 |
Документ. Случай. Под огнем паровоза
|
|
|
|
Документ
Сегодня вечером Федор Иванович сидел у меня. Рассказывал, что в их квартире кончила самоубийством молодая девушка.
– Интереснейший документ, знаете ли!
Я так и обомлела. Спросила растерянно:
– Документ… Это что же? Дневники ее?
Он с недоумением ответил:
– Ну да!..
Документ! Какое определение! «Документ»! О, подлецы! Нужно же было слово откопать. Я вся дрожала от бешенства. Еще бы одно слово, и я, кажется, потеряла бы власть над собою, встала бы, сказала бы ему ужаснейшую грубость, выгнала бы вон. Но он вдруг замолчал. Понял ли он, что делается со мною, или это была случайность, но он замолчал. А я понемножку успокоилась.
Однако и сейчас все время мучает вопрос: «Зачем она писала? » Ведь это же обыск, обыск сердца! Ах, охота же ей была пускать в свою жизнь каких‑ то трубочистов, чтобы все чистое было замазано их черными вениками! Неужели она этого хотела? И чтоб какой‑ нибудь болван Федор Иванович читал ее «документ», – откусывал от сахара, попивал бы с блюдечка чаек и важно говорил бы:
– Какой интересный документ!
Неужели она хотела! Мне страшно было, и не только за нее. Ведь и сама я способна попасть в такие документы, я тоже пишу дневник… Боже мой, как же мне сделать, чтобы он не мог стать «документом»?
Студент, получив от проститутки то, что ему было нужно, закурил папиросу и сочувственно спросил:
– Как ты дошла до этого?
Она вскочила на постели и сказала:
– А ты как до этого дошел?
Он с недоумением:
– До чего?
– Что покупаешь человека!
Случай
Вышло это, правда, ужасно грубо и нехорошо. Дело было так.
Смольяниновы прислали свои абонементные билеты на «Хованщину» с Шаляпиным. Под холодным и слякотным ветром билеты привезла смольяниновская горничная.
|
|
|
Анна Александровна спросила:
– Сколько ей дать на чай?
Он ответил:
– Ну, по крайней мере – четвертак.
– Вот пустяки какие! За что? Довольно гривенника.
– Да что ты, Аня! Ну кто дает на чай гривенник! Только мелочные лавочники.
– Господи, что за барские замашки!.. И гривенник очень хорошо… Нате, Дуняша, отдайте ей.
– Да погоди же, Аня…
Анна Александровна властно и раздельно повторила:
– Подите, Дуняша, и отдайте!
Он вспыхнул, но овладел собою и молча закусил губу. Дуняша невинно подняла брови, как будто ничего не заметила, и ушла с гривенником в кухню. Няня сидела с Боречкой тут же за чайным столом, варила на спиртовке мелинсфуд. И она тоже все слышала. Гадость, гадость какая! Хоть бы людей постеснялась!
Бледный, он ходил большими шагами из залы через прихожую в кабинет и обратно. Анна Александровна ласково спросила:
– Чаю тебе налить еще?
Он резко ответил:
– Нет.
Она с ложечки кормила мелинсфудом Боречку и нараспев говорила:
– А папа на нас с тобой сердится! Он у нас злючка, нервулька. А мы на него не будем обращать никакого внимания! Позлится и перестанет!
И даже это все при няне! А ведь знает, как ему противны ссоры на людях. Он круто повернулся, ушел к себе в кабинет и заперся.
Раскрыл дело, по которому предстояло выступать завтра в суде.
«…а полагаю, что обязательство, выданное доверителем моим веневскому мещанину Афиногену Шерстобитову…»
Ах, гадость, гадость! Словно мальчишку какого обрезала! Даже и разговаривать не удостоила. И так грубо, при людях… Смешно: завтра во фраке он будет выступать в суде, – серьезный, важный, а здесь, дома: «Ничего, – позлится и перестанет! » И ведь сама же спросила, сколько дать!.. А главное – как мелко все! Из каких пустяков умудряется устроить ссору! Словно у ребят малых дошкольного возраста. В такой плоскости ссоры только и бывают у ребят дошкольного возраста да у женатых людей. В школьном возрасте дети уже стыдятся подобных ссор.
|
|
|
В дверь послышался тихий стук. Анна Александровна виновато спросила:
– Алеша! Можно?
