 |
Трусиха. Суббота. Софроний Матвеевич
|
|
|
|
Трусиха
И наконец – вдруг по улице дачного поселка пронесся на велосипеде мальчик, трубя воздушную тревогу. Уже две недели все со страхом ждали этого. Вдали загрохотали зенитки, над лесом засверкали их взрывы, по темному небу стали шарить голубые лучи прожекторов, и зловещие гулы потянулись в облаках к Москве. Это в первый раз германские самолеты появились над поселком.
В даче была суета. Люди метались, торопливо одевали детей, хватали чемоданы.
– Скорее, в щель!
– Ой, господи, что же это! Сейчас бомбы на нас посыпятся!
– Что брать с собой?
– Да ведь все уж приготовлено. Вот чемоданы с самым необходимым. Нельзя, господа хорошие, так теряться.
Центром суеты и панического испуга была Ольга Сергеевна. Она металась по комнатам, рыдала, бессмысленно хватала первые попавшиеся вещи. Домработница и маленькие дети, глядя на нее, начинали испуганно плакать.
– О господи! Сейчас на нас бомба упадет, что делать? Костенька, что делать, что с нами будет?
Она уцепилась за плечо мужа, припала к нему, дрожала и рыдала.
Муж, Константин Александрович, сказал нетерпеливо:
– Да ну, Оля, перестань! Как не стыдно!.. Идем в бомбоубежище.
Он взял под руку Ольгу Сергеевну, другою поднял чемодан и повел жену на огород. Там за ореховым кустом была вырыта «щель» – крытое бревнами и сверху засыпанное землею коридорообразное убежище со скамейками вдоль стен.
Набралось человек двенадцать. Подростки выскакивали наружу, высматривая аэропланы, взрослые кричали на них, чтоб воротились. Ольга Сергеевна с безумными глазами продолжала рыдать, ухватившись за плечо мужа.
– А вдруг бомба упадет прямо на крышу убежища!
– Ну, так уж прямо на крышу и упадет!.. Да и не пробьет потолка, бревна толстые.
|
|
|
– Неправда, ты меня только утешаешь! Бомба пробивает насквозь даже пятиэтажные дома, я знаю.
Люба, сестра Ольги Сергеевны, с негодованием сказала:
– Это просто позор! Ты бы хоть детей постыдилась!
Ольга Сергеевна лежала без сознания. Вдруг вздрогнула и подняла голову.
– Что это там?!
– Ну что? Опять зенитки застреляли.
– Нет, это бомбы рвутся! Боже мой, боже мой! Все мы погибли!
Глядя на эту откровенную трусость, все остальные стали успокаиваться. Все новые самолеты с гулом неслись к Москве. Зенитки стреляли. Но теперь это было уж не так страшно. Ясно было, что не станут самолеты тратить бомбы на какой‑ то поселок. Только Ольга Сергеевна непрерывно всхлипывала и с блуждающими глазами прислушивалась к тому, что делалось снаружи.
Прошел час. Зенитки замолчали. Гулы вверху прекратились. Но тревогу еще не отменяли, и голубые лучи продолжали испытующе обшаривать облака, скользя по ним светящимися пятнами.
После пережитых волнений все были нервно оживлены. Болтали, смеялись. Понемногу успокоилась и Ольга Сергеевна. Люба сказала:
– Ну, как, Оля, не стыдно быть такою трусихою!
– Ну да, я трусиха. Что же мне делать? Очень большая трусиха, прямо говорю.
Константин Александрович сидел, обняв ее за талию. Ему было стыдно за жену и больно. Любовно гладя Ольгу Сергеевну по волосам, он сказал:
– Да, трусиха невозможная! Просто позор и срам! Но вы знаете? Эта самая трусиха в восемнадцатом году одна обезоружила пьяного махновца, который хотел меня застрелить. И только ей я обязан жизнью.
– Как это?! Вот чудеса!
– А вот как… Я был тогда прапорщиком. Армия уж совершенно развалилась. Я вместе с Олей возвращался с турецкой границы через Украину домой. Вагон был битком набит. Сидел пьяный махновец и ворочал озорными, свирепыми глазами. Жутко было смотреть на него, жутко было видеть, как он себя здесь чувствует полным властелином, перед которым все трепещут. Ехала молодая девушка‑ гимназистка. Он стал к ней приставать – цинично, нагло. Обнял за талию, потянулся поцеловать. Никто в вагоне не двигался, никто ему ничего не смел сказать. Я решительно обратился к нему: «Послушайте, как вам не стыдно приставать к беззащитной девушке? Оставьте ее в покое! » Он онемел от изумления, с минуту молча оглядывал меня мутными, тупо‑ грозными глазами. Потом сказал: «Ах, ты, офицерская харя! Не всех вас еще, видно, перестреляли! » И, не спеша, вынул из кобуры наган. Все замерли и не шевелились. Эта подлая трусость, когда несколько десятков человек бездейственно дрожат перед одним… наглецом. Ясно было – конец мне, Вдруг я услышал пронзительный вопль. Оля, как взбесившаяся кошка, ринулась на махновца, прямо под наведенный на меня револьвер, охватила его вокруг плеч. «Отдай, отдай револьвер! С ума ты сошел! Сейчас же отдай! Не смей! » Вырвала револьвер и выбросила в окно. Махновец ошалело глядел на Олю, пробормотал: «Ишь, какая! » А она теребила его и кричала: «Вставай, иди в другой вагон! Нечего тебе тут делать! Ну, пошевеливайся! Живо! » Он, удивленно полусмеясь, поднялся. Оля подталкивала его сзади в плечо, он немножко упирался, однако шел. И вышел из вагона. Она крепко захлопнула за ним дверь. Тогда весь вагон захохотал. А Оля забилась в истерике.
|
|
|
Суббота
Во время первой империалистической войны. В госпитальной палате для тяжелораненых умирал солдат‑ еврей с газовой гангреной. Метался и в тоске молил пригласить раввина для напутственной молитвы.
