рытхэу. Дорожный лексикон

 РЫТХЭУ

ДОРОЖНЫЙ ЛЕКСИКОН

ЮРИЙ РЫТХЭУ

ДОРОЖНЫЙ ЛЕКСИКОН

Главы из книги

А

АБИТУРИЕНТ этого слова в чукотском языке нет

Я могу с необыкновенной точностью сказать, когда я впервые услышал его – четвертого ноября тысяча девятьсот сорок восьмого года, поздно вечером, в Ленинграде. Мы с моим спутником Василием Кайо, наконец‑ то, после долгого путешествия через всю страну, достигли цели – Ленинграда, где располагался университет, куда мы предполагали поступить. Мы вышли на привокзальную площадь Восстания и остановились в нерешительности. По площади проносились автомашины, трамваи и странные машины с рогами, цепляющимися за подвешенные провода. Кроме электрических фонарей электрические искры сыпались с трамвайных дуг, с кончиков этих рогов, наконец, вся эта иллюминация отражалась на мокрой асфальтовой площади. Пахло сыростью, озоном и многими совершенно незнакомыми ароматами. После расспросов выяснилось, что университет располагается на Васильевском острове. Слово «остров» нас несколько озадачило: неужто еще придется на чем‑ то плыть до этого острова? Один добрый человек развеял наши опасения, объяснив, что на остров ведет мост, по которому можно пройти пешком. Но вообще‑ то он посоветовал нам сесть на трамвай номер пять и проехаться безо всяких хлопот до университета. Но мы уже знали, что на тангитанской земле за все надо платить. А денег у нас оставалось всего‑ то ничего, и кто знает, во что может нам обойтись неожиданное путешествие на остров. Выяснилось, что до Васильевского острова прямо по Невскому проспекту, который лежал, сверкая огнями, прямо перед нами, около трех километров. Расстояние, прямо скажем, для нас совершенно пустяковое. Обойдя со всеми предосторожностями площадь Восстания, мы двинулись на Васильевский остров. Мы шли, несмотря на мрачную дождливую погоду, с веселым настроением. Да и дождь в городе был какой‑ то странный: он не состоял из отдельных капель, как обычный, нормальный дождь, а висел тончайшей кисеей, сырой пеленой, однако достаточно прозрачной, чтобы хорошо видеть все окружающее – мрачные дворцы с колоннами, темные входы во дворы, где таилась загадочная, пока непонятная нам жизнь. Мы оказались на коротком мосту через сравнительно неширокую реку. При въезде на мост высились статуи голых юношей, сдерживающих рвущихся коней. На всякий случай мы осведомились у прохожего, не Нева ли эта река, но он сказал, что это – Фонтанка. – Фонтанка, – задумчиво повторил Кайо, перекатывая во рту новое слово. Однако нам пришлось пересекать еще одну реку, которую мы едва заметили. Это была Мойка, как любезно сообщил нам другой прохожий. И вот, наконец, Нева! Да, это была настоящая, полноводная река, в которой, казалось, отражалось полгорода со всеми зданиями и огнями. Мы не спеша прошли Дворцовый мост, разглядели и узнали Петропавловскую крепость на другом берегу. Мы отчетливо слышали плеск глубокой воды и мощь речного течения. Перейдя мост, мы свернули налево. Сколько раз я мысленно приближался к заветным дверям университета, о котором мечтал еще в далеком Уэлене! И вот эти двери перед нами, стеклянные, темные. За ними угадывалась какая‑ то внушительная фигура. Человек был в форме, похожей на ту, которую носили капитаны арктических ледоколов. Мы робко постучали. Человек медленно приоткрыл дверь и глухо спросил: – Вы кто такие? Абитуриенты? Незнакомое слово ударило меня, и я стал вспоминать, что бы оно значило. Может быть, он имеет в виду национальность? Откашлявшись, я представился: – Нет, мы не абитуриенты… Мы – чукчи! – Ах, чукчи! – многозначительно протянул важный человек и медленно, но плотно прикрыл дверь. Мы переглянулись с другом: не ожидали такой реакции на нашу этническую самоидентификацию. – Не надо было говорить, что мы чукчи, – попрекнул меня друг. – Но и не абитуриенты! – возразил я. Важный человек в адмиральском мундире растворился в туманной глубине главного здания Ленинградского университета. Вторую попытку проникнуть в университет мы отложили на утро. Вопрос о ночлеге нас не очень заботил, хотя было промозгло сыро, но вполне тепло. Двигаясь по набережной, мы набрели на двух каменных сфинксов. Под ними находились каменные скамьи, на которых мы отлично выспались. На следующий день мы узнали, наконец, точное значение слова «абитуриент».

