 |
ТЫ СЫН ГЕРОИНИ. МЫ С МАМОЙ ЧАЙ ПЬЁМ
|
|
|
|
ТЫ СЫН ГЕРОИНИ
Вот стою я, вздрагиваю, а капитан мне на плечо руку положил и молчит. Постояли мы так, потом я спрашиваю:
— Товарищ капитан, куда это моя мама одна пошла? Ведь из этого дома все выселены и там лежит бомба.
А капитан отвечает:
— Твоя мама, паренёк, героиня, понял? Её военная специальность — разряжать такие бомбы. Вот она сейчас к этой бомбе подходит.
Я даже глаза закрыл — так мне страшно стало. Одна идёт в подвал к бомбе, а в бомбе внутри часы тикают: «Тик-так, тик-так». И когда секретное время выйдет, бомба взорвётся.
— Что же она с бомбой может сделать? — спрашиваю.
— У твоей мамы есть специальные инструменты, — говорит капитан. — Подойдёт твоя мама к бомбе, послушает часы. Потом приставит к тому месту, где часы тикают, сверло, и станет это сверло сверлить бомбу. Дойдёт сверло до часов, сломает их, и испорчена будет вся фашистская механика.
— И пока сверло сверлит, ничего не может плохого случиться?
Капитан помолчал, потом ответил:
— Может.
— А когда часы эти проклятые сломаются, тогда уже всё хорошо?
— Не совсем. Тогда ещё нужно отвинтить донную часть бомбы.
— И это тоже моя мама будет делать?
— Да. Тоже.
И капитан почему-то крепко прижал меня к себе.
Очень тихо было вокруг. Никто ничего больше не говорил. И командиры, и красноармейцы, и капитан, и я, и Генька Лошадкин — все стояли молча и смотрели на большие ворота, из которых должна была выйти моя мама.
— Товарищ капитан, — попросил я, — можно мне сбегать посмотреть? Ну пожалуйста...
— Нет, — ответил он и сильнее сжал моё плечо.
В это время в воротах кто-то показался. Но это была не моя мама. Это был Иван Фёдорович Блинчик. Он шёл медленно и спокойно и в руке нёс клетку с канарейкой.
|
|
|
— Это что такое? — строго спросил капитан. — Работник милиции, а ходит по дому, в подвале которого разряжают бомбу замедленного действия. Куда это годится?
— Разрешите доложить? — спросил мой знакомый милиционер и встал перед капитаном «смирно».
Капитан кивнул, все ещё глядя на ворота. А Блинчик сказал:
— Я должен был осмотреть все квартиры — нет ли живой души, товарищ капитан. А это дело длинное; квартир много, надо к каждой кровати подойти — может быть, кто-то спит из жильцов. Но всё обошлось благополучно, живая душа вот только в виде канарейки обнаружена.
— Хорошо, — сказал капитан, — можете быть свободны.
Но мой знакомый милиционер не ушёл. Он нагнулся ко мне и шепнул:
— Всё будет в порядке, Мишка. Золотые руки у твоей мамы. Ни у кого на свете таких рук нет, как у неё.
В это время из ворот вышла моя мама.
Она шла медленно, едва-едва, и у неё был такой вид, будто она очень устала. Никогда я её такой не видел.
Все бросились к ней навстречу—и капитан, и я, и Лошадкин, и все командиры и бойцы, и даже Иван Фёдорович Блинчик со своей канарейкой, и другие девушки из маминого взвода, и шофёр из полуторки. А мама приложила руку к берету, как настоящий военный человек, и сказала своим обыкновенным, маминым голосом:
— Фугасная авиабомба замедленного действия со взрывателем номер семнадцать обезврежена. Можно выпаривать взрывчатку. Прошу разрешения отвести сына домой — я живу рядом.
Капитан молча обнял маму и поцеловал три раза. А все бойцы и командиры и другие частные люди взяли под козырёк, хотя никакой команды не было. Даже Геня Лошадкин взял под козырёк. А я не взял, потому что в одной руке у меня был костыль, а за другую руку меня держала мама, и мне нечем было взять под козырёк.
