 |
Наша встреча со Сталиным в апреле 1912 года
|
|
|
|
В апреле 1912 года, за несколько дней до ареста Сталина[173], мы встретились с ним в Петербурге. Я на несколько дней приехал из-за границы по делам и должен был уехать обратно, а Сталин работал тогда в Петербурге. Возглавив Русское бюро ЦК, Сталин стал отвечать за работу во всей России. Тем товарищам, которые сейчас говорят о том, что это они подготовили революцию, я задаю один и тот же вопрос: «Напомните мне, пожалуйста, кто был главой Русского бюро ЦК с 1912 года? »
Мы со Сталиным не виделись почти пять лет, и я не могу передать той радости, которую оба мы испытывали во время этой нашей встречи. Это надо Горьким быть, чтобы суметь передать.
Сталин почти не изменился внешне в отличие от меня. Долгое заключение в тюрьме добавило мне лет, и выглядел я много старше своего возраста.
– Не следишь за собой, – упрекнул меня Сталин. – Под глазами круги, щеки впалые, осунулся.
– Работы много, – попытался оправдаться я.
– Здоровье надо беречь! – строго сказал Сталин. – Не только твоя жизнь, но и твое здоровье принадлежат революции. Я недавно Спандаряна[174] ругал за то, что он совершенно не следит за своим здоровьем, вот сейчас тебя ругаю. Нельзя так, Камо-джан. С кем мы тогда революцию делать будем?
Сталин только что вернулся с Кавказа, он был в Тифлисе и Баку. Мне не терпелось узнать кавказские новости, но сначала мне пришлось ответить на множество вопросов, касавшихся моего заключения в Моабите и Метехах и симуляции сумасшествия.
– Да хватит говорить обо мне! – не выдержал я. – Главное то, что я жив-здоров и сейчас сижу перед тобой.
– Нет, Камо, ты ошибаешься, – возразил Сталин. – Твой опыт очень ценный, и он может оказаться весьма полезным для многих наших товарищей. Не будь твоя симуляция столь успешной, тебя бы давно повесили. Рассказывай дальше, и хорошо было бы, если ты записал бы, как и что ты делал. Удивительно, что ты, не имея никакой подготовки, сумел обмануть психиатров и в Берлине, и в Тифлисе.
|
|
|
– Симуляция сумасшествия не составляет труда, – ответил я. – Трудно симулировать постоянно, каждый час, каждую минуту, даже в то время, когда кажется, что ты один. Никогда нельзя быть уверенным, что именно в этот момент за тобой не наблюдают.
Кое-какие записи я сделал и отдал Сталину до моего отъезда из Петербурга. Впоследствии мы не возвращались к этому, не до того было, но мне хочется верить, что мой опыт оказался полезен кому-нибудь из товарищей. В этом проявилась одна из характерных черт Сталина. Он прежде всего думает о деле, о том, что может оказаться полезным делу.
Мы долго обсуждали обстоятельства моего ареста. Ни сам я, ни товарищи не могли тогда понять, почему меня арестовали. Кто-то предал? Или я допустил какую-то оплошность? Как ни осторожничай, случается. Или полиции просто повезло? Я много думал об этом. Подозревал Житомирского, а также еще двоих товарищей, с которыми имел контакты в Берлине, но не мог хоть чем-то подтвердить свои подозрения. Сталин сказал, что после того, как были арестованы товарищи, занимавшиеся разменом купюр с тифлисского «экса» (это произошло вскоре после моего ареста), Житомирского решили на время «заморозить», то есть отстранить от дел.
– Плохое это решение, – сказал он. – С какой стороны ни посмотри – плохое. Если он провокатор, то его надо казнить. Если же он наш честный товарищ, то недоверие может всерьез его обидеть и оттолкнуть от нас. Надо было в свое время устроить проверку всем нашим берлинским товарищам.
Я вспомнил, что в свое время предлагал Ленину, и спросил:
– Арестовать, да? Под видом полиции? И смотреть, кто станет кричать: «Я свой, я на вас работаю! »
|
|
|
– Ты что, Камо? – удивился Сталин. – Такие дела так грубо не делаются. Хорошо законспирированный провокатор не поддастся на такую провокацию. Надо иначе. Я бы взял в Берлине несколько адресов совершенно посторонних людей и каждому из подозреваемых дал знать, что у такого-то господина хранится крупная партия оружия, которую он сегодня или завтра переправит дальше. Каждому бы другой адрес дал, понимаешь? А потом посмотрел бы, куда полиция нагрянет. Если речь идет о крупной партии, которую вот-вот отправят дальше, полиция медлить не станет. Помнишь, как в Кутаисе мы разоблачили Шавгулидзе?
