Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Сравнительные жизнеописания 27 глава




 

Ведь бог — это надежда для храброго, а не оправдание для трусливого. Между тем иудеи во время субботы сидят, сложа руки, в грязных одеждах, и пока враг, приставив лестницы, штурмует их стены, не шелохнутся, не двинутся с места, опутанные суеверием, точно сетью.

(9.) Таков суеверный, когда случаются с ним неприятности или находится он, что называется, на волосок от гибели, но и в более приятных обстоятельствах он держится ничуть не лучше безбожника. Ничто так не радует людей, как праздники, жертвенные пиршества, посвящения в таинства и мистерии, вознесение молитв и поклонение богам. Взгляни в это время на безбожника, и увидишь, что он над этим смеется безумным, сардоническим смехом или изредка спокойным тоном замечает своим близким, что только самонадеянные сумасброды могут думать, что угождают этим богу; но никакого другого зла ты в безбожнике не найдешь. А суеверный и хотел бы, да не может ни радоваться, ни веселиться:

 

весь город полон воскурений жертвенных, и нет конца молитвам и стенаниям846

 

суеверного. Увенчав себе голову и начиная жертвоприношение, он бледнеет от страха, молитву произносит дрожащим голосом, благовоние воскуряет трясущимися руками — словом, изобличает всю глупость Пифагора, болтавшего, будто, «приближаясь к богам, мы становимся совершенными»: именно тогда хуже всего чувствует себя суеверный, и к храмам, к святилищам богов он приближается точно к медвежьим берлогам, змеиным гнездам или логовам морских чудищ.

(10.) Потому и удивляюсь я тем, кто безбожников называет нечестивцами, а суеверных — нет. В самом деле: Анаксагора847 обвинили в нечестии и привлекли к суду за то, что солнце он назвал камнем, но киммерийцев никто848 еще не назвал нечестивцами, хотя солнца, по их мнению, вовсе не существует. Ты утверждаешь, что отрицающий богов кощунствует? Но разве не в большее кощунство впадает тот, кто признает их такими, каковыми считают их суеверные? Да я предпочел бы, чтоб люди говорили, что Плутарха вовсе нет и никогда не было, чем говорили бы, что Плутарх человек непостоянный, легкомысленный, раздражительный и вспыльчивый, мелочно мстительный, злопамятный — словом, такой, что если обойдешь его приглашением на обед, если за недостатком времени не явишься к нему в гости или не заговоришь с ним при встрече, то он тебя начнет со света сживать: или поймает и забьет до смерти твоего раба, или выпустит тебе на поля скотину и потравит весь урожай. Когда Тимофей, выступая в Афинах с хвалебной песнью Артемиде, назвал ее «исступленной, неистовой, бешеной, яростной», сидевший среди зрителей мелический поэт Кинесий849 выкрикнул:«Тебе бы дочь такую!» А ведь суеверные об Артемиде думают еще и не такое: «Иль роженицу ты только что мучила, иль удавиться кого-то заставила, или явилась от трупа нечистою, или с распутия, кровью запятнана и злодеянием душегубительным».850 Ничуть не лучше их представления об Аполлоне, Гере и Афродите: этих богов они тоже страшатся и опасаются. Что кощунственного в словах Ниобы851 о Латоне по сравнению с тем, что внушило глупцам суеверие: будто оскорбленная богиня отняла у несчастной женщины, поразив своими стрелами,

 

шесть младых сыновей и шесть дочерей расцветавших,852 —

 

настолько она была неумолима и жестока! Да если бы и в самом деле богиня гневалась, ненавидела порок и болезненно воспринимала оскорбления, если бы не смех, а ярость вызывали в ней людская глупость и невежество, то эту ярость она обратила бы на тех, кто лжет, приписывая ей такую кровожадность и мстительность в своих сочинениях или просто в разговорах. Даже Гекубу853 мы упрекаем в звериной, варварской жестокости, когда она говорит:

 

О, как мне хотелось бы печень

рвать ему прямо зубами!854 —

 

а вот суеверные считают, что всякому, кто съест кильку или салаку, Сирийская богиня855 изъедает голени, покрывает язвами тело, иссушает печень.