Сестра милосердия позвонила знакомой еврейке, – где найти раввина? Та дала его телефон. Подошла жена раввина.
– Сегодня суббота, он не может приехать. Приедет завтра утром.
– Что вы такое говорите! Да больной не доживет до завтра!
Долго препирались, сестра настаивала. Жена пошла к раввину вторично.
– Он сейчас молится и приехать никак не может. Завтра приедет рано утром.
В госпитале служили всенощную. Священник с крестом и кропилом обходил палату тяжелораненых, кропил лежащих святою водою и давал прикладываться ко кресту. Солдат‑ еврей в смертной тоске протянул руки к священнику и коснеющим языком произнес:
|
|
|
– Дайте!.. Дайте и мне!
Солдаты испуганно зашептали священнику:
– Он еврей!
А тот протягивал руки и повторял:
– Дайте и мне!
Священник поколебался – и протянул крест. Солдат жадно схватил руку с крестом, припал губами ко кресту – и умер.
Назавтра рано утром приехал раввин. Сестра злорадно сказала:
– Больной вчера умер. А перед смертью приложился ко кресту.
Раввин побледнел: что правоверный еврей по его вине приложился ко кресту – это был огромный грех на его совести.
Я старался выяснить у знакомых евреев: неужели суббота запрещает даже такую «работу», как напутствие умирающего, спасение утопающего и т. п.? Мне ответили: может найтись такой фанатик буквы, но всего вероятнее, – раввину просто не хотелось нарушить свой субботний покой.
Софроний Матвеевич
В Алексине у Воскобойникова оказался его товарищ по физико‑ математическому факультету Пересыпкин и всю нашу компанию в пять человек он привел переночевать к нему. Воскобойников сейчас был студентом‑ медиком, а Пересыпкин уж третий год служил учителем математики и физики в тульской женской гимназии и имел в Алексине собственную дачку.
Мы были студенты, мы были молоды, радовались на свою молодость и гордились ею. И все кругом, мы чувствовали, радовались на нас – и сам Пересыпкин, рыжеватый и плотный, с растерянным смехом, и его миловидная, худенькая жена, и ее румяная сестра‑ гимназистка, и ее старик отец Софроний Матвеевич, с крючковатым носом и маленьким подбородком, бритым с неделю назад. Что было еще важнее молодости – у нас было будущее, неизвестно, какое, но наверно яркое и солнечное, не то, например, что у Пересыпкина: все уже определилось, учитель гимназии, дачка, жена…
Давно стояла засуха. Сухое, красное солнце спускалось за колокольнями в пыльную даль. Мы пили в беседке чай, смеялись, шутили. Пели хором:
Из страны, страны далекой,
С Волги‑ матушки широкой,
Ради сладкого труда,
Ради вольности веселой…
Собралися мы сюда!..
|
|
|
За решетчатой оградой девушки на улице внимательно слушали.
Старик тесть Пересыпкина, Софроний Матвеевич, сообщил нам, что он человек шестидесятых годов, что у него в Туле полный комплект «Современника» времен сотрудничества в нем Чернышевского и Добролюбова.
– Там я «Что делать? » Николая Гавриловича полностью… Вот был журнал!.. И заметьте, все столпы журнала – Николаи: Николай Некрасов, Николай Чернышевский, Николай Добролюбов, Николай Щедрин, Николай Костомаров, Николай Помяловский… Хе‑ хе!
Воскобойникову почему‑ то нравилось заставлять людей проявляться с самой гнусной стороны и в душе потешаться над ними. Он радикальничал и безбожничал перед стариком, тот с готовностью поддакивал и смеялся.
Софроний Матвеевич рассказывал:
– Засуха жестокая. Мужички здешние всё молебны служат о дожде. Крепка еще в них эта темная религиозность! Сидит для них на небе капризный старикашка. Покланяйся хорошенько – пошлет дождичка, не поклонишься – уморит голодом… Попы здесь сейчас вот как наживаются! Каждый день молебны служат о дожде. И все никаких результатов!
Он захохотал. Жена Пересыпкина с удивлением слушала отца. Воскобойников спросил:
– Поповские речи, оказывается, не вода?
– Да. Они хоть и водянисты, но не вода… Хе‑ хе!
Спать нас положили на сеновале сарая. Тотчас же все заснули. На заре я проснулся. Так было хорошо кругом, что не хотелось тратить время на сон. Восток светлел, ярко горела утренняя звезда, стояла сухая прохлада, на горке белела церковь, в ней медленно и протяжно звонили к ранней обедне.
Вдруг дверь в доме скрипнула. На крылечко двора вышел Софроний Матвеевич в картузе с четыреугольным козырьком. Подозрительно огляделся, внимательно покосился на сеновал и пошел к уличной калитке. Сверху мне было видно, как он поднимался по пустынной площади к церкви.
Да! В церковь шел, к обедне! Потихоньку, чтобы кто из нас не увидел!.. Бога, бога своего он стыдился и вел с ним дела тайком, чтобы не компрометировать себя знакомством с ним!
* * *
Фрейлина императорского двора, графиня, после октябрьской революции говорила знакомому моему врачу:
– Мы теперь недостаточно богаты для того, чтобы быть честными.
|
|
|