Провокатор Гиви Шавгулидзе, фамилия которого как нельзя лучше подходила к нему[175], в 1906 году причинил нам много хлопот. Он работал кочегаром на железной дороге, был на хорошем счету, и ему давали ответственные поручения. Он возил партийную почту из Кутаиса в Тифлис и другие города, возил оружие и знал многих товарищей не только в Кутаисе, но и по всей Грузии. На допросе перед казнью Шавгулидзе рассказал, что на предательство его толкнула жажда разбогатеть. Он очень хотел стать хозяином, владельцем лавки или духана, а лопатой на духан не заработать. Товарищи удивлялись после тому, как такой гнилой человек мог много лет выдавать себя за рьяного социалиста? Но Шавгулидзе это удавалось. Когда пошли аресты среди наших глубоко законспирированных товарищей по всей Грузии, на кого только не думали, но Шавгулидзе был вне подозрений. В батумской организации подозревали своих, в тифлисской – своих, путаница была полнейшая. Очень опасно для дела, когда товарищи начинают подозревать друг друга. Если подозреваешь товарища, то как можно на него положиться, доверять ему? Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не Сталин. Он составил список людей, которым было известно обо всех арестованных товарищах. Таких оказалось пятеро, в их числе был и Шавгулидзе. В Тифлисе, в тех домах, где жили наши товарищи или по соседству с ними, были выбраны люди, не имевшие отношения к нашей работе. Пять адресов. Каждый из подозреваемых узнал, что по такому-то адресу прячутся боевики, которым поручено убить наместника. Адрес каждому назвали разный. Полиция нагрянула с обыском к детскому врачу Агамалову на Гановской улице. Адрес Агамалова был сообщен кочегару Шавгулидзе. Товарищи сначала не поверили, решили, что это ошибка. Некоторые сомневались до тех пор, пока Шавгулидзе не признался в предательстве. Благодаря Сталину мы разоблачили его. Случалось, конечно, и так, что кого-то арестовывали в результате чьей-то оплошности. Но оплошность может случиться однажды, а несколько арестов всегда являются следствием предательства.
|
|
|
– Помню, как не помнить, – сказал я. – А почему в Берлине так не сделали?
– Не знаю, – ответил Сталин. – Долго думали и решили в конце концов, что на тебя полиция вышла случайно, а тех, кто занимался разменом, арестовали из-за совпадения номеров на билетах. Неправильно поступили, бросили дело, недоделав. Всегда легко оправдать провал случайностью.
– Легкомыслие это плохо, а чрезмерная подозрительность еще хуже, – сказал я. – Вспомни случай с Харшиладзе.
Во время работы Сталина в Батуме местные товарищи заподозрили в предательстве телеграфиста Харшиладзе. Полиция арестовала двоих товарищей, и выходило так, что, кроме Харшиладзе, выдать их было некому. Толком не разобравшись в деле, чересчур горячие члены ячейки, в которую входил Харшиладзе, решили его казнить и застрелили. Спустя некоторое время выяснилось, что провокатором был другой человек, то есть Харшиладзе казнили несправедливо. Тот, кто его застрелил, с горя застрелился сам. Соглашатели, стоявшие на меньшевистских позициях, сразу начали кричать о том, что большевики – бандиты, которые не только чужих, но и своих убивают без разбора. Очень много вреда нанесла нашему делу эта история.
Сам я, имея дело с боевиками, не мог устраивать им сложных проверок. Но прием с ложным арестом несколько раз помог мне выявить предателей. Особенно выручал он в 1918 году, когда приходилось спешно формировать на Кавказе боевые отряды. Брали всех, кто изъявлял желание сражаться, поэтому в наши ряды проникло много разной сволочи. Отец мой, например, так проверял своих приказчиков: делал вид, что ошибался при счете денег в их пользу или «забывал» в кассе немного денег и ждал, скажут они об этом или нет. Нечестный человек нечестен всегда, так же как и трус всегда труслив.
|
|
|
Только после того как Сталин расспросил меня обо всем, он начал рассказывать о кавказских делах.