(11.) Итак, если нечестиво хулить богов, то неужели благочестиво считать их дурными? Не правильнее ли сказать, что именно убеждения богохульствующего делают непристойными речи его? За то и не любим мы злословие, что оно свидетельствует о неприязни к нам, и тех, кто дурно о нас говорит, мы считаем своими врагами, как и тех, кто дурно о нас думает. Ты сам видишь, что суеверные думают о богах, считая их непостоянными, вероломными, переменчивыми, мстительными, жестокими, мелочными, а из этого неопровержимо следует, что богов суеверный ненавидит и боится. Да и может ли быть иначе, если он думает, что по их вине произошли и будут происходить наихудшие его беды и несчастья? Но если богов он ненавидит и боится, значит, он им враг, и вовсе не удивительно, если, опасаясь их, он им поклоняется, приносит жертвы, посещает храмы: тиранам тоже воздают почести, ставят золотые статуи, но втихомолку их ненавидят и осуждают, «головою качая».856 Гермолай прислуживал Александру, Павсаний охранял жизнь Филиппа, Херей857 — жизнь Гая, но каждый из них, сопровождая всюду своего повелителя, повторял про себя:

 

Ты мне заплатишь за все, едва лишь возможность предстанет!858

 

Безбожник всего лишь полагает, что богов нет, а суеверный страстно желает, чтобы их не было, и верит он в них против воли, потому что боится не верить. Словно Тантал из-под нависшей над ним скалы,859 суеверный, угнетаемый и мучимый страхом, хотел бы выскользнуть из-под своих убеждений, и образ мыслей безбожника он перенял бы с радостью и ликованием, как долгожданную свободу, а пока что безбожник с суеверием ничего общего не имеет, зато суеверный по своим наклонностям — тот же безбожник, только ему не хватает смелости думать о богах то, что он хочет.

(12.) Мало того, безбожие не дает ни малейшего повода к суеверию, зато суеверие способствует возникновению безбожия и, порождая его, снабжает оправданием, правда ложным и обманным, но не лишенным убедительности. Не потому люди пришли к отрицанию богов, что им не понравилось что-то в небесах, не потому, что усмотрели неупорядоченность или нестройность в расположении звезд, в чередовании времен года, в круговращении луны и движении солнца вокруг земли, этой «созидательницы дня и ночи», в выкармливании детенышей животных или произрастании плодов. Именно суеверие с его нелепыми заботами и страстями, его словечки и телодвижения, колдовство и волхвование, по кругу беготня и тимпанов громыхание, нечистые очищения и грязные омовения, вместо жертв изуверские истязания, вместо обрядов чудовищные глумления, — вот что позволяет некоторым говорить, что лучше пусть вовсе не будет богов, если все это им нравится, если от этого они получают удовольствие, если они настолько злобны, ничтожны и мелочны.

(13.) Не лучше ли было бы пресловутым галатам и скифам вовсе не знать о богах, не имея о них ни малейшего представления, чем полагать, что они существуют и радуются крови закалаемых людей, что для них это наилучший жертвенный обряд и самое приятное священнодействие? Не полезней ли было бы карфагенянам, взяв себе законодателем Крития или Диагора,860 постановить, что не существует ни богов, ни демонов, чем приносить такие жертвы, какие они приносили Крону?861 Не по неведению, как говорит Эмпедокл, осуждая ритуальное умерщвление животных,

 

В облике жертвы нередко пронзает собственноручно

сына отец и при этом, безумец, возносит молитвы,862

 

