 |
Сравнительные жизнеописания 26 глава
|
|
|
|
Вот что, дорогой Никарх, сказано было о пище.
17. Солон еще не кончил свою речь, как вдруг вошел Горг, брат Периандра, который по указанию божественных вещаний послан был на Тенарский мыс со священным посольством и жертвами Посидону. Все мы его приветствовали, а Периандр обнял и поцеловал; после этого он сел на ложе к Периандру и сказал ему что-то так, чтобы больше никто не слышал. Периандр слушал и, казалось, был от его слов взволнован многими чувствами: он казался то удрученным, то возмущенным, порой недоверчивым, а потом изумленным; наконец, рассмеявшись, он обратился к нам так: «Мне бы очень хотелось тотчас рассказать вам то, что я услышал, но я не решаюсь: ведь Фалес было сказал, что говорить надобно о правдоподобном, а о невероятном лучше молчать!»
«У Фалеса есть и другое мудрое слово, — возразил ему Биант, — «врагам и в вероятном не верь, друзьям и в невероятном верь»; причем врагами он зовет, по-моему, людей дурных и глупых, а друзьями — добрых и разумных».
«Что ж! — сказал Периандр, — значит, надобно, Горг, повторить рассказ передо всеми, а лучше сказать, переложить принесенное тобой известие на лад новейших дифирамбов».
18. И вот что рассказал тогда Горг.806
Три дня он справлял священный праздник, а на последнюю ночь было бдение на морском берегу с хороводами и играми; луна сияла над морем, ветра не было, небо и море были спокойны. Тогда-то явилась на море зыбь, катящаяся к мысу, вся в пене и с громким шумом, так что все в удивлении сбежались к тому месту, куда она шла. Не успели мы догадаться — так быстро она приближалась, — как уже можно было разглядеть дельфинов: одни шли стадом, образуя круг, другие впереди, ведя к самому удобному месту берега, третьи позади, как сопровождающие. А посредине их над морем виднелись очертания какого-то тела, которое они несли; они были смутными и непонятными, пока дельфины не сомкнулись теснее, не подплыли к берегу и не вынесли на сушу шевелящегося и дышащего человека, а сами опять понеслись в сторону мыса, подпрыгивая над водою выше обычного, словно они веселились и плясали от избытка радости. «Многие из нас, — сказал Горг, — испугались и бросились от моря прочь, но некоторые, и с ними я, набравшись храбрости, подошли поближе и узнали в этом человеке кифареда Ариона: он и сам назвал себя по имени, и по одежде это было видно — на нем был тот наряд, в котором он являлся в лирных состязаниях. Мы перенесли его в хижину; и так как он был невредим, а только утомлен и обессилен быстротою и плеском плавания, то мы услышали от него рассказ, которому бы никто не поверил, кроме нас, своими глазами видевших развязку».
|
|
|
Арион сказал нам, что давно уже хотел воротиться из Италии, а после письма от Периандра — еще решительнее; и как только из Коринфа пришел грузовой корабль, он тотчас на него взошел и отплыл. Три дня плыли они под ровным ветром, как вдруг он заметил, что корабельщики замышляют погубить его, а потом услышал тайным образом от корабельного кормчего, что они решили сделать задуманное в эту же ночь. Беспомощный и недоумевающий, он послушался тогда божественного побуждения: заживо нарядиться на смерть, как на лирное состязание, и пропеть, умирая, свою последнюю песнь, чтобы и в этом быть не хуже лебедя. И вот, изготовясь и объявив, что он намерен пропеть Пифийскую песнь во спасение себя, корабля и корабельщиков, он встал у борта на носу и, воззвавши для начала к морским божествам, повел песнь. Не успел он допеть до середины, как солнце кануло в море, а впереди показался Пелопоннес. Видя, что корабельщики, не дожидаясь ночи, двинулись вперед, чтобы его убить, и мечи их обнажены, и кормчий закрыл лицо плащом, он взбежал и бросился в море как можно дальше от корабля.