Он хрипло сказал:
– Нет, нельзя.
И опять взялся за дело. Старая история: станет теперь нежна, предупредительна, как будто этим можно уничтожить тот позор и стыд, который ему пришлось пережить. Он вдруг сообразил и усмехнулся: почему она сейчас постучалась? Потому что он ушел и не выпил обычного второго стакана чаю… О, женщина! С ясной улыбкой пройдет ногами по душе человека, да еще нарочно покрепче нажмет каблучками. А даст на куски себя разрезать, чтобы этот же человек не остался без второго стакана чаю!
Перо спотыкалось и трещало по бумаге. Он открыл боковой ящик письменного стола, чтобы достать свежее перо. Сбоку лежал в потертой кобуре браунинг, который он брал с собою в разъезды. Вынул он его из кобуры, – плоский, блестящий, – и стал рассматривать. Застрелить бы себя!.. И оставить записку: «Заела ты мне жизнь, подлая баба. Проклятье тебе! »
Ему представилось, как она вбежит на выстрел и увидит его бьющееся в конвульсиях тело с раздробленным черепом и залитым кровью лицом, какой это будет безмерный ужас. И уж ничем, ничем нельзя будет ничего поправить. Представлялось, как она в диком отчаянье бьется о гроб и зовет: «Алеша! Алеша! Встань! » И вдруг замолкает. Но ночью, когда никого нет возле гроба, приходит и стоит одна в сумрачной тишине – в той особенной тишине, какая бывает ночью в комнате, где лежит покойник. Глаза у нее черные и огромные, как ночь. Она жадно вглядывается в восковое лицо с повязанным лбом. И жалобно, настойчиво, как ребенок, потерявший мать, зовет: «Алеша! Милый мой, Алешечка! Зачем ты так? Встань же! Слышишь? »
Слезы навернулись на глаза. И стал он себе гадок. Можно ли даже не всерьез тешить себя такими картинами? Милая Анка!.. Только вдалеке где‑ то прошла серьезная смерть, – и сразу серьезною стала жизнь, и такими ничтожными сделались ее пустяки. Разве можно ими оценивать жизнь! И сзади мелочных ссор – сколько в их взаимной жизни светлого, незабвенно‑ милого. Вот даже тогда, когда она сидела в широкой блузе у стола с Боречкой и трунила над его гневом, – какое прелестное сиянье материнства шло от нее.
|
|
|
Ну, а все‑ таки, – обрезала его, как мальчишку! Даже возражений не стала слушать. И все из‑ за какого‑ то гривенника! А потом: «Папа наш злючка, а мы на него не станем обращать внимания! » Это при няне! Как женщины мелочны и неуживчивы, какою некрасивою делают жизнь!.. И ведь ни за что прощения не попросит.
Нет, пускай, пускай! Как бы это вышло?
Он достал лист почтовой бумаги и крупным, твердым почерком написал:
«Загубила ты мою жизнь, проклятая баба! »
Потом вынул из револьвера обойму с патронами и приставил пустой револьвер к виску. Дуло холодом тронуло кожу. Он перечитал написанное и нажал спуск. Но он забыл…
Он забыл, что первый патрон, который лежит в самом стволе револьвера, не вынимается вместе с обоймою. На всю квартиру ахнул выстрел.
Под огнем паровоза
Было это в десятых годах. В апреле месяце, в двенадцатом часу ночи, под поезд Московско‑ Нижегородской железной дороги бросился неизвестный молодой человек. Ему раздробило голову и отрезало левую руку по плечо. В кармане платья покойного нашли писанную дрожащею рукою записку, смоченную слезами: «Прощайте, товарищи, друзья и подруги! Кончилась жизнь моя под огнем паровоза. Хотел стереть с лица земли своего соперника, но стало жаль его. Бог с ним! Пусть пользуется жизнью. Посылаю привет любимой девице. Не вскрывайте больной груди моей, я, любя и страдая, погибаю. Григорий Прохоров Матвеев».
|
|
|