но сознательно и намеренно они приносили в жертву своих собственных детей, а те, у кого детей для заклания не было, покупали их, словно птенцов или ягнят, у бедняков, и мать ребенка хладнокровно стояла рядом, не издавая ни единого стона, а если даже рыдала и плакала, то вызывала этим только презрение, дитя же ее все равно приносили в жертву, и больше того — все пространство перед идолом наполняли звуками флейт и грохотом тимпанов, чтобы заглушить вопли и рыдания. А если бы властвовали над нами, свергнув богов, скажем, Тифоны или Гиганты, какие бы им были приятны жертвы, каких бы они требовали обрядов? Аместрида, жена Ксеркса, живьем закопала в землю двенадцать человек863 как приношение Аиду, тому самому, который, по словам Платона,864 человеколюбив, мудр и богат, который само имя «Аид» получил оттого, что души пленяет и удерживает при себе искусством убеждения и силою слова. А физик Ксенофан,865 видя, как египтяне во время празднеств ударяют себя в грудь, жалобно причитая, справедливо заметил им: «Если это боги, не оплакивайте их, а если это люди — не поклоняйтесь им».

(14.) Нет, ни одна болезнь не порождает такого множества заблуждений и волнений, противоречивых и запутанных взглядов, как болезнь суеверия. А потому ее следует остерегаться, но не так, как остерегаются нападения разбойников или хищных зверей, не бежать от нее без оглядки, сломя голову, как от пожара, чтобы не угодить в непроходимые дебри болот и трясин. Ведь именно так иные, спасаясь от суеверия, впадают в упорное, неизлечимое безбожие, проскочив мимо лежащего посередине благочестия.

 

О ДОБЛЕСТЯХ ЖЕНЩИН

 

866

В том, что касается женской добродетели, Клея,867 я не согласен с Фукидидом: ведь, по его суждению,868 наилучшая из женщин — та, о которой меньше всего говорят чужие, безразлично, в порицание или в похвалу. Иными словами, он полагает, что имя честной женщины, как и она сама, должно таиться под замком и на люди не выходить. Но мне кажется более тонкой мысль Горгия, предписавшего, чтобы женщину знали многие, однако же не в лицо, но будучи наслышаны о ее добронравии. Прекрасным представляется мне и тот римский закон,869 по которому и женщинам наравне с мужчинами назначено после смерти похвальное слово в меру их заслуг. Вот причина, по которой вскоре после кончины достойнейшей Леонтиды870 мы вели с тобою немало бесед, причастных философскому утешению. Так и ныне, исполняя твое пожелание, я записал для тебя то, что осталось привести в подтверждение единства и тождественности мужской и женской добродетели, пользуясь при этом историей.

Я не отделывал своего сочинения так, чтобы оно льстило слуху; и все же, коль скоро в самой природе моих примеров заложено свойство не только убеждать, но и доставлять удовольствие, мое рассуждение не оттолкнет помощи, предлагаемой прелестью рассказов, и не убоится

 

На помощь Музам сладостных Харит призвать,

Прекраснейшим союзом сочетать богинь,871

 

как говорит Еврипид, хотя прежде всего оно будет взывать о доверии к той части души, где обитает любовь к нравственно-прекрасному. Скажи, если бы мы выдвигали положение, что мужчины и женщины в равной степени владеют искусством живописи, и в качестве доказательства представили бы выполненные женщинами картины, которые не уступали бы по достоинству Апеллесовым, Зевксидовым, Никомаховым,872 — упрекнул бы нас кто-нибудь в том, что мы скорее воздействуем на чувство, нежели на разум? Не думаю. Ну, а если бы мы в доказательство того, что поэтический или пророческий дар не является одним для мужчин, другим для женщин, но один и тот же и у тех и у других, сравнили бы с песнями Анакреонта — песни Сапфо, а с бакидовыми873 прорицаниями — сивиллины, смог бы кто-нибудь по справедливости бросить нашему способу доказывать упрек в том, что он вкрадывается в доверие слушателя своей приятностью и завлекательностью? Нет, этого нельзя было бы сказать. Так и для того, чтобы исследовать сходство и различие женской и мужской добродетели, не найти лучшего средства, нежели сопоставлять с жизнью и деяниями одних — жизнь и деяния других, как сравнивают творения большого мастерства, и рассмотреть, одинаковый ли облик и черты имело стремление к великим делам — у Семирамиды874 и Сесостриса,875 проворство ума — у Танаквили876 и царя Сервия,877 душевное величие — у Порции878 и Брута, у Тимоклеи и Пелопида; при этом мы должны смотреть на сходство и силу их доблести в самом существенном. Что же касается до иных, малозначительных различий, вроде тех, какие наблюдаются между оттенками кожи, то они от природы присущи добродетелям разных людей, завися от их нравов, телосложения, пищи и образа жизни. Так, по-своему отважен Ахилл, по-своему — Аянт; Одиссеева рассудительность не похожа на Несторову, не на один и тот же лад справедливы Катон и Агесилай, и Эйрена879 в супружеской любви не повторяла Алкестиду, а Корнелия в душевном величии — Олимпиаду. Однако ведь это не причина для того, чтобы признавать множество отличных друг от друга видов отваги, рассудительности и справедливости, коль скоро частные различия не отнимают ни у одной из этих добродетелей присущего ей наименования.

