 |
33. Телепатический аппарат и телепатология
|
|
|
|
33. Телепатический аппарат и телепатология
Пациентка Тауска не знает в точности, как влияет на нее аппарат, но догадывается, что телепатически. С далекого расстояния невидимые злодеи с помощью аппарата «создают ей слизь в носу, отвратительные запахи, сновидения, мысли, чувства»[184]. С расстояния сбивают они ее с мыслей, не дают спокойно писать. Расстройство Наталии А. вполне можно назвать «телепатологией, патологией телекоммуникации»[185]. Из‑ за аппаратных неполадок мысли не выписываются.
Действие на расстоянии, телепатия, передача мыслей для Фрейда включает, если не сказать, ставит в центр рассмотрения вопрос о желании: «путем индукции от одного человека к другому передается не просто фрагмент безразлично какого знания, а необыкновенно сильное желание какого‑ либо человека»[186], причем желание бессознательное.
Наталия А. указывает на то, что в ее случае действует гомеопатическая магия. Иначе говоря, аппарат влияния – средство, инструмент, действующей по принципу подобия. Сам аппарат и есть двойник, переходная копия. Когда им манипулируют, то «все то, что происходит на аппарате, фактически происходит и на ней. Если уколоть аппарат, то она почувствует этот укол на соответствующем участке своего тела»[187]. Злодеи, преследователи, бандиты, врачи, манипулирующие с машиной, занимают в данном случае место зловредных шаманов. Поначалу они «путем манипуляций на гениталиях аппарата, ей также создавали сексуальные ощущения. Но с некоторых пор у аппарата больше нет гениталий»[188]. О гениталиях чуть позже, а сейчас о том, что один из тех, кто начинал манипуляции с машиной, Наталии А. хорошо знаком: «Мужчина, пользовавшийся этим аппаратом, чтобы преследовать больную, действовал из ревности. Это отвергнутый ею жених, профессор университета»[189].
|
|
|
Вот он, казалось бы, машинист! Наконец‑ то! Но не тут‑ то было. Профессор растворяется, знакомый мужчина – любитель манипулировать машиной – исчезает. Его место занимает банда неизвестных. Злодеи‑ машинисты первым делом создают мысли. Без них аппарат не построить.
Тауск говорит о симптоме «больному создают мысли». Чтобы понять сфабрикованный характер мыслей, всегда уже отчуждающую диспозицию символического, телепатическое действие несуществующего Другого, нужно не забывать о родах субъекта. Роды в символическую купель сообщают о производстве мыслей.
Тауск рассказывает о ребенке, которого подчиняет себе язык, точнее, об инфантильной фазе, «на которой господствует мнение о том, что другие знают мысли ребенка»[190]. Как им их не знать, если от них мысли исходят. Ребенок в этом уверен, он в это свято верит. На каком основании возникает эта вера? На том, что слова, из которых собираются мысли, всегда уже приходят извне, принадлежат Другому. Эта вера в знание другими мыслей основана на том, что ребенок рождается в предуготовленную ему символическую купель. На том основании, что ребенок органически беспомощен, что он целиком и полностью зависит от всемогущего Другого. Тауск эту мысль подтверждает: «ребенок один сам по себе ничего не может, а принимает все от других людей, использование конечностей, язык, мысли»[191]. Тауск еще раз, в примечании, ссылается на комментарий Фрейда к его статье:
При обсуждении данной работы в Венском психоаналитическом обществе Фрейд особенно подчеркнул учение детьми говорению как источник этого отстаиваемого мною убеждения ребенка, что другие якобы знают его мысли. Ведь с языком ребенок одновременно получает мысли других, и его убеждение, что другие знают его мысли, таким образом, кажется действительно обоснованным, точно так же, как и его чувство, что язык и с ним мысли для него «создали» другие[192].