АРБУЗ соответственного слова в чукотском языке нет и не было.

Об этом удивительном плоде теплой земли мне было известно совсем немного – по изображению в школьном учебнике по ботанике. Нечто полосатое и неправдоподобное. Встреча с настоящим удивительным плодом была неожиданной и запомнившейся на всю жизнь. Это случилось поздней осенью 1948 года на пути с Чукотки в Ленинград. Вместе со своим товарищем Кайо мы высадились во Владивостоке и с большим трудом приобрели самые дешевые билеты на сидячие места на поезд Владивосток–Москва. У нас еще оставалось несколько дней до отъезда, и мы праздно шатались по городу, удивляясь трамваям, продавцам газированной воды, высоким каменным домам, возле которых мы ходили с особой опаской: вдруг что‑ нибудь упадет сверху на наши головы. Погода была теплая, солнечная, и мы мучительно потели в наших теплых северных одеяниях. Я носил вполне приличный ватник, но с большим жирным пятном на спине, а Кайо щеголял в шинели японского солдата, снятого с какого‑ то военнопленного. Кстати, эти пленные солдаты часто маршировали стройными шеренгами по улицам Владивостока и громко пели. В лад маршу они шагали по мостовой, и выражение на их лицах было такое, словно они не пленные, а самые настоящие победители. В своих скитаниях по городу мы забрели на городской рынок. Для нас это было поразительное зрелище. На прилавках высились груды овощей, фруктов, блестели чешуей огромные рыбины, чуть ли не до самой земли свисали клешни великолепных королевских крабов. Но нас интересовали плоды земли! Перед нами вдруг ожили бледные картинки из школьных учебников, баночных этикеток! Все было живое, настоящее, еще хранящее запах и тепло земли, на которой они выросли. Мы несколько раз прошлись по рядам, вглядываясь в каждый плод – огурец, помидор, яблоко, грушу, морковь. Кое‑ что мы узнавали, но большинство земных плодов для нас были совершенно незнакомы. Мы обменивались впечатлениями, порой, быть может, излишне громко. Правда, мы рассчитывали на то, что нас никто не понимает: ведь говорили мы на чукотском языке. Но все же на нас стали посматривать с некоторым подозрением. Проходя меж фруктовых и плодовых рядов, мы невольно приценивались, выбирали, что бы купить на наши скудные ресурсы. Конечно, будь у нас достаточно денег, мы бы попробовали все! И тут мы увидели его! Он лежал среди своих собратьев, и удивительно было то, что мы неоднократно проходили мимо него, не обращая на него внимания. Очевидно, это было из‑ за слишком необычного его вида. Наши глаза невольно пропускали незнакомое и были нацелены на то, чтобы замечать легко узнаваемое. А незнакомого на Владивостокском базаре было столько, что наше внимание просто притупилось от этого невиданного изобилия. Я сразу сообразил, что это арбуз. Он был нарисован на первой странице русского букваря. Первая мысль, которая пришла мне в голову: это чудо недосягаемо для нас и мы можем любоваться им только на расстоянии. За прилавком стоял кореец. Он сразу заметил наш интерес: – Хотите арбуза? Недорого отдам. Вот этот, он весит три кило… – и он назвал вполне приемлемую цену. То есть если мы откажемся от всего остального, то вполне можем позволить себе приобрести это плодовое чудо. Мы переглянулись с Кайо. В глазах друга я прочитал невысказанное, страстное вожделение. – Берем! – решительно, зачем‑ то на мгновение, прижмурившись, сказал мой спутник. Заплатив деньги, мы схватили арбуз и заторопились с рынка, словно боясь, что кто‑ то может отобрать у нас добычу. – Послушай, – обратился я к Кайо, – мы не спросили, как его едят… – Еще чего! – усмехнулся мой товарищ. – Кто о таких вещах спрашивает? Как‑ нибудь сами разберемся. – Может, его варят или еще как обрабатывают? – продолжал я сомневаться. – Спрашивать, как едят арбуз, – наставительно произнес Кайо, – это выставить себя полным идиотом! Мы пошли по улице, спускающейся вниз, к морю. Мы не сразу нашли свободный берег, без построек, причалов, лодок, и уселись на камни. Арбуз положили у ног. Он лежал перед нами, крутобокий, красивый, полосатый, как тигр. – Может, хотя бы помоем? – робко предложил я. – Вот это надо сделать, – согласился Кайо. – Я где‑ то читал: сырые фрукты перед употреблением рекомендуется мыть. Я помыл арбуз в теплой воде бухты Золотой Рог. Арбуз выскальзывал, словно живой, и я вообще боялся его упустить. Чисто вымытый арбуз я положил перед Кайо, который уже вытащил свой охотничий нож, с которым никогда не расставался. Потрогав подушечкой большого пальца лезвие, Кайо нацелился на арбуз, но я его остановил: – Подожди… Не так сразу… Давай сначала попробуем по маленькому кусочку. Кайо согласился и состругал с поверхности великолепного плода два тонких куска. Я ожидал нечто необычное, какой‑ то волшебный, никогда неизведанный вкус, особую нежность, сладость, аромат… Пока ничего, кроме едва ощутимой прохлады. Я прижал языком и зубами кусок и даже прокусил. Никакого впечатления. Вкус, как у обыкновенной тундровой травы, растущей у озера или берега ручья. Я вопросительно посмотрел на друга. Он, похоже, пытался скрыть разочарование, но ему это плохо удавалось. – Ну вот, – проговорил я. – Нечего было стесняться, надо было спросить, как его едят. Может, надо варить, вялить… Кайо выплюнул на гальку зелень со слюной и взялся за нож. – Осторожно! – предупредил я его. Нож с некоторым сопротивлением вошел в плотную мякоть, и вдруг по всему арбузу пошла трещина. Плод раскололся. В трещине было мокро и красно. Кайо поворочал ножом. – Будем дальше резать? – Подожди, – остановил я спутника. – Давай трезво рассудим… Значит, мы совершенно не знаем, как едят арбуз. Полные, так сказать, профаны. А вдруг мы сделаем что‑ нибудь неправильно? И в результате – заболеем? Ведь арбуз – это тебе не копальхен. Кайо остановился в задумчивости. – Что для нас важнее – арбуз или университет? – продолжал я. – Эх, жалко деньги! – протянул Кайо и спрятал нож. Он со всей злостью пнул злосчастный арбуз. Плод покатился к воде и раскололся на две части по разрезу. Мы подошли к арбузу и потрогали куски ногой. – Видишь – красный и мокрый, – пробормотал Кайо. – И эти подозрительные черные штучки. Похожи на червячки. Или какие‑ нибудь гигантские микробы? – Такие большие микробы не бывают, – усомнился я. – Но все равно опасно. Мы столкнули арбуз в воды залива Золотой Рог и, не оглядываясь, пошли от берега продолжать наш долгий путь в Ленинградский университет.

АРХЕОЛОГИЯ в чукотском языке нет эквивалента

Это слово я услышал давно, когда еще не очень хорошо знал русский. Но по порядку. Во время Второй мировой войны, когда Соединенные Штаты стали союзником Советского Союза, вдруг вспомнили, что существует соглашение между нашими странами о безвизовых дружеских гостевых поездках соседей по Берингову проливу друг к другу, заключенное еще в середине тридцатых годов. Первые гости прибыли на огромных байдарах, оснащенных мощными подвесными моторами. На некоторых лодках висели по два двигателя, на зависть нашим механикам, которые бесконечно чинили наши старенькие моторы «Архимед», маломощные, вечно ломающиеся. Одеты были гости нарядно. Особенно поразили нас цветные целлулоидные козырьки и резиновая обувь на теплой подошве. За поясом у приезжих были заткнуты разноцветные шерстяные вязаные перчатки. От гостей пахло ароматным трубочным табаком, дымом сигарет и мятной резинкой, которую они безостановочно жевали, на зависть нам, ребятишкам. Тут же завязались обменные отношения. Оказывается, наши гости больше всего интересовались моржовой костью, и особенно мореной, пролежавшей в земле долгие годы. Такая кость обретала со временем медовый оттенок и высоко ценилась. Кто‑ то вспомнил, что залежи такой кости находятся у подножия горы Линлиннэй, на которой хоронили умерших. И туда устремились толпы уэленцев, вооруженных лопатами, заступами, мотыжками. Результаты первых раскопок превзошли все ожидания. Лично мне удалось откопать четыре костяных рубила из цельного моржового клыка, несметное количество наконечников для поворотного гарпуна, пуговицы, разного рода ритуальные предметы неизвестного мне назначения, фигурки морских и тундровых животных. Сами мы, малые еще дети, не могли торговать с нашими заморскими гостями, но наши старшие выручили довольно много табаку, стальные трехгранные иглы, пластмассовые козырьки и даже пластинки жевательной резинки. Некоторые тангитаны не одобрили наши археологические изыскания, особенно работники полярной станции. Но, скажем, пекарь дядя Коля, копал вместе с нами и набил мешок весьма богатой добычей, которую выменял у американцев на дробь и бездымный порох. Он был страстным охотником, и недостаток боеприпасов был вечной его заботой. Пока шла война и дружба с американцами продолжалась, мы аккуратно копали тундру, и к очередному приезду аляскинских эскимосов в каждой яранге к обменному процессу был готов изрядный запас древних находок. Эта наша прибыльная археологическая деятельность закончилась с началом холодной войны. На память об этом на склоне горы Лилиннэй остались разрытые ямки в топкой тундре, похожие на норы подземных зверей. После войны в Уэлен зачастили разного рода научные экспедиции. Чаще всего приезжали археологи и копали как раз в тех местах, где несколько лет назад трудились мы сами. Ученые ругались, обвиняли уэленцев в пренебрежении к собственному историческому прошлому, ходили по ярангам и за бесценок, чаще всего за бутылку спиртного, скупали пожелтевшие костяные изделия, не успевшие уплыть на другой берег Берингова пролива. У меня завелись друзья среди археологов, которые много знали и рассказывали о седой древности нашего народа. С научной археологией я познакомился уже в Ленинградском университете, и лекции по этому предмету нам читал знаменитый ученый, академик Алексей Павлович Окладников. Мой соученик по университету Дориан Сергеев, сын учительницы, работавшей несколько лет в эскимосской школе, выбрал своей специальностью археологию и чуть ли не каждый год в составе очередной научной экспедиции ездил на Чукотку. Вообще он не только слыл большим знатоком древней и новой истории эскимосского народа, но и объявил себя большим другом аборигенов Арктики. Летом пятьдесят восьмого года, когда я после университета работал в газете «Магаданская правда», наши пути скрестились