Вещи избитые, которые, как я полагаю, достаточно знакомы тебе по достойным доверия сочинениям, я на этот раз опущу, выбирая лишь то, что заслуживает изложения, но ускользнуло от внимания тех наших предшественников, чьи рассказы пользуются всеобщей известностью. Поскольку же много таких дел, о которых стоит сказать, совершено женщинами сообща, а много — поодиночке, то уместно будет для начала вкратце изложить совместные подвиги.

 

 

АРГИВЯНКИ

Никакому другому подвигу, совершенному женщинами сообща, не уступит та борьба за родной город с Клеоменом,880 которую вели аргивянки по почину поэтессы Телесиллы. Об этой последней сообщают, что она родом была знатна, но телом болезненна: послали вопросить бога о ее исцелении, и прорицание повелело ей служить Музам. Она повиновалась божеству и занялась песнями и созвучиями; вскоре она избавилась от недуга и снискала своим искусством восхищение со стороны женщин Аргоса.

Когда спартанский царь Клеомен, перебив множество аргивян (но уж, конечно, не семь тысяч семьсот семьдесят семь человек, как передают иные), пошел на город,881 единый порыв и свыше внушенная отвага побудили женщин, которые по возрасту были в расцвете сил, сразиться с врагами за отчизну. Под началом Телесиллы они взялись за оружие и заняли посты на стенах, окружив город как бы венком, врагам на изумление. И вот они отразили Клеомена,882 уложив немало из его воинов. Второго царя, Демарата, который, по словам Сократа,883 ворвался в город и засел в Памфилиаке, они выбили оттуда. Когда город был таким образом спасен, павших в битве женщин они схоронили у Аргосской дороги, а спасшимся было позволено в воспоминание об их подвиге воздвигнуть святилище Эниалия.884 Что касается самой битвы, то она происходила по одним сведениям — седьмого числа, по другим — в новолуние885 месяца, который теперь является четвертым и который в старину назывался у аргивян гермеем. В этот день они и поныне совершают «Обидные» празднества: женщины надевают мужские хитоны и хламиды, а мужчины — женские пеплосы и покрывала.

Недостачу мужчин аргивяне восполнили не за счет рабов, как рассказывает Геродот,886 но приняли в граждане лучших из числа неполноправных поселенцев и выдали за них женщин. А те, как оказалось, ни во что не ставили своих мужей и смотрели на них сверху вниз, как на слабейших. Поэтому был установлен закон, по которому замужняя женщина должна была нацеплять бороду, ложась почивать с мужем.

 

 

ПЕРСИДСКИЕ ЖЕНЩИНЫ

Когда Кир поднял персов против царя Астиага887 и мидян, он проиграл сражение. Персы бежали в город;888 и вот, когда враги уже готовы были ворваться вместе с ними, навстречу им из городских ворот вышли женщины и, задрав подолы, принялись кричать: «Куда вы бежите, негоднейшие из людей? Туда-то вам уже не укрыться, откуда вы явились на свет!» Персы были пристыжены и этим зрелищем, и криками; обругав самих себя, они повернулись, возобновили сражение и обратили врагов в бегство.

В память об этом, по почину Кира, был установлен закон, чтобы всякий раз, как в этот город будет вступать царь, каждой женщине выдавать по золотому. При этом рассказывают про Оха, что он, в придачу ко всем своим порокам и самый жадный из царей, всю жизнь объезжал этот город стороной и ни разу в него не входил, чтобы лишить-таки женщин их подарка. Но Александр вступал в город дважды и беременных женщин при этом одаривал вдвойне.