|
|
|
Но не успел он погрузиться с головою, как к нему сплылись дельфины и подхватили его на спины, растерянного, недоумевающего и поначалу перепуганного. Лишь когда он увидел, что дельфины несут его легко, что собралось их вокруг него многое множество, что передают они его друг другу охотно, словно выполняя поочередную общую обязанность, и плывут они так быстро, что корабль уже остался далеко позади, — то не столько [как говорил он] почувствовал он страх смерти или желание жить, сколько гордость и твердую веру в богов, ибо такое спасение доказывало, что он любим богами. А видя небо, полное звезд, и встающую луну, сияющую и чистую, и морскую гладь, стлавшуюся дорогою вслед их пути, он задумался, что не единым оком смотрит Правда, но со всех сторон взирает бог на то, что вершится на суше и на море; и мысли эти, по словам его, умеряли тяготу его телесного утомления. Когда же под конец встал перед ними высокий обрывистый мыс, и дельфины осторожно обогнули его и понеслись вдоль изгибающегося берега, словно ведя корабль в безопасную гавань, то он вполне уверился, что это бог направляет его путь.
«Когда Арион это рассказал нам, — продолжал Горг, — я спросил его, где, по его мнению, должен был причалить корабль. Он ответил, что, конечно, в Коринфе, но гораздо позже: в море он бросился вечером, плыл не менее пятисот стадиев, и тотчас затем наступило сковывающее безветрие». Тем не менее Горг спросил у него, как звали и судовладельца, и кормчего, и самый корабль, а потом выслал лодки и воинов, чтобы подстерегать его у пристаней; Ариона он взял с собою, но переодетого, чтобы те, узнав о его спасении, не сбежали. И оказалось, что поистине дело было не без божественного случая: только они прибыли сюда, как услышали, что сторожевые воины уже задержали корабль и схватили купцов и гребцов.
19. Периандр приказал Горгу тотчас пойти и заключить пленников в темницу и чтобы никто не мог к ним прийти и рассказать о спасении Ариона. А Эзоп сказал:
«Вот вы надо мною смеетесь, что у меня галки и вороны разговаривают; а оказывается, ваши дельфины не хуже того отличаются?»
|
|
|
«Я и не то еще расскажу тебе, Эзоп, — сказал я. — Этой истории, записанной в книгах и заслуживающей доверия…807 …прошло более тысячи лет со времен Ино и Атаманта».808
«Однако, Диокл, — возразил мне Солон, — это слишком уж близко к богам и выше людей; а вот то, что случилось с Гесиодом, оно и людское дело, и нас касающееся. Ты, верно, об этом слышал?»
«Нимало!» — сказал я.
«Тогда об этом стоит узнать. Один человек (кажется, милетянин), вместе с Гесиодом гостивший в Локриде,@809 вступил в тайную связь с хозяйскою дочерью; это открылось, и на Гесиода пало подозрение, что он знал о преступлении с самого начала, но скрывал. На самом же деле никакой вины на нем не было, а стал он жертвой неправедного гнева и клеветы: братья девушки, засев в засаде близ святилища Зевса Немейского, что в Локриде, умертвили его и его спутника, имя которого было Троил. Тела их бросили в море; Троилово тело с моря занесло в устье реки Дафна и там прибило к утесу, невысоко поднимающемуся из воды, и утес этот доныне называется «Троилом»; Гесиодово же тело, как упало оно с берега, тотчас подхватила стая дельфинов и отнесла к Рию, что напротив Моликрии.810 Там как раз сошлись тогда локрийцы к жертвам на Рийский праздник, который и теперь пышно справляется в тех же самых местах; завидев несущееся к ним тело, они, понятным образом, изумились, сбежались к берегу, узнали мертвого (он был еще узнаваем) и, забыв обо всем, занялись расследованием убийства, ибо такова была Гесиодова слава. Быстро доискавшись, они обнаружили убийц, бросили их заживо в море, а дом их срыли; Гесиода же погребли возле Немейского святилища, но иноземцы о его гробнице по большей части не знают — ее скрывают, так как орхоменяне будто бы хотят по велению оракула похитить его останки и схоронить их у себя. Ежели дельфины так добры и бережны с мертвыми, то подавно не приходится удивляться, что они помогают живым, особенно когда очарованы каким-нибудь пением или флейтою. Мы ведь все знаем, что животные эти любят музыку, и когда корабли в безветрие гребут под песню и флейту, то они их догоняют, плывут рядом и рады такому плаванию; а когда в море плавают и ныряют мальчики, то они любят с ними состязаться взапуски. Поэтому есть даже неписаный закон об их неприкосновенности: на дельфинов не охотятся и не делают им вреда — только если они попадутся в невод и погубят улов, то их наказывают розгами, как провинившихся мальчишек. Помнится, и на Лесбосе я слышал, как какую-то девушку дельфин спас из моря; но Питтак об этом знает лучше, так что пусть расскажет он».