Новости с Кавказа были нерадостными. Более шести лет прошло со времени восстания. Многие товарищи сидели по тюрьмам. Многие отчаялись, меньшевикам удалось перетянуть на свою сторону тех, кто был слаб духом. Если говорить начистоту, то 1912 год был во многом хуже 1906-го. В 1906 году мы надеялись через год или через два выступить снова. Но прошло столько лет, а мы еще не были готовы к восстанию. Мы не были готовы, поскольку с учетом наших былых ошибок на этот раз готовились так, чтобы непременно победить. Но это понимали далеко не все. Надо было вдохнуть веру в отчаявшихся, не дать меньшевикам переманить нестойких на свою сторону и продолжать подготовку к революции в неимоверно трудных условиях. В 1912 году самодержавие казалось крепким. Возня с Государственными Думами обманула часть тех, кто выступал против него. Многих схватили и отправили в тюрьмы и ссылки. Кого-то охмурили меньшевики. Нестойким казалось, что дело революции проиграно. Ленский расстрел[176] показал, как решительно настроено самодержавие. Наши враги старались подавить любой бунт в зародыше. Они не церемонились, отвечали пулями на любое проявление недовольства. Словно черная туча накрыла Российскую империю, трудно было сохранять веру в нашу победу в столь тяжелые времена.
– Скоро будет война, – сказал мне Сталин. – Если не в следующем году, то в 1914 году непременно. Капиталисты хотят поделить мир, всяк на свой лад, а в результате мир станет нашим, марксистским. Я так и говорю товарищам: потерпите, осталось совсем немного! Готовьтесь, чтобы в нужный момент быть во всеоружии! До нашей победы рукой подать. Сейчас от нас требуется только одно – подготовиться должным образом. И в этом свете то, что делаешь ты, Камо, очень важно для нашего дела. Ты обеспечиваешь партию самым необходимым для победы – деньгами и оружием. Ты многое сделал, но надо действовать еще лучше! От всех нас сейчас требуется наивысшее напряжение сил. Уж очень многое поставлено на кон! Особое внимание надо уделять работе с народом, иначе меньшевики попытаются украсть у нас победу.
Так оно и вышло. После Октябрьской революции меньшевики на Кавказе ненадолго воспользовались ее плодами, обратив стремление народов к свободе на собственную пользу. Хороший ответ закавказским контрреволюционерам, притворявшимся социалистами для того, чтобы обмануть народ, дал Сталин весной 1918 года в «Правде»[177]. Отрывки из этой его статьи на Кавказе печатали в виде прокламаций на разных языках. На армянский ее перевел Шаумян.
|
|
|
Не замечая времени, мы в тот раз проговорили до утра, но зато обсудили все вопросы, даже о личном немного поговорили. Сталин спросил меня будто бы в шутку, не завел ли я в Европе зазнобу. Я ответил, что как решил когда-то подождать с личным до победы революции, так и держусь своего решения, несмотря на то что пару раз моей твердости пришлось выдержать нешуточные испытания. Как и любого человека, меня влекут такие простые радости, как домашний уют, тепло домашнего очага. Некоторым, наверное, будет смешно читать о том, что для революционера Камо ценно тепло домашнего очага, но это так. Мысли о том, что после победы революции я заживу обычной человеческой жизнью, придавали мне сил в неволе. Рассказав Сталину об этом, я добавил:
– Я же не такой стальной, как ты.
– Я тоже человек, – улыбнулся Сталин. – У меня только характер стальной, а сердце живое.
Был один вопрос, который мне очень хотелось обсудить именно со Сталиным. Приехав в Париж, к Ленину, я узнал, что между Владимиром Ильичом, с одной стороны, и Богдановым и Красиным, с другой, начались разногласия, которые могли привести к расколу в партии. К Богданову я относился прохладно, но Ленина и Красина уважал одинаково. Мне было очень больно узнать о том, что они рассорились[178]. Надежда Константиновна уверяла меня, что ничего страшного не произошло, но я сильно переживал. Ленина я считал и продолжаю считать великим теоретиком коммунизма, равным Марксу и Энгельсу, а Красина – гениальным инженером и превосходным организатором. Меня радует, что сейчас былые разногласия забыты, но тогда я просто места себе не находил.
– Скажи мне, Иосиф, что ты думаешь по поводу ссоры Ленина с Красиным? – спросил я. – Мне кажется, что она может сильно сказаться на нашей работе.
– Ничего страшного не произошло, – успокоил меня Сталин. – Ленин без Красина остается Лениным, а Красин без Ленина – всего лишь инженер. У нашей партии много хороших инженеров. Красину легко найдется замена. Да, плохо, что в большевистском центре существуют разногласия, поскольку сейчас нам, как никогда, нужно единство. Но лучше разобраться с этим сейчас, чем в ходе вооруженного восстания. Запомни, Камо, что незаменимых людей нет, разве что только Ленин представляет исключение из этого правила.
«Ты тоже исключение», – подумал я, но вслух этого не сказал, потому что хорошо знал характер Иосифа. Но сейчас я могу написать, что, по моему мнению и мнению многих кавказских товарищей, другого такого руководителя, как Сталин, у нас на Кавказе не было. Сталин – один из гениев революции. Есть обычные революционеры, как, например, я, есть выдающиеся, такие как Шаумян или Джапаридзе, и есть гениальные революционеры, такие как Сталин, человек, который поднял Кавказ на революционную борьбу и впоследствии стал ближайшим соратником, правой рукой Ленина.
Перед моим отъездом в Афины Сталин пошутил:
– Вот сейчас истратишь все деньги, и поедем в Тифлис делать новый «экс».
Я тоже так думал. Где еще взять крупные суммы, кроме как на «эксах»?
– Учти, что на Кавказе обстановка как была, так и остается сложной, – предупредил Сталин. – А в Тифлисе после нашего «экса» до сих пор возят деньги под очень сильной охраной и с соблюдением всех мыслимых предосторожностей. Время перевозки до последнего момента держится в секрете, маршруты меняются, в тех, кто кажется подозрительными, стреляют, не спрашивая. Будь осторожен, Камо.
– У меня, пока я сидел в тюрьме, появилась одна идея, – сказал я. – Я ее всесторонне обдумал и пришел к выводу, что она правильная. На «экс» надо идти вдвоем или втроем, не больше, и действовать очень решительно, так, чтобы охрана от страха в штаны наложила. Забросать бомбами, обстрелять и спокойно взять деньги. Чем меньше народа, тем меньше риска, тем легче скрыться. Зачем всем отрядом делать один «экс»? Лучше по двое-трое сделать несколько «эксов». Я имею кое-какой опыт и думаю, что могу планировать «эксы» так, чтобы осуществлять их малым количеством людей.
В тюрьме я только и делал, что думал. Стал настоящим теоретиком экспроприаций, свою систему выработал. Только до формул дело не дошло.
– Смотри, Камо! – нахмурился Сталин. – Ты, конечно, профессиональный экспроприатор, но у всех профессионалов есть один недостаток. Они думают, что они все знают и ничего не боятся. А надо бояться! Надо бояться того, что не сможешь сделать дело. Тогда хорошенько все обдумаешь, прежде чем делать. Лихость нужна, когда лекури танцуешь[179], в деле ум нужен. Теоретически мы на Эриванской площади могли бы обойтись втроем. Один кидает бомбу в фаэтон, другой, кто следил за отъездом от почты, кидает другую бомбу и обстреливает караул. Ты хватаешь деньги и увозишь. Теоретически так. Но на практике вряд ли получилось бы сделать дело втроем. К тому же учти, что, пока ты сидел в тюрьме, многое изменилось. Раньше охрана охотно вступала в бой с нападавшими, старалась убить или задержать. Теперь же они ведут себя иначе. Какая-то небольшая часть может вступить в бой, но остальные продолжат сопровождать карету, которая постарается удрать как можно скорее. Раньше целью было схватить нападавших, а теперь – спасти деньги. Не только мы учимся, Камо, но и враги наши тоже учатся. Помнишь, я писал тебе про поезда? Сейчас это самый удобный вариант, но готовиться надо очень серьезно. Деньги перевозят в сейфах, которые находятся в особом вагоне, и охрана на поездах очень серьезная. Подумай о поездах, Камо.
Я прислушался к совету Сталина и больше не думал о том, чтобы идти на «экс» вдвоем или втроем. О поездах думал, присматривался, изучал, но ни одного «экса» на поезде так и не сделал. Крупные суммы шли из Петербурга, Москвы и Ростова в Баку и далее Тифлис[180], но некому было в то время передавать нам сведения об этих перевозках. Наши враги тоже многому научились, в том числе и конспирации. Раньше любой конторский служащий знал, какого числа и куда будут отправляться деньги, а сейчас об этом знало только начальство, да и то не все. Вдобавок количество наших осведомителей сильно уменьшилось. Повсюду стремились заменить неблагонадежных благонадежной сволочью из преданных монархистов. Только в Тифлисе немногие верные люди могли снабжать меня нужными сведениями об отправке крупных денежных сумм, которые перевозились на лошадях.
Вскоре после моего отъезда 22 апреля[181] Сталина арестовали на улице в Петербурге и выслали из Петербурга в Нарым, где он пробыл около месяца[182], а затем вернулся в Петербург.
|
|
|