 

 

МИККА И MEГИСТО

Аристотим, сев в Элиде тираном, оставался в силе по милости царя Антигона.889 Не для добрых и пристойных дел пользовался он своей властью. И сам он имел нрав зверский, и к тому же заискивал из трусости перед варварским сбродом — стражами своей власти и жизни. Много дерзких и кровавых насилий над гражданами он спускал им с рук.

Такого рода беда постигла и Филодема. У него была красавица дочь, по имени Микка; и вот некий предводитель наемников — звали его Левкий, — влекомый скорее наглостью, нежели любовью, возымел намерение овладеть ею. Он послал за ней и велел прийти к нему. Родители, понимая безвыходность положения, посоветовали ей идти. Но дитя их, девушка благородная родом и душою, стала умолять отца, обнимая его и припадая к его стопам, чтобы он лучше согласился на ее смерть, нежели на столь позорное и беззаконное насилие над ее девственностью.

Проходит время; Левкий, обуреваемый похотью и вином, сам в ярости встал и ушел с попойки. Придя и увидев Микку, положившую голову на колени отцу, он велел ей идти с ним. Она не хотела этого делать — он сорвал с нее хитон и бичевал нагую. Она молча переносила страдания; отец и мать, ничего не добившись мольбами и слезами, призывали богов и людей в свидетели того, что над ними совершается дело страшное и беззаконное. Варвар же, окончательно обезумев от бешенства и вина, закалывает девушку, припавшую лицом к груди отца!

Тирана такие вещи нимало не трогали. Много народу он казнил, еще больше отправил в изгнание; как передают, восемьсот изгнанников бежали к этолийцам и молили, чтобы им помогли увести из-под власти тирана жен и детей, находившихся еще в младенческом возрасте. Немного времени спустя Аристотим сам объявил через глашатая разрешение женам изгнанников отправиться к мужьям, взяв с собою сколько захотят из приданого. Когда он узнал, что все они приняли указ с радостью, — а именно, желающих оказалось свыше шестисот, — он приказал идти всем вместе в назначенный день, якобы ради их безопасности. Когда этот день наступил, женщины собрались у ворот, уложив пожитки и взяв детей, кто на руках, кто на телегах, и поджидали друг друга. Внезапно появилось множество людей тирана; еще издали они кричали, чтобы те стояли на месте. Приблизившись, они велели женщинам идти назад, а повозки и телеги повернули, направили на женщин и без всякой жалости погнали через толпу. Они не давали женщинам ни идти, ни стоять, ни спасать младенцев — а те погибали, или выпадая из телег, или попадая под колеса. Наемники гнали женщин, как стадо овец, окриками и бичами, валили их друг на друга, пока не загнали всех в темницу. Их добро было отдано в казну Аристотима.

Это вызвало негодование элейцев. Посвятившие себя Дионису женщины, которых называют «Шестнадцать», взяв масличные ветви890 и повязки божества, вышли на площадь навстречу Аристотиму и, когда копьеносцы почтительно расступились, вначале стояли в молчании, по обряду простирая священные ветви. Когда же выяснилось, что они просят и заступаются за тех самых женщин, тиран, в ярости выбранив копьеносцев за то, что они допустили жриц подойти к нему, заставил пинками и ударами разогнать их с площади; на каждую он наложил пеню в два таланта.

Когда это произошло, в самом городе начал готовить заговор против тирана Гелланик, человек уже старый и потерявший двух своих сыновей; поэтому тиран не обращал на него внимания, считая бессильным. Изгнанники же из Этолии перешли в Элиду, захватили там местность Эмимону, удобный оплот для ведения военных действий, и принимали толпами сбегавшихся к ним граждан Элиды.

