 |
С опозданием. Анна Владимировна. (Пунктирный портрет)
|
|
|
|
С опозданием
Петербург. Окраина. Узкие ломовые сани, на них высоко громоздились деревянные ящики с гвоздями. Поклажа кренилась на сторону. Возчик – парень в полушубке – шагал рядом с санями и растерянно подпирал плечом накренившийся воз. Приказчик у дверей лабаза с любопытством смотрел. Легковые извозчики у трактира тоже с любопытством смотрели и переговаривались:
– Завалится!
– Бесперечь завалится!
– Как бы парня не придавило.
– И очень просто! Сколько народу погребали тяжести. А он, дурень, сбоку улицы едет, еще больше набок накреняется воз…
Поклажа качнулась, и ящики тяжело посыпались на возчика.
Приказчик лабаза со всех ног кинулся на помощь. Извозчики, подобрав полы синих армяков, побежали туда же. И отовсюду сбегался народ. Мигом разобрали ящики. Парень‑ возчик лежал с восковым лицом, с закрытыми глазами, из угла губ стекала вниз струйка крови.
II
Анна Владимировна
(Пунктирный портрет)
Ей двадцать пять, двадцать шесть лет. Худощавая, – больна чахоткой, но этого не знает. Красивое лицо, но главная красота – огромные, лучистые глаза, наивные и невинно‑ наглые. Дочь жандармского генерала, давно умершего. У нее хорошенькая дочка Муся, лет семи, неизвестно от кого. Сейчас при ней состоит сосед по комнате, студент Макс с маслеными глазами. Как дочь жандармского генерала, получает пенсию – тридцать два рубля в месяц. Но главный источник доходов – всяческие пособия, которые она умеет выхлопатывать как первейшая артистка в подобных делах.
Пушки Петропавловской крепости гремят над Петербургом: царица разрешилась от бремени. Оказалось – опять дочерью, но сначала слух прошел, что – долгожданным сыном.
|
|
|
Анна Владимировна сидит у стола и, торопясь, пишет прошение.
– Что это вы пишете?
– Прошение министру императорского двора. О пособии. Вы слышали? У царя родился сын.
– Так вы‑ то тут при чем?
– Должен же он быть рад, что у него наконец сын родился. Отчего ему на радостях не отпустить мне триста рублей, – что ему стоит?
– Надела я свою министерскую кофточку…
– Министерскую?
– Да. У меня такая кофточка есть, чтоб ходить по министрам: скромная, в три складки. Выглядит бедно, но благородно. Чтоб их разжалобить… И я министру Витте прямо сказала: «Вы черствый человек, вы сухой человек, наверно, вас никогда ни одна женщина не любила! И, наверно, вы всю жизнь пили только молоко и кипяченую воду! » Через неделю опять пошла к нему на прием. А он не велел меня больше записывать. Я все‑ таки в залу проскользнула. Прием большой. Вызывают степного генерал‑ губернатора Духовского. Маленький и толстый, как лампа. Живот – вот такой. Я бросилась к двери, а дверь узенькая. Я с его животом и столкнулась. Он, конечно, воспитанный человек, уступил мне дорогу. Витте меня увидал: «Опять вы?! » – «Опять я! » Плюнул и подписал на моем прошении резолюцию: «Выдать просимое пособие».
– Ужасно не люблю непроизводительных расходов.
– Каких, например?
– Калоши покупать, зубы пломбировать, платить за квартиру.
– Какие же расходы производительные?
– Ну… в оперетку поехать, коробка конфет хороших. Бутылка шампанского.
– Люблю много на чай давать.
– Ну да… все‑ таки, – рабочие люди…
– На это мне наплевать. А чтоб была любовь и готовность. Ужасно люблю, чтоб меня кругом все любили.
– Терпеть не могу работать. Когда уж ничего добывать не смогу, пойду туда, где пенсию получают старушки. Всякая, как получит деньги, с удовольствием даст.
Свою дочку Мусю отдала на казенный счет в балетную школу.
|
|
|
– По крайней мере, будет нравиться старичкам. Пускай балериной будет. Можно хорошую партию себе устроить.
– Это лето мы жили в Уфимской губернии у Мефодия Егорыча. Ничего нет, только семь тощих собак на дворе. Скука; есть нечего, только одни яйца. Муся ходит по комнатам и твердит: «Не бойтесь, Мефодий Егорыч, я вас не боюсь! » Такой дурак этот Мефодий Егорыч! Я разденусь, лягу спать, – он придет ко мне в спальню и сидит. Целует руки и не хочет уходить. Говорит: «Ведь жарко, зачем вы в одеяло кутаетесь? » А денег нет у меня, выехать не на что. Приехал становой описывать имение, я у него двадцать пять рублей заняла…
Общий хохот. Она недумевающе оглядывает всех своими ясными глазами.
– Чего вы смеетесь?
– Несимпатичный он!
– Нет, он красивый!
– Макс! Кто председателем суда в Полтаве?
– Я почем знаю!
– Вот дурак, ничего не знаешь!
– Он мой друг и очень большой негодяй.
– Я, когда градусником меряю, – вижу, что к тридцати девяти подходит, – поскорей выдергиваю. Боюсь, вдруг сорок градусов окажется. Страсть боюсь, когда сорок градусов температура.
– Жена доктора очень меня ревнует. А сама красная и глупая, как пион. Сцену мне устроила, дурища такая. Я нарочно ухожу и говорю: «Миленький доктор, прощайте! » – и чмок его в щеку!
– Нет, к другому доктору не хочу. Вдруг он мне скажет: у вас чахотка. Ведь есть такие жестокие доктора.
– Я как‑ то захандрила, говорю Максу: «Наверно, у меня чахотка! » А он, дурак такой: «Что ты! У чахоточных бывает необыкновенный блеск в глазах и по ночам поты». Ушел он, я подошла к зеркалу, – у меня в глазах фосфорический свет, клянусь вам богом! И всю ночь так трясло, – от постели поднимало. Чуть у меня от страха не сделалась белая горячка!
– Нет, я не хочу умирать. Гробы всегда такие узкие!
|
|
|