|
|
|
20. Питтак подтвердил, что рассказ этот очень известный, и многие его помнят. Жителям Лесбоса был оракул: когда в плаваниях они встретят мыс, называемый Месогей, то принести на нем жертву, бросив в море Посидону быка, а Нереидам с Амфитритою — живую девушку. Вождей и царей у лесбосцев было семь, а восьмой, Эхелай, назначенный оракулом в начальники переселения, был еще не женат. Те из семерых, у которых были незамужние дочери, бросили жребий, и он пал на дочь Сминфия. Ее нарядили, украсили золотом, и когда достигли назначенного места, то хотели, помолясь, бросить в море. Но среди переселенцев был юноша, влюбленный в эту девушку, — рода он был, по-видимому, знатного, а звали его, помнится, Энал. Он, воспылав неодолимым желанием помочь девушке в ее беде, в последний миг бросился к ней, обнял ее и вместе с нею упал в море. Вот тогда и распространилась быстрая молва, ничем не подтверждаемая, но многих в народе убедившая, что оба они были спасены и вынесены на берег: говорили, что потом Энал явился на Лесбосе и рассказал, будто их подхватили в море дельфины и невредимо донесли до твердой земли. Есть и еще более чудесные рассказы, поражающие и пленяющие народ, но поверить им нелегко. Говорят, например, что вокруг острова встала высокая волна, люди были перепуганы, и только Энал вышел навстречу морю; из моря вслед за ним ко храму Посидона потянулись осьминоги, самый большой из них нес камень, этот камень Энал посвятил Посидону, и до сих пор камень этот называется Эналом. «Вообще же, — сказал Питтак, — если бы люди понимали разницу между невозможным и необычным, между противным природе и противным нашим представлениям, тогда бы они не впадали ни в доверчивость, ни в недоверчивость, а соблюдали бы твое правило, Хилон: «Ничего сверх меры!»
21. После этого Анахарсис заговорил о том, что как, по превосходному предположению Фалеса, душа присутствует во всех важнейших и величайших частях мироздания, то не приходится удивляться, что самые замечательные события совершаются по божьей воле. Тело есть орудие души, а душа — орудие бога: и как тело многие движения производит своею силою, но больше всего и лучше всего — силою души, так и душа некоторые движения совершает сама по себе, некоторые же вверяет богу, чтобы он обращал и направлял ее по своей воле; и из всех орудий душа — самое послушное. В самом деле [сказал Анахарсис], если и огонь есть орудие бога, и вода, и ветер, и облака, и дожди, которыми он одних спасает и питает, а других уничтожает и губит, то было бы поразительно, если бы только животные были во всех его делах совершенно ему бесполезны. Гораздо вероятнее, что и они зависят от божьей силы и служат ей, отвечая движениям божества точно так же, как луки — скифам, а лиры и флейты — эллинам.
|
|
|
Затем стихотворец Херсий напомнил, что среди таких негаданно спасшихся мужей был и Кипсел, отец самого Периандра: его, новорожденного, должны были убить, но он улыбнулся навстречу посланным, и они поколебались; а когда, собравшись с духом, они снова стали искать его, то не нашли, потому что мать укрыла его в ларце.811 За то Кипсел потом и поставил в Дельфах сокровищницу, что бог сдержал его младенческий плач, чтобы его не обнаружили искавшие.
Тут Питтак, обратясь к Периандру, сказал:
«Хорошо, что Херсий напомнил об этой сокровищнице, Периандр: я часто хотел тебя спросить, почему там у подножия пальмы изображено на металле множество лягушек: какое они имеют отношение к жертвователю или к богу?»
Периандр предложил ему спросить об этом Херсия: тот знает, и сам был при Кипселе, когда он освящал свою сокровищницу. Но Херсий только улыбнулся:
«Прежде чем объяснять, — сказал он, — я сам бы хотел спросить у собравшихся здесь: а что значат их слова „Ничего сверх меры“? или „Познай себя“? или, наконец, те, из-за которых многие отказывались жениться, многие — доверять, а некоторые — даже разговаривать: „За ручательством — расплата“?»
«Что ж тут нам тебе объяснять? — возразил Питтак. — Ведь Эзоп давно уже на каждое из этих речений сочинил по басне, и ты их, кажется, похваливал?»
«Похваливал, но в шутку, — отозвался Эзоп, — а всерьез он мне доказывал, что настоящий создатель этих правил — Гомер: что Гектор, например, „знал себя“, нападал на других,
Но с Аяксом борьбы избегал, с Теламоновым сыном,812
что Одиссей советует Диомеду следовать именно правилу «ничего сверх меры»:
Слишком меня не хвали, ни хули, Диомед благородный,813
а за то, что ручательство он, по-видимому, считает делом пустым и ненадежным, его даже многие порицают:
Знаешь ты сам, что всегда неверна за неверных порука.814
Впрочем, наш Херсий говорит, что Расплату обрушил815 на землю сам Зевс за то, что она была при поручительстве Зевса о Геракловом рождении, когда его обманули».
«Что ж! — сказал тогда Солон. — Последуем тогда премудрому Гомеру и в том, что
Уж приближается ночь; покориться и ночи приятно.816
Совершим же возлияния Музам, Посидону и Амфитрите — и не пора ли нам на этом и кончить пир?»
Вот как, Никарх, закончилось это собрание.
О СУЕВЕРИИ
(1.) Невежество и незнание природы богов издавна разливается как бы на два потока: один, попадая в неподатливые, упрямые души, словно на каменистую почву, порождает безбожие; другой в душах робких и чувствительных, словно на мягкой и влажной земле, растит суеверие. Всякое заблуждение пагубно, тем паче в таких-то вещах, но там, где к нему примешивается страсть, оно пагубнее вдвое. Любая страсть похожа на лихорадку, и, подобно воспалившейся ране, особо опасны те болезни души, что сопровождаются смятением. Один считает, что в основе всего суть атомы и пустота? Мнение, конечно, ошибочное, однако ни страданий, ни волнений, ни горестей оно за собою не влечет. Другой полагает, что величайшее благо в богатстве? Вот это заблуждение ядом разъедает душу, выводит человека из равновесия, не дает ему спокойно спать, подстрекает и разжигает, толкает в пропасть, бросает в петлю, лишает мужества. Опять-таки, одни считают, что порок и добродетель телесны?817 Постыдное заблуждение, что и говорить, но причитаний и слез не заслуживает. Но есть высказывания и другого рода:
О добродетель жалкая! Напрасно я
тебе служил так ревностно,818
отвергая «неправедные пути к богатству» и «распущенность, сулящую всевозможные наслаждения».819 Такие суждения достойны сожалений и негодования, потому что стоит им запасть в душу, как она начинает кишеть, словно личинками и червями, болезнями и страданиями.
(2.) Так вот, из двух заблуждений, о которых идет у нас речь, безбожие есть ошибочное мнение о том, что блаженных, бессмертных существ не бывает, и такое неверие в божество, похоже, приводит человека к своего рода бесчувствию, и отрицать богов ему нужно затем, чтобы не бояться их. Суеверие же, как показывает само название,820 есть извращенное представление, вселяющее в человека унизительный, гнетущий страх: в существование богов он, правда, верит, но думает, что от них бывают только несчастья и неприятности. Безбожного мысли о божестве, видимо, ничуть не волнуют, а суеверного волнуют настолько, что он впадает в нечестие. Одному недомыслие внушило неверие в то, что полезно и благодетельно, другого же убедило, что оно вредоносно и пагубно. Следовательно, безбожие — не более чем заблуждение, зато суеверие — порожденная заблуждением болезнь.
(3.) Все душевные пороки и страсти безобразны, но если говорить о гордыне, то она, как и чванство с высокомерием, порождается в некоторых людях легкомыслием, и решительности, предприимчивости ей, как говорится, не занимать. Да и другие страсти повинны в том, что к решительным действиям подстрекают, но рассудок парализуют и сковывают. И только страху решительность столь же неведома, как здравый смысл, и безрассудство в нем сочетается с бездействием, робостью и бессилием; потому и зовется он «дейма» и «тарбос», то есть «связывающий» и «расстраивающий» душу. Но из всех видов страха самый непреодолимый и неисцелимый тот, который присущ суеверию. Кто не плавает на корабле, тот не боится моря, кто не несет военной службы — не страшится войны, домосед не боится грабителей, бедняк — доносчика, честный человек — зависти, галаты — землетрясения, эфиопы — молнии. Но кто боится богов, тот боится всего: земли, моря, воздуха, неба, темноты, света, предзнаменования, молчания, сна. Засыпая, рабы забывают о господах, колодникам сон облегчает оковы, во сне нас перестают мучить воспаленные раны, болезненные опухоли и злокачественные язвы.
Волшебный сон, отрадный и целительный,
как вовремя пришел ко мне ты, сладостный!821 —
сказать такое не позволяет суеверие; только оно не мирится со сном, не позволяет душе облегченно вздохнуть и приободриться, стряхнув с себя тягостные, мрачные мысли о божестве. Напротив, населяя сон суеверных, словно обитель нечестивых, жуткими призраками и зрелищем адских мучений, оно терзает несчастную душу, сновидениями лишает ее сна, так что она сама себя истязает и мучит, повинуясь его чудовищным и нелепым распоряжениям. Но и проснувшись, суеверный не отмахнется от всего этого, не рассмеется, радуясь тому, что все его страхи оказались напрасными: наоборот, спасаясь от обмана призрачного и, в сущности, безобидного, он обманывает себя уже наяву и по-настоящему, трепеща от страха и тратя деньги на нищих прорицателей, которые говорят ему:
Если сон ты увидел зловещий — толпу
привидений, посланцев Гекаты ночной,822 —
то зови старуху-знахарку, соверши омовение в море и просиди целый день на земле.
О, как погрязли в варварстве вы, эллины!823 —
из суеверия вы пачкаетесь глиной, валяетесь в нечистотах, празднуете субботу, падаете ниц, восседаете в непристойной позе, нелепо кланяетесь. Праведными устами приказывали древние петь кифаредам, видимо, для того, чтобы сохранить неизменным старинный строй музыки; а мы полагаем, что непорочными и праведными устами следует молить богов и не у жертвы исследовать язык, чист ли он и не имеет ли пороков, а свой собственный не грязнить и не выворачивать, не сквернить его диковинными именами и варварскими речениями, нарушая освященные древностию правила богочестия. Остроумно сказал где-то комический поэт о тех, кто отделывает свое ложе серебром и золотом:
Один лишь сон бесплатно дали боги нам —
и тот себе в убыток обращаешь ты.824
То же самое сказать можно и про суеверного: «Во сне даруют нам боги покой и забвение бедствий. Зачем же ты превращаешь его в непрерывную, мучительную пытку? Ведь у несчастной души нет другого сна, где она могла бы найти убежище». По словам Гераклита, для всех бодрствующих существует один, общий мир, во сне же каждый устремляется в свой собственный. Но для суеверного нет ни такого мира, который бы он разделял с другими, ни такого, которым владел бы сам: даже бодрствуя, он не способен здраво мыслить, даже во сне не находит покоя; рассудок его спит, зато страх всегда бодрствует, и нет от него ни спасения, ни избавления.
(4.) На Самосе боялись тирана Поликрата,825 в Коринфе — Периандра, но не страшны они были тем, кто переселился в город свободный и народоуправляемый. Но куда бежать, куда скрыться тому, кто власти богов боится как тирании, мрачной и беспощадной, где найти такую землю, такое море, куда бы эта власть не простиралась? В какую часть мира сумеешь ты, злосчастный, забиться и спрятаться, чтобы поверить, будто ты ускользнул от бога? Даже рабам, если они отчаялись дождаться свободы, закон позволяет требовать, чтобы их продали другому, менее жестокому господину, но суеверие сменить богов не позволяет, да и невозможно найти бога, которого не будет бояться тот, кто боится богов родовых и отеческих, страшится спасающих и милостивых, дрожит и трепещет перед теми, у кого мы просим богатства, изобилия, мира и согласия, прямого пути к наилучшим словам и поступкам. Сами же суеверные считают рабство несчастьем и говорят:
Для мужа и жены превратность тяжкая —
рабами стать хозяев привередливых.826
Насколько же тяжелее быть рабами таких господ, от которых нельзя ни скрыться, ни бежать, ни откупиться? Раб может искать защиты у алтаря, для разбойников многие храмы служат убежищем, кто спасается от врага, тот знает, что он в безопасности, если обхватит кумир или святыню; но суеверный пуще всего страшится, трепещет и пугается того, на что надеется даже тот, кто опасается самого худшего. Не выволакивай суеверного из храма: уже там он несет свое наказание. Да что долго рассуждать! «Для всех людей смерть — это конец жизни»,827 но предела суеверию не кладет даже она. Нет, оно простирает свои границы даже по ту сторону жизни, и страх для суеверного тянется дольше, чем жизнь, ибо за смертью ему видятся бессмертные муки, и окончание забот ему мнится началом забот нескончаемых. Отверзаются в некой глубине врата Аида, разливаются пылающие реки и бурлящие потоки Стикса, сгущается мрак, кишащий привидениями: здесь и зловещие призраки, испускающие жалобные вопли, здесь судьи и палачи, здесь пещеры и пропасти, полные неисчислимых казней. Таково злополучное суеверие: даже те мучения, которых ему еще не пришлось испытать, оно уже переносит, мучительно ожидая их.
(5.) Безбожие всего этого лишено. Правда, пагубное неведение, близорукость и слепота в вещах столь важных суть большое несчастье души, ибо угасло как бы светлейшее, наиглавнейшее из многих очей ее — знание божества. Зато волнений и страстей, смятения и подавленности такой образ мыслей, как уже было сказано, за собою не влечет. Музыка, этот источник соразмерности и гармонии, по словам Платона,828 дана от богов людям не ради услаждения слуха, но для того, чтобы разладившееся круговращение души, которое у человека, лишенного тонкости и изящества, часто проявляется в виде распущенности и дерзости, восстанавливать и приводить в надлежащий порядок.
Но те, кого Зевс невзлюбил,829
— сказал Пиндар, —
слыша глас Пиерид, беснуются,
свирепеют и злобствуют; говорят, что тигрицы от звуков тимпана безумеют и возбуждаются настолько, что под конец разрывают себя на части. Значит, меньше зла тем, кто из-за глухоты или тупоумия равнодушен и нечувствителен к музыке. Несчастен был Тиресий,830 не видя своих детей и близких, но еще более несчастны Атамант831 и Агава,832 которые, видя своих детей, приняли их за львов и оленей. Да и Гераклу, когда он безумствовал,833 было бы лучше не замечать и не чувствовать присутствия любимых сыновей, нежели обойтись с ними как со злейшими врагами.