Устрашенный этим, Аристотим пришел к узницам и, предпочтя действовать угрозами, нежели ласкою, приказал написать мужьям, чтобы они ушли из страны. В противном случае он пригрозил всех перерезать, подвергнув истязаниям и убив еще при их жизни их детей. И вот, пока он в течение долгого времени стоял перед ними и требовал ответа, сделают ли они что-нибудь из приказанного, все они ничего ему не отвечали, но молча переглядывались между собою и кивали друг другу в знак того, что нимало не боятся и не устрашены угрозою. А Мегисто, супруга Тимолеонта, из-за своего мужа и благодаря собственной доблести пользовавшаяся авторитетом руководительницы, не сочла должным встать перед ним и другим не разрешила — сидя отвечала она ему: «Будь ты человек разумный, ты не вел бы о мужчинах переговоров с их женами, но послал бы вестника к ним самим, имеющим над нами власть, да придумал бы речь получше той, которой ты обманул нас. Если же ты отчаялся сам убедить их и потому намерен их опутать с нашей помощью, — не надейся, что мы снова дадимся в обман; ими же да не овладеет такое безумие, чтобы они из жалости к малым детям и женам предали свободу отчизны! Не такая уж беда для них потерять нас, — нас, которых они и так лишены, — но сколь великим благом было бы избавить сограждан от твоей свирепости и наглости!»

Когда Мегисто молвила это, Аристотим, не владея собой, велел привести ее ребенка, чтобы убить на глазах у матери. Когда стражи разыскивали его между другими детьми, резвившимися и боровшимися друг с другом, мать позвала его по имени и крикнула: «Иди сюда, дитя мое, и избавься от горькой тирании, прежде чем ты научился чувствовать и понимать! Мне горше было бы увидеть твое незаслуженное рабство, нежели смерть». Аристотим извлек меч и в бешенстве бросился уже на нее самое. Однако один из его приближенных, по имени Килон, пользовавшийся его доверием, но на деле ненавидевший его и бывший в заговоре с Геллаником, воспротивился и удержал его, упрашивая и уговаривая, что это было бы неблагородно, по-женски и недостойно-де его власти и опытности. Так он с трудом привел Аристотима в разум, и тот ушел.

Тирану было великое знамение. Был полдень, он почивал с женой; готовили пир; вдруг в небе показался орел, который кружил над дворцом, а затем, словно с разумным намерением, выпустил из лап изрядной величины камень на ту часть крыши, где была спальня и где как раз лежал Аристотим. Одновременно и сверху раздался сильный грохот, и на улице закричали те, кто видел птицу. Тиран был поражен шумом; узнав, что случилось, он призвал предсказателя, услугами которого всегда пользовался на агоре, и в смятении расспрашивал его о значении знамения; а тот его обнадеживал, говоря, что это-де Зевс его ободряет и приходит к нему на помощь. Тем же из граждан, кому он доверял, он возвестил, что уже не сегодня-завтра падет на голову тирана нависшая над ним кара.

Поэтому и товарищи Гелланика решили не медлить, но выступать на следующий же день. В ту ночь Гелланику приснилось, будто один из его умерших сыновей предстал перед ним со словами: «Что ты спишь, отец? Завтра должно тебе стать главой граждан!» Ободренный сновидением, Гелланик обнадеживал товарищей. Аристотим же, услышав, что Кратер выступил ему на помощь с большими силами и стал лагерем в Олимпии, проникся такой уверенностью в своем положении, что без копьеносцев вышел на площадь в сопровождении Килона. И вот, когда Гелланик увидел представившийся случай, он не стал давать условленного знака к началу действий, но закричал громким голосом, простирая руки: «Что вы медлите, храбрые мужи? Прекрасная сцена в самой средине отчизны предложена нашей борьбе!»

И вот первым Килон, выхватив меч, поражает одного из свиты Аристотима; когда же налетели с обеих сторон Фрасибул и Лампид, Аристотим бежал в святилище Зевса. Заговорщики убили его там, выставили труп на площади и призвали народ к свободе. Ненамного опередили они своих жен: те тотчас же прибежали с криками ликования и, окружив мужей, стали их увенчивать.

