 |
Около шампанского. Как он меня удивил
|
|
|
|
Около шампанского
Фамилия его была Паныч. Считался он писателем. Где‑ нибудь, вероятно, печатался. Мало кто читал его, но знали все петербургские писатели. Он был завсегдатаем петербургского писательского ресторана «Вена» и постоянным участником кутежей, которые устраивались после получки крупных денег видными писателями богемистого типа вроде Куприна или Арцыбашева. Поговаривали, что он имеет близкое касательство к охранке. Самому мне с ним не приходилось встречаться. Я – москвич и редко бывал в Петербурге.
Однажды критик Михаил Петрович Неведомский зашел в редакцию журнала «Современный мир», в котором сотрудничал. Издательница журнала, Мария Карловна Иорданская, познакомила его с сидевшим тут господином и назвала его, как послышалось Неведомскому, Муйжелем. Сероватый писатель этот почему‑ то интересовал Неведомского, он подсел к нему и завел литературный разговор. Его поразило, как шаблонны были все мысли, которые высказывал его собеседник. Зашла речь о Куприне. Неведомский горячо говорил.
– Такой большой талант и совсем погибает! Пьет беспросыпу, окружил себя литературного сволочью, всякие Панычи пьют на его счет шампанское, обирают его якобы в долг…
– Михаил Петрович, – послышался из соседней комнаты голос Марии Карловны.
Неведомский пошел к ней. Она спросила:
– Вы знаете, с кем вы разговариваете?
– Знаю. С Муйжелем.
– С Панычем.
Неведомский воротился, подошел к Панычу и с негодованием спросил:
– Так вы и есть этот самый Паныч?
– Да, я Паныч. – И с большим достоинством прибавил: – А что касается шампанского, то не все имеют возможность пить его на собственный счет.
Как он меня удивил
|
|
|
Я долго прожил на свете. Мне довелось видеть много людей. Чем дольше я живу, тем больше убеждаюсь: как много существует на свете никем не замечаемых интересных людей! Один – одною стороною, другой – другою; в третьем, может быть, маленькая только черточка, но совсем своя. Мы замечаем и вспоминаем это больше тогда, когда человек умрет. Удивительно, как смерть научает нас переоценивать человека! Вспоминаешь, как относился к нему при жизни, – отчего я тогда так мало ценил то, чем был он хорош?
Вот вспоминаю сейчас одного инженера. Он умер. Работал в Москве на заводе. Полный, с небольшим брюшком. Треугольничек рыжеватых волос под носом. Был добродушен, но мало развит и мало даровит. На службе им не дорожили. Больше всего любил анекдоты и тщательно записывал их детским почерком в толстую переплетенную тетрадь. Любил и рассказывать их, но рассказывал плохо, и случалось, что забывал такую подробность, в которой была вся соль анекдота. Тогда он конфузился и, улыбаясь исподлобья, сознавался под общий хохот: «У мишки фокус пропал! »
Для меня он был олицетворением безнадежной банальности и неинтересности. Звали его Фома Иваныч.
И вдруг он меня удивил. Один раз, потом другой.
Был он холостой. Жил в одной квартире с женатым старшим братом, врачом‑ невропатологом, и замужнею сестрою‑ геологом. Жили очень дружною семьею. Столовались вместе. Хозяйство вела жена старшего брата, общая мама. Все ее и звали «мама Лиза». Я любил бывать у них.
Одно время стал я замечать, что иногда Фома Иваныч после веселого анекдота вдруг перестанет смеяться, поднимет брови и неподвижно смотрит перед собою, потом тряхнет головою и опять оживится.
Был вечер субботы – самое уютное время: завтра спи сколько хочешь, целый день свободный, на душе легко. У них в семье было принято: на субботу и воскресенье ввинчивать над обеденным столом лампочку в двести ватт; было светло, как в солнечный день, и на душе становилось еще веселее.
|
|
|
Вот в такой уютный субботний вечер, когда все уже сидели за ужином, вошел Фома Иваныч и торжественно поставил на стол две бутылки токайского, виноград и большую плетенку с кондитерскими печениями.
– Что это значит?
– Получил место.
– А ты его терял?
Фома Иваныч улыбнулся.
– Семь месяцев был без работы. Сократили.
Все ахнули.
– Как же мы ничего не знали?!
– А для чего вам было знать? Помочь вы мне ничем не могли. К чему было вас расстраивать?
Мама Лиза в негодовании всплеснула руками.
– «Расстраивать»! Просто возмутительно! Как можно было такую вещь скрывать. Ведь тебе было очень тяжело!
– Конечно. Поэтому и молчал.
– Легче было бы, если бы с нами поделился!
Старший брат, доктор, сказал, сурово покашливая:
– Да, наконец, просто с материальной стороны. Мы могли бы тебе помочь. Как ты эти семь месяцев прожил?
– У меня были небольшие сбережения. Потом… продал новые брюки.
Прямо уже вихрем взвилось возмущение. Сестра‑ геолог вскричала:
– То‑ то я заметила, что он эту зиму перестал ходить в театр! Санкюлот несчастный! Уродина мой очаровательный!
Доктор сердито возразил:
– Что очаровательного! Глупо, больше ничего.
Фома Иваныч посмеивался и повторял:
– Остаюсь при своем мнении. Нечего отягощать людей своим горем, если помочь они не могут.
Другой раз Фома Иваныч удивил меня большою естественностью, совершенною логичностью и в то же время полнейшею психологическою невероятностью одного своего поступка.
Получил Фома Иваныч отпуск и решил полететь на самолете в Киев, к другому их брату. Это происходило в середине двадцатых годов, летание было внове, мало кто на него решался, и на каждого, кому довелось полетать, смотрели вроде как бы на героя.
На аэродроме нужно было быть к пяти часам утра. Мама Лиза в половине четвертого подняла Фому Иваныча, напоила кофеем и, сильно за него волнуясь, отправила в дорогу.
Он воротился домой в этот же день к обеду. В чем дело? Фома Иваныч неохотно ответил:
– Полет отложен на завтра.
На следующий день он улетел. Из Киева от него получили открытку с извещением, что прилетел он благополучно. Месяц прогостил у брата, потом воротился.
|
|
|
В уютное вечернее время субботы, когда ярко горела над столом лампочка в двести ватт, Фома Иваныч за ужином вдруг объявил торжественно:
– Ну, товарищи мои дорогие, скажу вам теперь правду. Ведь в первый‑ то день я тоже летал, пролетел полпути, и самолет наш потерпел в дороге жесточайшее крушение.
Опять все ахнули. Фома Иваныч довольно посмеивался. Любил он удивлять.
Оказалось так: самолет вылетел вовремя, но под Брянском потерял управление, врезался в болото и перекувыркнулся. Пилот и один пассажир были убиты, другому переломало ноги, а Фома Иваныч остался невредим – благодаря тому, что он один выполнил правило, вывешенное в кабине самолета: пристегнулся ремнем к сиденью. Когда самолет перекувыркнулся, Фома Иваныч повис на ремне вниз головой и не расшибся. Администрация оплатила ему железнодорожный билет обратно в Москву и предложила на выбор: либо лететь завтра, либо получить обратно уплаченные деньги.
Фома Иваныч рассказывал:
– Я выбрал первое…
Все еще пуще ахнули. Сестра‑ геолог кричала, смеясь:
– Люди добрые, поглядите на этого человека! Да ведь это же определенно сумасшедший! Сумасшедший совершенно определенно! Этакое вытерпеть крушение – и завтра преспокойнейшим образом лететь опять!
– Ну да!.. Я так рассудил: крушения – не такое уж частое явление. Невероятно поэтому, чтобы они могли произойти два дня подряд. Значит, самое безопасное лететь именно на следующий день. Персонал подтянется, внимательнее осмотрит машину…
– Так‑ то так… Но все‑ таки… Как же это?
Да, вот именно: как же это? Вполне естественно и логично: всего труднее ждать двух крушений подряд. Однако после только что избегнутой смерти, под впечатлением окровавленных трупов и стонущих людей с перебитыми ногами, опять довериться незнакомому способу передвижения – для этого нужна была достаточная доза душевной своеобразности.
|
|
|
