Часть III. Машина влияния Джеймса Тилли Мэтьюза. 10. Психиатрическая машина влияния

Часть III

Машина влияния Джеймса Тилли Мэтьюза

В 1810 году пневматический станок был реальным лишь для Джеймса Тилли Мэтьюза. Теперь, вполне возможно, мы все становимся его очевидцами [66].

10. Психиатрическая машина влияния

Нельзя, конечно, с полной уверенностью утверждать, что первое описание машины влияния было сделано именно Джеймсом Тилли Мэтьюзом, но именно оно дошло до нас в целости и сохранности как самое раннее. И дошло благодаря доктору Джону Хасламу, опубликовавшему в 1810 году книгу «Иллюстрации безумия», в которой он изложил случай своего пациента, которого звали Джеймс Тилли Мэтьюз. Этот случай стал одним из самых известных и прославленных в истории психиатрии. Разве что Даниэль Пауль Шребер, появившийся сто лет спустя, мог бы с ним соперничать.

Джон Хаслам был лечащим врачом Джеймса Тилли Мэтьюза в Бетлемской королевской больнице, которая когда‑ то официально называлась Госпиталем святой Марии Вифлеемской, но во времена, нами описываемые, была уже известна попросту как Бедлам. Именно здесь, в Бедламе, в невозможных отношениях между доктором Хасламом и его пациентом Мэтьюзом возникло первое описание машины влияния, которую вполне правомерно можно называть таковой Хаслама‑ Мэтьюза. Машину эту Мэтьюз назвал пневматическим станком. Английское название машины, Air Loom, не несет в себе пневматики, но, как мы увидим, air относится не к воздуху, а к газам вообще. То, что сегодня называется теорией газов, во времена возникновения этой науки называлось пневматической химией. Слово loom имеет прямое отношение к модернизации ткацкого станка, произошедшей в xviii веке. Loom происходит от староанглийского ge‑ loma, и под словом loma подразумевался любой станок – не обязательно ткацкий, вообще машина.

Джеймс Тилли Мэтьюз попал к доктору Хасламу в самом конце xviii века, как раз тогда, когда полным ходом шла институциализация психиатрической машины. Мишель Фуко в своих лекциях о психиатрической власти показывает, как происходила институциализация психиатрии в рамках медицины на примере прославленной клиники Сальпетриер. Поэтому мы на время отвлечемся от лондонского Бедлама и перенесемся в парижский Сальпетриер, тем более что перемещения между этими столицами еще сыграют свою роковую роль в судьбе Джеймса Тилли Мэтьюза.

В начале XIX века в Сальпетриере трудился знаменитый реформатор психиатрии Жан‑ Этьен Доминик Эскироль. Мишель Фуко, как известно, в своей теории биовласти описывает саму эту власть не как нечто, принадлежащее одному конкретному человеку, например врачу, но как то, что носит дисперсный характер, как то, что распространяется через систему реле‑ передатчиков: врачей, аптекарей, санитаров, надзирателей. Власть не сконцентрирована в каком‑ то одном конкретном месте, она вездесуща и воспроизводит себя в социальных отношениях. Она проявляется в надзоре, в наблюдении за видимым объектом, она производится в дисциплинарных практиках, осуществляемых над объектом‑ телом. Власть неразрывно связана со знанием. Все это имеет прямое отношение к машине влияния, в частности таковой Хаслама‑ Мэтьюза.

Фуко описывает действие во времена Эскироля двух психиатрических машин влияния. Первая машина предписывает собственно медицинское, фармакологическое, медикаментозное лечение. Вторая – влияние авторитета, моральное лечение. Эта вторая машина, машина морального влияния, как пишет Фуко, была приведена в действие англичанами, в первую очередь как раз таки Джоном Хасламом. Впрочем, понятно, что машина эта не взялась ex nihilo. Учитель Эскироля Филипп Пинель понимал лечение безумия как подчинение и обуздание душевнобольного. Хаслам в своей книге «Наблюдения за безумием и меланхолией» отдает должное Пинелю за «моральное управление безумным»[67]. Переход к использованию моральной машины влияния Пинеля принято считать в истории психиатрии моментом особого гуманизма; и в этом трудно усомниться, ведь Пинель, работая в конце XVIII века в парижской клинике Бисетр, выхлопотал у революционного конвента разрешение снять с душевнобольных цепи. Напомним, что этот прославленный психиатр явился еще и основоположником научной школы психиатрии.

Итак, в конце xviii – начале xix веков происходит учреждение психиатрии в рамках университетского медицинского дискурса. Клиника принадлежит университету и работает как университет. В 1817 году Жан‑ Этьен Доминик Эскироль начинает читать свои знаменитые лекции по психиатрии в Сальпетриере, а с 1825 года продолжает свою деятельность в качестве первого клинического преподавателя в Шарантоне, где он проработал вплоть до самой смерти в 1840 году. Эскироль первым стал официально преподавать психиатрию во Франции, он же – автор первого научного руководства по психиатрии.

Фуко задается следующим более чем логичным вопросом: «Каким образом при отсутствии тела и исцеления, характеризующем психиатрическую практику, врач может быть действительно провозглашен врачом? »[68]. И отвечает: психиатр «получает статус врача в силу одного того, что его окружают в качестве слушателей и зрителей студенты»[69]. Таков неожиданный, на первый взгляд, итог клинической презентации. Эскироль представляет больного студентам, выставляет его как объект напоказ, наделяя себя позицией знающего, обладающего властью. При этом корпус студентов составляет «институциональную корпорацию», жизненная необходимость которой определяется отсутствием тела больного. Отсутствие тела больного, а точнее больного тела, восполняется телами студентов и знающего врача. Таковы смещения в психиатрическом треугольнике власть – тело – знание.

Именно с этого момента за больницей устанавливается репутация храма науки. На лекции Эскироля в клинике Сальпетриер, ставшей европейским центром невропсихиатрической мысли, съезжаются врачи‑ психиатры из самых разных стран Европы. Здесь он выступает с публичными лекциями в течение девяти лет. Эскироль как раз и говорит о влиянии врача на пациента. Врач обязан всем своим видом показывать, кому принадлежит власть. У него должен быть уверенный взгляд, крупные черты лица, выразительный голос и т. д. В общем, «персонаж врача начинает функционировать с первого взгляда на него… врач есть по сути своей тело – или, точнее, некоторая физика, набор характеристик…»[70]. Впрочем, Хаслам иронично замечает, что «вся эта напускная важность, все эти бесконечные пронизывающие взгляды, имитация свирепости < …> хороши для Парижа, но не для Лондона»[71]. В терминах Лакана можно сказать, что вся эта воображаемая составляющая не столь эффективна в Бедламе, не производит должного впечатления на британских сумасшедших. Хасламу приходится прибегать к другим инструментам утверждения своего авторитета.