Затем толпа ринулась на дворец тирана. Его жена заперлась в спальне и удавилась. Было у него еще две дочери, незамужние очень красивые и по возрасту на выданье. Ворвавшиеся схватили их и потащили из дворца, намереваясь предать смерти, но сперва подвергнуть истязаниям и надругательствам. Однако попавшаяся им навстречу с другими женщинами Мегисто возопила, что они творят ужасное дело, если, считая себя свободным народом отваживаются на такие же гнусности, что и тиран. Почтение к откровенности и слезам этой женщины пристыдило многих; было решено отказаться от насилий и разрешить девушкам самим умертвить себя.

Их повели обратно в дом и приказали немедленно приступить к самоубийству. Старшая сестра, Миро, развязав пояс и затянув петлю, обнимала сестру и увещевала ее следить со вниманием и делать то, что на ее глазах сделает она сама. «Пусть мы окончим нашу жизнь, — молвила она, — но без унижений и бесчестия!» Когда же младшая стала просить, чтобы та дозволила ей умереть первой, и сама взялась за пояс, Миро ответила: «Я еще никогда не отказывала тебе ни в одной твоей просьбе; прими же и этот подарок, а я подожду и снесу то, что тяжелее смерти, — видеть, как ты, милая сестра моя, умираешь первой». Затем она сама научила сестру, как накинуть петлю на шею; когда она увидела, что та мертва, она сама вынула ее из петли и накрыла. Позаботиться о ней самой и не допустить, чтобы ее тело бросили непристойным образом, она попросила Мегисто.

Поэтому не нашлось среди присутствовавших такого жестокосердного человека или такого ненавистника тиранов, который не прослезился бы и не пожалел этих благородных девушек.

 

 

КАММА

Жили некогда в Галатии Синат и Синорикс, первые по могуществу из тетрархов891 и по происхождению родня друг другу. У Сината была жена, вступившая в брак девой, по имени Камма, привлекавшая взгляды цветущей красотой своего тела, но еще большее восхищение вызывавшая своей добродетелью. Она отличалась не только целомудрием и любовью к супругу, но также умом и душевным величием, и ее необычайно любили подданные за ее благожелательность и доброту. Еще большую славу принесло ей то, что она была жрицей Артемиды, которую галаты чтят превыше всего, и ее постоянно видели при шествиях и жертвоприношениях в великолепном облачении.

И вот Синорикс воспылал к ней страстью. Убедившись в невозможности овладеть ею обольщением или насилием при жизни мужа, он совершил страшное дело — обманом убил Сината и немного времени спустя посватался к Камме. Она теперь проводила дни в храме и сносила свое горе без слабодушных жалоб, сохраняя ясность рассудка и поджидая возможности отомстить Синориксу. А тот не прекращал своих неотвязных просьб, и речь его была не совсем лишена внешней благопристойности. Он говорил, что-де во всем прочем превосходит Сината, убил же его из любви к Камме, а не по какой-нибудь иной, низкой причине. И что ж! — Уже вначале ее отказы были не слишком суровыми, затем она, казалось, начала мало-помалу смягчаться; и то сказать, ее родичи и друзья, всячески угождавшие Синориксу, первому по могуществу человеку, упрашивали и принуждали ее к этому. Наконец она дала согласие и пригласила его к себе, дабы согласие на брак и клятвы верности даны были перед лицом богини.

Когда он пришел, она ласково встретила его и подвела к алтарю, затем совершила возлияние из фиала, а оставшееся отпила сама и предложила отпить ему. То был отравленный медовый напиток. Когда она увидела, что он выпил, она испустила громкий вопль ликования, поверглась на колени перед богиней и молвила: «Тебя зову я в свидетели, о многочтимое божество, что единственно ради этого дня я осталась жить после гибели Сината, столько времени ничего доброго в жизни своей не видя, кроме надежды на мщение. Добившись его, я ухожу к моему супругу. А тебе, гнуснейший из людей, пусть твои близкие готовят могилу взамен брака и свадьбы!»

Когда галат услышал эти слова и в тот же миг почувствовал, как яд начал действовать и разливаться по телу, он сел в повозку, чтобы вылечить себя тряской. Однако вскоре же он вышел и пересел в носилки, а вечером умер. Камма прожила еще до утра; узнав, что с ним покончено, она умерла со светлой и радостной душой.

