Эффективность политики и науки на игровом поле времени

Глава 6

Эффективность политики и науки на игровом поле времени

Веберовская диалектика: место встречи политической философии и философии науки

Представление о том, что наука и политика метафизически чем‑ то различаются, помогло сохранить отличие политически ориентированных дисциплин, в частности политологии и теории международных отношений, от реальной политики. Макс Вебер существенно повлиял на понимание этого вопроса, когда около столетия назад выступил с парой лекций перед университетскими студентами в Мюнхене: «Наука как призвание и профессия» (1917) и «Политика как призвание и профессия» (1919). Вебер считал, что наука – «ценностно‑ рациональная» (wertrational), а политика – «целерациональная» (zweckrational) деятельность. Конечно, он сам отмечал, что говорит об «идеальных типах» ученого и политика, но мы вполне могли бы, не слишком погрешив против истины, считать их стереотипами.

Ученый принципиален в своем поиске истины, цель которого ему знать не обязательно. Он «реалист» в специфическом посткантианском смысле этого слова, поскольку считает себя отвечающим перед стандартом, который он в конечном счете не контролирует. Такое понимание «независимой от разума» реальности является секулярным остатком трансцендентного авраамического божества. Следовательно, конечная истинность притязаний на знание родственна Страшному суду, на котором Бог подводит итог нашей жизни. Тогда как метод в науке функционирует аналогично моральным кодексам в религиях – не в качестве надежных формул спасения, но как эвристики, ценность которых всегда доказывается косвенно. (Неудивительно, наверное, и то, что термин «эвристика», а также термин «ученый» – scientist – как наименование профессии, придумал в XIX в. Уильям Уэвелл, уникальным образом соединивший в себе ученого и теолога. ) Философия науки Поппера основана, очевидно, на этой идее, то есть на том, что положительный исход эксперимента не является однозначным подтверждением гипотезы, скорее, ему просто не удается ее фальсифицировать. Следовательно, ученый получает разрешение развивать такую гипотезу, которая по прошествии значительного времени может оказаться лишь веревкой, длины которой будет достаточно, чтобы повеситься.

Политик же следует принципу «цель оправдывает средства», из‑ за чего у наблюдателей может создаться впечатление, будто политик беспринципен, даже бессовестен в своих отношениях с другими. Однако политик желает, чтобы остальные видели, что он настолько убежден в правоте свой позиции, что сделает все возможное, лишь бы ее реализовать. Сама демонстрация этой убежденности уже должна привлечь достаточно последователей, чтобы осуществить свои идеи на практике, пусть даже в режиме самоосуществляемого пророчества. В этом легко увидеть «антиреалистическую» позицию в том смысле, который ассоциируется с «конструктивизмом» и «децизионизмом» в различных разделах философии XX в., начиная с математической логики и заканчивая теорией права, которые в равной мере занимаются природой нормативности [Turner, 2010]. В отличие от ученого, стремящегося создать ясную картину реальности, которая продолжает существовать даже в том случае, если ему не удается правильно ее представить, политик активно участвует в производстве той реальности, которая ему нужна, то есть той, которую другие, по его мнению, должны считать тем, что без его вмешательства не состоялось бы. Такой порядок действий отображает то, что Вебер назвал политической харизмой.

Вебер выделил на самом деле не два разных мировоззрения, а два ортогональных способа рассмотрения одного и того же мира. Иными словами, «реализм» и «антиреализм» должны считаться не противоположными позициями, но одной и той же, рассмотренной под разными углами зрения. Здесь я могу опереться на поздние работы оксфордского метафизика Майкла Даммита [Dummett, 1978], который, как известно, построил свою философию на представлении о том, что реализм и антиреализм расходятся в вопросе «определенности» истины и ложности. Реалисты считают, что истина или ложность действительно является фактическим положением дел независимо от того, известно оно нам или нет. В этом смысле высказывание всегда является «определенно» истинным или ложным. И наоборот, антиреалисты отрицают существование такого фактического положения дел, пока мы о нем не узнаем, или, по крайней мере, пока у нас не будет процедуры, позволяющей нам узнать о нем. В этом смысле высказывание является «неопределенно» истинным или ложным, пока мы не найдем какого‑ то способа решить этот вопрос.

Возможно, понятнее всего это различие точек зрения, которое, несомненно, привлекало и логических позитивистов, и попперианцев, можно описать, сказав, что реалисты начинают с существования семантически замкнутого языка, в котором каждое грамматически верное предложение всегда уже является либо истинным, либо ложным, каковой факт определяется соответствием реальности за пределами данного языка. И наоборот, антиреалисты начинают с логически предшествующей стадии, на которой надо выбрать, какой язык использовать. Эта «металингвистическая» позиция сводится в конечном счете к вопросу «конвенции», а потому предполагает свободный выбор того, как мир должен разбиваться внутри себя семантически, и только тогда, когда такое решение принято, начинает действовать различие между языком и реальностью. Современная версия этого противопоставления, подходящая для поколения, выросшего на «Матрице», обнаруживается в призыве Дугласа Рашкоффа [Rushkoff, 2010] «Программируй или запрограммируют тебя! ». Первый вариант отражает антиреалистическую, а второй – реалистическую позицию.

