 |
У НАС В БОЛЬНИЦЕ. Я ОПЯТЬ ДОМА
|
|
|
|
У НАС В БОЛЬНИЦЕ
Война началась, а у нас всё по-прежнему в больнице. Лежим себе, кушаем, лекарства разные глотаем — кому сладкие дают, кому горькие, кому солёные. Одни выписываются, другие приезжают. Мама моя в окошко заглядывает, даже Иван Фёдорович однажды пришёл в полной форме и в окно на меня посмотрел. Все ребята ко мне с вопросами:
— Это твой милиционер?
— Мишка, может, ты на колбасе катался?
— Мишка, это твой папа милиционер?
Я спокойненько отвечаю:
— Мой папа не милиционер, а пожарник. На колбасе я никогда не катался. А это мой хороший знакомый Иван Фёдорович Блинчик. Я на его участке живу, и у меня с ним хорошие отношения.
Долго потом обо всём об этом разговаривали. Не у всех ребят папа пожарник, и не у всех милиционер знакомый. А после ужина мы с моим соседом Толей Захаровым решили уходить на фронт. Скучно же так лежать. И ещё потому решили уходить, что давеча нам военный лётчик Алексей Павлович так сказал:
«Войну мы кончим нашей победой, потому что весь народ воевать будет».
Весь, а мы?
На дорогу мы себе начали откладывать продукты. По одной котлете от обеда, по полбулочки от завтрака, сахар от ужина, картошку жареную в бумагу завернули и яблоков пять штук. И как все заснут, мы давай шептаться:
— Давай к танкистам пойдём.
— Нет, к лётчикам.
— К лётчикам не возьмут, у них вокруг аэродрома часовые ходят...
— А у танкистов не ходят?
— Танки просто в лесу стоят.
— А если в пулемётчики?
— Тогда уж лучше к артиллеристам. У них во какие пушки! Вот так мы однажды говорили, говорили, вдруг сирена завыла.
Как прошлым летом. И гудки. Большой шум сделался. Я Захарову объясняю:
— Знаешь, что это такое? Это учебная тревога. Как такая штука завоет — так моя мама бежит учиться.
|
|
|
А Алексей Павлович спустил ноги с кровати и говорит:
— Боюсь, ребята, что это не учебная.
Тут всё и началось. Нянечки бегают, сестра пришла, доктор, всех нас в подвал повели и говорят:
— Это бомбоубежище. Отсек номер три для скарлатины. С корью разговаривать не смейте, она во втором отсеке. По этому коридору не ходить — он для коклюша. Садитесь по скамейкам.
Вот мы сидим, и Алексей Павлович с нами сидит — очень сердитый. Наши маленькие сразу на нём качаться начали. На ногах, на плечах. А которые побольше, его обороняют. В это время всё и случилось.
Я даже не помню, что случилось. Помню, что свистки какие-то свистят, и синие лампы передо мной качаются, и стрельба такая, что в ушах трещит. И пить очень хочется.
И кто-то кричит рядом:
— А-а-а-а!
И ещё кто-то тихонько говорит:
— Ножку больно, ножку больно, ножку больно...
Потом меня подняли и понесли.
И я опять всё забыл или заснул вдруг.
Утром проснулся — палата другая, и всё другое — не так, как у нас. И сидит рядом со мною Алексей Павлович — военный лётчик.
Спрашивает:
— Что, брат, худо?
Я на него смотрю и вижу: всё лицо его перевязано бинтом, и голова перевязана, только один глаз смотрит и нос торчит.
— С добрым, — говорю, — утром, Алексей Павлович.
— Ничего себе, — отвечает, — доброе утро. Болит нога?
Я ногой шевельнул и как завою.
Тогда он мне всё и объяснил. Фашисты в нашу детскую больницу бомбу с самолёта сбросили. Пробила она потолок, полы и угодила в бомбоубежище.
Поранило, говорит, кое-кого.
Рассказал и отвернулся.
Я стал спрашивать, кого поранило; он молчал, молчал, потом ответил:
— Нас с тобой.
— А ещё?
Молчит.
— Где же все остальные? — спрашиваю.
Молчит.
Потом поднялся и стал ходить. Никогда я не думал, что может человек столько по комнате ходить из угла в угол. Наверное, часа три ходил — то быстрее, то медленнее.
|
|
|
И вдруг за голову схватился, да как застонет, да зубами заскрипит...
И заговорил:
— Никогда вам этого не прощу, никогда! Умирать буду и не прощу!
Очень, наверное, у него голова болела, и очень он за это на фашистов сердился.
Я ОПЯТЬ ДОМА
Знаете, что случилось?
Ранили-то меня серьёзно! Это я сначала не понял, а потом, оказывается, о-хо-хо! И осколками, и щепками, и чем хотите. Но я держался ничего себе. Это мне и доктор говорил, и сестра, и нянечка.
Я на перевязках только кряхтел, а чтобы реветь — этого от меня никто не дождался.
До самой осени меня всё лечили и лечили.
Скучно лежать-то! Попробуйте после скарлатины ещё столько лежать.
Алексей Павлович ушёл: выписался.
Очень мы с ним подружились. Только он такой сердитый под конец сделался — просто невозможно. Даже сам предупреждал:
— Не разговаривай со мной, а то укушу. Я за себя не ручаюсь.
А как выписывать стали — просто другой человек сделался. Повеселел. Не ходит, а танцует. И нянечку Анну Васильевну на руках по всему коридору пронёс. Мы с ним, конечно, на прощание поцеловались, и он обещал ко мне в гости зайти. Ему ведь тоже интересно — не у каждого мальчика папа пожарный и знакомый милиционер Иван Фёдорович Блинчик.
Вот уже и осень наступила.
Тревоги очень часто бывали теперь, чуть не каждый вечер, и все мы в нашей взрослой палате слушали, как стреляют зенитки и как фашистские стервятники бомбы сбрасывают.
И про войну говорили.
И про то, что наш город теперь очень близко к фронту находится. И про то, что фашисты наш город весь кругом окружили. И про то, что теперь довольно часто кушать хочется, а кушать нечего. И про то, что мы всё равно победим фашистов, и окружение ихнее прорвём, и опять будем жить весело и хорошо, как до войны жили.
Очень много у меня ещё знакомых сделалось за это время, пока я лежал в военном госпитале.
Вот как их зовут:
Полковник Свиридов.
Майор Груздь.
Ефрейтор Мельник.
Это мои хорошие друзья, а с которыми я просто разговаривал, тех я даже и не считаю.
Попрощался с ними уходя и вышел, опираясь на костыль. Посмотрела на меня мама и сказала:
— Вот и кончилось твоё детство, Мишка.
И заплакала почему-то.
|
|
|