|
|
|
Симптомы «потери границ я» и «созданных другими мыслей» обнаруживают свое основание в самой архитектонике символической матрицы. Тауск и пишет о том, что пока нет объекта, пока нет различения внешнего и внутреннего, нет ни я, ни меня, ни другого. Идентификация с объектами не позволяет пока раздвинуть пространство, создать дистанцию для близкого и далекого, внутреннего и внешнего. Граница не проведена, пока
больные идентифицируют себя со своими объектами. Они просто сами являются тем, что им нравится во внешнем мире, и поэтому они не нашли путь во внешний мир, позицию объекта, и в затронутых связях своей душевной жизни – это исключительно либидинозные связи, – не сформировали я[193].
Тауск напоминает: я – продукт либидоэкономики отношений с Другим. Либидо создает я, привязывается к нему, отходит от него. Здесь формируется и реформируется граница внешнего и внутреннего. Что же позволяет прочертить границы? Что может убедить ребенка в том, что его мысли – его мысли, которые неведомы ни другим, ни Другому? Как ему сойти с конвейера механического мыслевоспроизводства?
34. Истина лжи и запирательства
Во‑ первых, ложь. Тауск пишет: «Родители знают все, даже самое сокровенное, и знают это до тех пор, пока ребенок с успехом не осуществляет свою первую ложь»[194]. Нераскрытая ложь, таким образом, своеобразный гарант автономии мыслей и способ обретения независимости от родителей: «Борьба за право иметь секреты от родителей относится к сильнейшим факторам образования я, отграничения и осуществления собственной воли»[195]. Особенно лгут дети, которые сопротивляются регулярному удалению телесных отходов. Борьба за пространство автономии осуществляется на всех фронтах.
Более того, ложь несет с собой измерение истины. В статье о детской лжи Фрейд описывает две истории, в которых ложь возникает в результате необычайно сильного любовного мотива. Дети лгут, чтобы скрыть – не в последнюю очередь от самих себя – сверхсильную привязанность к одному из родителей. Сознаться во лжи – значит признаться в тайной инцестуозной любви, в истине ее желания. Ложь оказывается в самом сердце проблемы языка; именно ложь ведет к вопросу об истине и вымысле, к истине как вымыслу. В статье Фрейда о двух случаях детской лжи ложь как раз и указывает на истину, истину желания. Причем, эта истина остается бессознательной. Таков парадокс: ложь не лжет.
|
|
|
В первом случае речь идет о девочке, которая не отдала отцу пятьдесят пфеннигов сдачи, чтобы купить на них краски для расписывания пасхальных яиц. Однако дело совсем не в желании расписать яйца, а в связи, установившейся в бессознательном ребенка между деньгами и любовью. Взять у отца деньги для нее было равнозначно признанию в любви к нему. Ложь адресована не столько отцу, сколько себе, ведь деньги – переходный объект фантазии о том, что отец – ее любовник. Во втором случае девочка лжет окружающим ради спасения своего идеала, образа идеального отца. И на сей раз ложь указывает на желание, на истину желания, на объект любовного томления. Обе истории конституируются вокруг запретного выбора инцестуозного объекта любви.
Можно лгать, а можно все отрицать. Негация оказывается еще одним способом обретения автономии. Тауск пишет о негативизме шизофреника, который идет на «отказ от внешнего мира, выраженный на „языке органов“»[196]. Границу внешнего/внутреннего, расстояние прочерчивает отрицание. Шизофреник – тот, кто говорит, отрицая каждым словом то, что принято называть внешним миром. Точнее, расстояние между мирами сжимается, граница неуследимо трассирует.
Граница реорганизует пространство. Пространство перехода от тождества, возникающего в идентификации, к различию, которое задает проекция. Либидо нагружает внешний объект, возбуждение проецируется вовне, и так за счет дистанцирования и объективации создается внешний мир. Важно то, что дистанцирование и объективация происходят задолго до того, как они происходят. Об этом рассказывает формирование аппарата влияния.
|
|
|