 

 

ТИМОКЛЕЯ

Фиванец Феаген, в делах государственных разделявший образ мыслей Эпаминонда, Пелопида и других лучших людей своей отчизны, пал при Херонее, где свершалась общая судьба всей Эллады. Он был убит после того, как уже одолел было врага и преследовал тех, кто с ним бился. Ведь это именно он, когда враг вскричал: «Да до каких же пор ты будешь меня гнать?», отвечал: «До самой Македонии!» Погибнув, он оставил сестру, которая доказала, что это природная доблесть их семейства сделала его таким славным и великим. Самой же ей довелось вкусить благой плод своей доблести, что облегчило для нее бремя ее доли в общественных бедствиях.

Когда Александр овладел Фивами, воины грабили город, и каждый брал, что попадет под руку. Случилось так, что дом Тимоклеи захватил не порядочный и не сдержанный человек, но разнузданный насильник: он командовал каким-то фракийским отрядом и был тезкой царя, ни в чем не будучи с ним сходным. Без всякого уважения к происхождению и к честной жизни этой женщины он после ужина, напившись пьян, принудил ее провести с ним ночь. Но и этого ему не было достаточно: он еще принялся требовать у нее золото и серебро, если она кое-что припрятала. При этом он то угрожал, то обещал жить с ней всегда как с женой.

Она ухватилась за предлог, который он же давал ей, и ответила: «О, если бы мне умереть, не дожив до этой ночи! Тогда я, все потеряв, хоть тело свое уберегла бы от бесчестия. Но раз уж это свершилось, раз мне остается только видеть в тебе богом данного мне заступника, господина и мужа, — я не лишу тебя того, что тебе принадлежит. Ведь я вижу, что и мне самой суждено быть тем, чем ты пожелаешь. Были у меня женские украшения и серебряные сосуды, было и золота немного и монет. Когда брали город, я велела служанкам все собрать и побросала, или скорее сложила на хранение, в колодец, в котором нет воды и который мало кому известен; он сверху накрыт, и его со всех сторон окружает густая роща. Бери все, и тебе пусть это будет на счастье! Для меня же это послужит перед тобой доказательством того, что семья наша была богатой и знатной».

Когда македонянин это услыхал, он не стал ждать и дня, но незамедлительно пошел на то место, куда повела его Тимоклея; велев даже запереть сад, чтобы никто ничего не проведал, он в хитоне спустился в колодец. Вела же его грозная Клото-Отмстительница892 в образе Тимоклеи, стоявшей над ним. Когда она услышала, что его голос доносится со дна, она сама стала сбрасывать на него камень за камнем; много, и пребольших, наваливали и служанки, пока не прикончили и не завалили его.

Когда македоняне узнали об этом и извлекли труп, то, поскольку было уже объявлено о запрещении убивать фиванцев, ее схватили, повели к царю и рассказали ему, на что она дерзнула. Александр, приметив в ней по невозмутимости лица и спокойствию походки нечто, свидетельствующее о достоинстве и благородстве, прежде всего спросил ее, что она за женщина. Она отвечала с полным самообладанием и бесстрашием: «Братом моим был Феаген; он пал при Херонее, сражаясь с вами как полководец и воин за свободу Эллады, за то, чтобы нам не приходилось терпеть таких бед. Ныне, когда я претерпела недостойное моего рода унижение, я готова принять смерть. Нисколько не лучше было бы для меня, оставшись в живых, испытать, быть может, другую подобную ночь, если ты этому не воспрепятствуешь!»

Наиболее благородные сердцем люди из числа присутствовавших прослезились, Александр же не стал выражать жалости к ней, — нет, он счел ее выше этого и восхищался ее доблестью и произнесенной ею речью, в которой она так смело обвиняла его. Начальникам он повелел позаботиться и принять меры, дабы не было вторично нанесено подобное оскорбление славной семье, а Тимоклею отпустил — ее самое и всех ее родичей, сколько их ни оказалось.

 

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...