МЫ С МАМОЙ ЧАЙ ПЬЁМ
Вот пришли мы домой, мама и говорит:
— Ох, я чаю хочу, с ума сойти, как хочу!
|
|
|
Согрела чай, и сели мы пить. Я на маму смотрю — и никакая она не героиня: мама как мама. Налила чай в блюдечко и пьёт. И даже ворчит:
— Не подметено, мусор на полу, кровать вся перевёрнута. Наверное, ты, Мишка, без меня на кровати в сапогах лежишь... Зубы чистил сегодня?
Я на неё смотрю и не понимаю. «Неужели, — думаю, — это та самая моя мама, которая только что одна такую бомбу обезвредила? И секретные фашистские часы испортила? И знает, какой номер у взрывателя? »
А она всё про зубы спрашивает:
— Отвечай: чистил или не чистил? Что моргаешь, ты отвечай.
— Ну не чистил, — отвечаю. — Ну забыл. Ещё начищусь, успею.
Попили мы чаю, сели разговаривать на диван. Я попросил, чтобы она рассказала, как это всё бывает.
— Да так и бывает, — говорит. — Очень просто. Сегодня только слишком страшно было... Поди принеси ножницы, я тебе ногти постригу, совсем ты у меня, бедный, стал беспризорником. И гребёнку захвати — причешу. И чтобы зубы вычистил — не могу я смотреть на такого мальчика...
Вот попробуйте поговорите с ней, когда не может она минуту посидеть спокойно. Наконец начала рассказывать.
— Идёшь, — говорит, — к бомбе, а она большая, чёрная. Сядешь на неё — выслушивать, а она — хо-олодная. Жутко даже бывает...
— Так ты бы с кем-нибудь ходила, — говорю, — вдвоём.
Мама улыбнулась, положила гребёнку и отвечает:
— Зачем же вдвоём? И так на войне достаточно людей гибнет.
— А почему ты себе такую работу, — спрашиваю, — выбрала опасную?
Она опять улыбается.
— Работа как работа, — говорит, — военная работа. Думаешь, танкисту лучше, чем мне? Тоже у него опасная работа. Или лётчик! Или моряк! Подводник, например. Нет, Мишук, когда наша Советская Родина в опасности, стыдно искать работу полегче... Так рассказывать тебе дальше про бомбу?
— Рассказывай, — говорю.
— Про сегодня я тебе расскажу, как мне страшно стало. Вот поставила я сверло, отошла во двор — жду. Сверло само работает, это самый опасный момент, когда оно сверлит. Прождала в укрытии двадцать минут — возвращаюсь. Не работают больше часы — остановились, всё. Принялась донную часть отвинчивать. И это сделала...
Тут мама перестаёт рассказывать и смотрит на меня круглыми глазами. И я вижу по глазам, что ей страшно.
|
|
|
— Наступает, — говорит она, — жуткое молчание...
Берёт меня за руку и сжимает.
У меня от страха даже мурашки по спине побежали.
— Она начала взрываться? — спрашиваю.
— Нет, — отвечает.
— Там фашистский парашютист сидел?
— Да нет же, какие ты глупости болтаешь! Никакой не парашютист, а просто... я поворачиваюсь...
— Привидение?
— Привидений не бывает. Я поворачиваюсь...
— Ну?
— Не нукай. Поворачиваюсь и вижу: прямо против меня сидит крыса. Вот такая! И смотрит. Я как закричу! Как побегу!..
— И всё?
— Всё, — говорит. — Мало тебе страху? Я — одна, и передо мною крыса. Вот такой величины и на меня смотрит.
Ну скажите, пожалуйста, разве не удивительная у меня мама?
Хоть она и мама, но всё-таки девочка. И хоть она героиня, но всё-таки не совсем военная. И генералом, уж наверное, никогда она не будет.
|
|
|
