вещами, разум мудреца становится круглым шаром, как его охарактеризовал Эмпедокл. Он не выходит за пределы самого себя, смешиваясь с внешними вещами, но и не избегает их. Разум равномерно распределяет свой свет по окружающему его миру. Совершенный, гладкий, круглый, яркий и сияющий. Ничто не прилипает к его поверхности, и ничто не может нанести ему вред. Я все еще чувствую боль в моем теле. В том месте, которое все еще кровоточит и вздрагивает под простыней. Сейчас оно кажется чем‑ то далеким и совершенно меня не беспокоит.

Скоро я снова впаду в беспамятство. Наверное, в последний раз. Поэтому я прощаюсь с собой, вполне довольный и не разочарованный утратой. Я делаю последний шаг навстречу Смерти, не как к врагу, но как к старому другу и спарринг‑ партнеру. Я слегка сжимаю кулаки и опираюсь на неизвестное и невиданное, в последний раз вооружившись принципами моей философии:

 

Срок человеческой жизни – всего лишь крошечная точка во времени; ее субстанция постоянно утекает, а смысл сокрыт от нас; и вся конструкция нашего тела устремляется к разложению.

Его душа – беспокойный вихрь, счастливая судьба изменчива, а слава ненадежна. Одним словом, все, связанное с телом, подобно стремительному потоку, а то, что связано с душой, подобно сну или пару.

Жизнь – это война и побывка на чужой земле. Наша репутация после смерти станет небытием. Чем же тогда должен руководствоваться человек? Только философией, любовью к мудрости.

А философия заключается в следующем: человек должен сохранить в себе этот внутренний гений или божественную искру и защитить от насилия и травм, а прежде всего от вредных страданий или наслаждений; ничего не делать без цели или с ложными или лицемерными намерениями, невзирая на действия или бездействие других людей; довольствоваться всем, что выпадает на его долю, поскольку это все происходит из того же источника, что и он сам, и превыше всего со смирением и спокойной готовностью ожидать смерть как растворение элементов, из которых состоит любое живое существо.

А если сами элементы не испытывают при этом ни малейшей боли во время перехода из одной формы в другую, растворения и изменения, то есть присущих им процессов, почему же человек должен этого бояться? Разве это не естественное природное явление? А все, что находится в согласии с природой, не может быть злом[198].

 

Снаружи, наверное, уже светает, но я уже не могу понять. Мои глаза так слабы – вокруг сплошная темнота. Я не доживу до следующего восхода солнца. Но это не важно.

 

⇐ Предыдущая30313233343536373839Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: