Неудавшийся побег

В Метехах меня содержали в кандалах, в одиночной камере и приставили ко мне отдельного надзирателя, потому что тюремное начальство боялось побега. Я только о побеге и думал, но в тех условиях он был невозможным. Приставленные ко мне надзиратели были неподкупными, поэтому связь с волей приходилось поддерживать через переписку с моей сестрой Джаваир. Одно письмо в месяц.

Письма полагалось писать на русском, чтобы любой тюремный чиновник мог их прочесть. Письма просматривались на свет и могли проглаживаться утюгом, поэтому обычные способы конспиративной переписки не годились. Но у меня с Джаваир был разработан свой шифр. Важным было каждое третье слово. Всех знакомых мы называли по прозвищам. То, о чем нельзя было сказать прямо, передавали намеками. Когда я прочел: «Твой учитель скучает по тебе», то сразу же понял, что Сталин поручил тифлисским товарищам подготовку моего побега.

Бежать из Метех мне тогда было невозможно. Оставалось надеяться на этап. Сахалин к тому времени упразднили[193], поэтому меня должны были перевести из Метех в какой-то из централов[194]. Моя судьба решалась долго. Могу предположить, что ни одна из каторжных тюрем империи не соглашалась принять такого «неудобного» арестанта, как я. Поэтому я провел в Метехах более двух лет, и только в марте 1915 года меня отправили в Харьковскую каторжную тюрьму. Время от времени я читал в письмах Джаваир: «Учитель спрашивал о тебе» – и понимал, что Сталин помнит обо мне и ждет подходящей возможности, чтобы устроить мой побег. Я должен был ждать. Кроме того, чтобы поддерживать себя в нормальной форме, я больше ничего не мог сделать. Я делал в камере гимнастику, внушал себе, что я не одинок, что у меня на воле есть товарищи, как мог старался досаждать моим тюремщикам. В Метехах тюремщики знали мой характер и держались со мной вежливо. Совсем иначе было в Харьковской тюрьме. Там был настоящий ад. Нигде никогда я не видел столь жестокого обращения одних людей с другими. В сравнении с Харьковской тюрьмой Метехи можно было назвать пансионом[195]. Здесь (в Харькове) все действия тюремщиков были направлены на то, чтобы сломить арестантов или же уничтожить их. Любое неповиновение заканчивалось жестоким избиением и заключением в карцер. Здешние карцеры можно было назвать могилами, такими холодными и сырыми они были. Перед тем как втолкнуть человека туда, надзиратели обливали его холодной водой из ведра. Это называлось: «Охладить горячие головы».

Но в марте 1915 года я не надеялся, что дойду до Харькова. Товарищи готовили мой побег в Баку. Тифлисские этапы задерживались в Баку на два дня. Достаточное время для того, чтобы убежать. Этап, как бы строго он ни охранялся, все же предоставляет гораздо больше возможностей для побега. Мне бы только сбросить кандалы да перелезть через стену, за которой находится хорошо знакомый мне Баку, где меня черта с два можно найти.

За неделю до этапа Джаваир передала мне нашим шифром: «Выезжаю к морю вместе с маленьким». «Маленьким» звали нашего товарища Бесо Геленидзе, надежного, испытанного в деле товарища. Бесо не маленький, просто привык напевать «тара-патара», за что он и получил свое прозвище[196]. Я понял, что «к морю» это в Баку, и обрадовался – недолго мне осталось сидеть за решеткой. Я надеялся, что мы с Гиго попадем в один этап и сумеем бежать вместе, но Гиго отправили следующим этапом и не в Харьков, а в Орел.

В Баку незадолго до отхода поезда Джаваир смогла передать мне сверток с едой, в котором были хлеб, зелень, кусок сыра и пирожки с мясом и вареньем. Два пирожка, помеченных крестом, были обычными, а в остальные положили снотворное. Еды было много, и, когда поезд тронулся, я угостил моих конвоиров, которых у меня было целых шесть, поскольку я считался опасным арестантом. В этом не было ничего необычного, поскольку многие арестанты пытались как-то задобрить конвоиров, чтобы получить какие-нибудь мелкие поблажки. Когда конвоиры заснули, я разломил хлеб, достал одну из спрятанных в нем пилок и начал пилить кандалы. В соседнем вагоне ехал Бесо с документами и одеждой для меня. Когда одна нога моя была свободна, в вагон вдруг пришел с проверкой ротмистр, начальник охраны. Увидев моих конвоиров спящими, он пинками разбудил их и начал распекать. Потом заменил старшего конвоира на другого. Конвойные так и не поняли, в чем было дело. Они решили, что их разморило от сытной еды, укачало в поезде. Пока мы ехали, я прятал пилки в вагоне, ожидая удобного случая, но случай не представился. Конвоиры были начеку, вдобавок начальник охраны, что-то заподозрив, то и дело являлся в наш вагон с проверками. На подъезде к Харькову я выбросил пилки в уборную, поскольку знал, что в тюрьме меня тщательно обыщут. Жаль было расставаться с мечтой о свободе, которая была совсем рядом.