Кун [Kuhn, 1970; Кун, 1977] дал известную характеристику реалистического подхода, которая в большей степени соответствовала науке и больше понравилась позитивистам (опубликовавшим книгу Куна в качестве последнего раздела собственной энциклопедии), чем попперианцам [Fuller, 2000, ch. 6]. Реализм науки зависит не только от того, что ученые устанавливают для себя теоретический язык, перед которым соглашаются держать ответ, но и от того, что они устанавливают для себя один и тот же язык такого рода. Это само по себе говорит об авторитарном характере «парадигмы», которая поддерживается режимом стандартного обучения и коллегиального рецензирования. Кун размышлял об относительно коротком периоде, понадобившемся научному сообществу, чтобы объединиться вокруг предложенной Ньютоном системы мира. Этот процесс был ускорен принятием устава Лондонского королевского общества, который запрещал заниматься вопросами, связанными с политикой, религией и моралью. Это должно было минимизировать смертельно опасные шатания, вызванные протестантской Реформацией, во время которой как раз и началась так называемая научная революция. (Если говорить в категориях предыдущего абзаца, Реформация представляла собой предельную «металингвистическую» игру. ) Попперианцы, напротив, считали идею Куна чрезмерной реакцией, полагая, что многие исследовательские программы, риторически представленные в виде более скромных версий парадигм, должны процветать, пока каждая осуществляется со всей методологической строгостью, сводимой к «принципу фальсифицируемости». В этом случае внешние наблюдатели могут делать свои выводы касательно собственных инвестиций, лояльностей и действий, основываясь на истории успехов различных исследовательских программ.

Более поздние представители аналитической философии, которые обычно отличались большей схоластичностью, чем попперианцы или даже позитивисты, обнаружили, что их предшественников сложно отнести к реалистам или антиреалистам, поскольку обычно они занимали то одну точку зрения, то другую. Особенно ясно это выражено в той двусмысленной роли, которую гипотеза играла у позитивистов и у Поппера: «гипотеза» выступает свободно выбранным принципом ориентации научного исследования (это антиреалистическая позиция) и в то же время проверяемым заявлением о реальности, существующей за пределами исследования (реалистическая позиция). В данном случае не стоит недооценивать значение гештальтпсихологии или, по крайней мере, «переключения гештальта» как ориентиров всей этой линии мысли. (Поппер сам был студентом Карла Бюлера, одного из первых гештальтпсихологов. ) В самом деле, подверженность ошибкам является оборотной стороной свободы, и в этом смысле реализм и антиреализм неразделимы [Fuller, 2015, ch. 4].

Но, помимо этих вопросов философского самопозиционирования, различие в точке зрения, представленное реализмом и антиреализмом, помогает также объяснить важную разницу в подходах ученых и политиков, а именно непреклонность первых и гибкость вторых. С логической точки зрения, политики находятся на метауровне по отношению к ученым, что в каком‑ то смысле позволяет понять данное Бисмарком определение политики как искусства возможного. Говоря иначе, если вы контролируете саму рамку действия, вы контролируете и игру. В 1860‑ е годы об этом говорили как о «пространстве маневра» (Spielraum), которое умелый политик пытается расширить за счет противников. В 1960‑ е годы было принято говорить о «сути игры». Однако утешительным призом для проигравших может стать наука, которая стремится раскрыть правила игры, предположительно в надежде на то, что в будущем это позволит кому‑ то стать magister ludi, мастером игры. Это мастерство сводится к использованию науки для приобретения политических компетенций; нечто подобное людям, живущим в симулированном мире «Матрицы», должна была дать красная таблетка.

По словам Платона, для достижения сравнимых компетенций нужно было провести несколько десятилетий в его Академии. Однако, с точки зрения юриста Фрэнсиса Бэкона, общепризнанного основателя современного научного метода, такое знание можно приобрести путем «экспериментального» изучения природы, которое он сравнивал с тем, как инквизитор обращается со свидетелем стороны противника: и природа, и свидетель должны оказаться в ненормальных условиях (первоначальное значение термина «эксперимент» было близко к «крайнему опыту»), поскольку ни та, ни другой не склонны выдавать свои секреты, ведь это лишило бы их власти над расследователем, причем Бэкон и природе, и свидетелю приписывал женский облик [Fuller, 2017a]. Основная идея здесь в том, что различные формы пыток позволяют получить разные ответы, но только инквизитор может определить, какой из них истинен. Конечно, если говорить в строго теологических категориях, и «наука», и «политика» в этом смысле – это такие формы деятельности, которые легко обвинить в богохульстве, поскольку они стремятся в чем‑ то уподобиться Богу. С одной стороны, ученые идут по стопам Бэкона в своем агрессивном расследовании реальной сущности Бога, снимая земные покровы божества, известные под именем «природа», а с другой – такие политики, как Бисмарк, попросту пытаются приблизиться к способности Бога создавать альтернативные планы действий, выбор одного из которых должен в идеальном случае сдержать противников.

Однако и в более демократической политической среде правит все равно Spielraum. Поппер [Popper, 1957; Поппер, 1993] вернул эту идею на землю, представив ее в качестве «логики ситуации», тогда как Вебер попытался сформулировать понятие «объективной рациональности», которое должно было выступать научным коррелятом Spielraum, соотносимым с его знаменитым понятием Verstehen («понимания») [Turner, Factor, 1994, ch. 6; Neumann, 2006]. Из этого следует такая идея Realpolitik, которая концептуализирует политику в качестве деятельности, нацеленной на конструирование реальности, то есть конкурентного поля, где возможности расширяются и сокращаются вследствие эмерджентного эффекта действий, совершаемых соответствующими игроками [Bew, 2016]. В таком случае именование игры заставляет противника играть по вашим правилам, что позволяет расширить ваше собственное пространство маневра. В современном мире партийные формы борьбы, характерные для современных парламентских демократий, ближе всего к формализации этого порядка действий в рамках национальных государств. На международном уровне сравнимое поле игры определяется более двусмысленно, однако «баланс сил» между разными странами – стратегия, которая активно отстаивалась Бисмарком, – выражает смысл равновесия, к которому в идеале стремится эта ситуация, по сути своей анархическая.