в моем родном Уэлене. Мы путешествовали по Чукотке вместе с московским поэтом Сергеем Наровчатовым, человеком любознательным и образованным. Остановились мы в Уэлене в учительском домике, пустовавшем в летнее, каникулярное время. Каждый вечер к нам приходили гости, угощались коньячком, которым мы заблаговременно запаслись в районном центре, рассказывали старинные сказания и легенды, пели песни. Чаще всего заходили мой родич, знаменитый певец Атык, и Рыпэль, бессменный банщик Уэлена. И однажды к нам постучался Дориан Сергеев, доросший к тому времени до руководителя научной экспедиции. Мы хорошо поговорили, но нашу беседу прервал Рыпэль, сообщивший, что истопил баню и даже связал пару веников из полярной стелющейся березы. – Вот! – И Рыпэль помахал перед нами вениками. Когда он ушел, лучший друг арктических аборигенов Дориан Андреевич Сергеев вдруг спросил: – Вы и впрямь хотите мыться в колхозной бане? – Да, – ответил я. – А что тут удивительного! – Дело в том, – почему‑ то понизив голос, произнес археолог, – что обычно мы моемся в бане на полярной станции или, в крайнем случае, на пограничной заставе. – А чем хуже колхозная общая баня? – насторожился Наровчатов. – Может быть, – замялся Дориан, – в общем‑ то она ничем не хуже. Даже поновей… Но в ней моются и чукчи и эскимосы… – Не понимаю, – пожал плечами поэт. – Народ здешний не очень гигиеничный, – пробормотал археолог. – У них бывают и кожные болезни, и насекомые… – Будто у русских такого не бывает, – усмехнулся Наровчатов. – Вот что я вам скажу, господин ученый археолог: впредь в нашу комнату не заходить... Здесь бывают наши друзья, местные жители, чукчи и эскимосы. Да и спутник мой вроде бы тоже не тангитан... Попрошу... Во избежание всякой заразы… Сергеев пожал плечами, вскинул голову, как бы этим движением поправив свои модные, в тонкой оправе очки, гордо покинул нашу тесную комнатку. – И это – лучший друг арктических аборигенов! – с возмущением произнес Наровчатов. Мы продолжали общаться с археологами на улице, в столовой, в магазине. Сергеев сообщил с радостью, что обнаружил прекрасно сохранившийся памятник времен неолита – древнее подземное жилище, сооруженное из дерна и китовых костей. Оно находилось почти под окнами старой школы, с южной ее стороны. Мы со своим спутником пошли посмотреть на эту находку. В сорок третьем году ранней весной с острова Большой Диомид в Уэлен переселился одноглазый эскимос с женой и четырьмя детьми. Его взяли на работу истопником в школу. Сначала эскимос поселился у своих дальних родственников, а когда сошел снег, принялся за строительство своего собственного жилища. Он решил поставить его недалеко от места своей работы. Строительный материал он собирал тоже недалеко: на берегу, на галечной косе, в тундре. В разгар лета новое жилище было готово. Я несколько раз бывал в нем, проходя через низкий вход, углубленный в землю. Зато в доме было довольно просторно, а главное, очень тепло, даже морозной зимой. После смерти хозяина подземного жилища обитатели его переселились в нормальные деревянные дома, а покинутая землянка с обрушенными китовыми костями, составлявшими остов, сровнялась с землей и перестала кого‑ либо интересовать в Уэлене. Обо всем этом я рассказал археологу Дориану Андреевичу Сергееву, начальнику академической археологической экспедиции. Он озадаченно снял очки, протер их специальной тряпочкой, снова надел и задумчиво произнес: – А такое впечатление, что жилище построено точно по рисунку известного русского рисовальщика Луки Воронина из экспедиции Витуса Беринга, его иллюстрации использовал в своей книге «Чукчи» Тан‑ Богораз… Реконструкцию жилища эскимосского истопника уэленской неполной средней школы я потом увидел в трудах Дориана Сергеева как памятник типичной древней берингоморской архитектуры. С той поры мой интерес к археологии сильно ослабел.