(6.) Так что же? Не кажется ли тебе, что между безбожным и суеверным различие состоит именно в этом? Те вовсе не видят богов, эти видят, но искаженно; те не признают их существования, эти в благодетеле видят страшилище, в отце — тирана, в защитнике — врага, в кротком и милосердном — свирепого и жестокого. Больше того, поверив медникам, каменотесам и ваятелям, изображающим богов в человеческом облике, они поклоняются статуям, которые те воздвигают и разукрашивают, а мнение философов и государственных мужей, утверждающих, что величие божества неотделимо от доброты, великодушия, благосклонности и заботы, они презирают. И вот получается, что одни не понимают и не замечают того, что для них благодетельно, другие его страшатся и опасаются. Словом, безбожие — это нечувствительность к божеству и незнание блага, а суеверие — чрезмерная чувствительность, которая в благе видит только зло. Суеверные боятся богов, и у них же ищут защиты, заискивают перед ними, и их же хулят, молятся им, и на них же жалуются. Недолговечно счастье человеческое. Только боги, как выразился Пиндар,
ни болезней, ни старости,
ни страданий не ведают,
избежав Ахеронта глухо ревущего,834
а в делах человеческих удача так или иначе смешана с горем и несчастьями.
(7.) Давай же посмотрим, как ведет себя безбожник, когда с ним случается беда. Если он достаточно терпелив, то молча переносит все, что ему выпало, находя себе поддержку и утешение в чем-нибудь ином; а если это человек, не привыкший переносить трудности, то он обрушивается с жалобами на судьбу и слепой случай, вопит, что нет ни справедливости, ни промысла в делах человеческих, но во всем только произвол, беспорядок и бессмыслица. Совсем иначе себя ведет суеверный: при малейшей неприятности он впадает в отчаяние, усугубляя свое горе еще более тяжкими, нестерпимыми переживаниями, терзаясь от страха и ужаса, боязни и подозрений, обливаясь слезами и причитая; притом не людей, не Судьбу, не стечение обстоятельств, не себя самого, но во всем он винит только божество. Именно отсюда, по его словам, низвергается на него и обрушивается губительный поток бедствий, а сам он не просто неудачник, но ненавистный богам человек: боги его казнят и преследуют, и все эти кары, как он подозревает, вполне им заслужены. Разболевшись и размышляя о причинах болезни, безбожник припоминает свое чревоугодие, пьянство и беспорядочный образ жизни, переутомление или перемену местности и климата. Потерпев неудачу в государственных делах — впав в немилость у толпы или будучи оклеветан перед правителем, — причину этого он ищет в себе самом и своих поступках:
Что упустил? Все ли сделал? И все ли довел до конца я?835
Суеверный же любую болезнь или денежный убыток, смерть детей, поражения и неудачи на государственном поприще считает карою свыше и приписывает гневу божества. Поэтому он не смеет искать у кого-нибудь помощи или выпутываться из беды самому, принимать лечение и бороться с болезнью, чтобы не показалось, что он сопротивляется божеству, отвергая его наказание. И вот больной не пускает к себе в дом врача, а горюющий запирает двери перед философом, несущим ему совет и утешение.«Позволь уж, — говорит он, — понести мне наказание, мне, нечестивцу, над которым тяготеет проклятие, который ненавистен богам и демонам». Человек, не верящий в богов, даже если он в большом горе, через какое-то время утрет слезы, острижет волосы и снимет плащ. Но как подступиться к суеверному? Чем ему помочь? Он сидит у дверей своего дома, одетый в рубище или грязные лохмотья, а нередко нагишом катается по грязи, громко вопя о своих проступках и прегрешениях: и ел он не то, и пил он не то, и по той дороге ходил, где не велит божество. А если дела его процветают и суеверие его мучит не так сильно, то он, сидя дома, без конца приносит жертвы, окуривая все вокруг серой, а старухи, по выражению Биона,836 отовсюду «тащат и, словно на гвоздь, вешают ему на шею все, что им подвернется под руку».
(8.) Рассказывают, что Тирибаз, когда персы пришли его схватить, вытащил меч и, поскольку человек он был крепкий, стал защищаться, но как только они закричали, уверяя, что хватают его по приказу царя, немедля бросил оружие и дал связать себе руки.837 Разве не то же самое мы видим и здесь? Все прочие люди сражаются с несчастьями и преодолевают трудности, измышляя любые уловки, чтобы избежать неприятностей; но суеверный, не желая ничего слушать и сказав себе: «Все это, злополучный, ты терпишь не случайно, но волею божества», заранее оставил всякую надежду, махнул на себя рукой, избегая и отталкивая всех, кто хочет ему помочь. Даже незначительное зло суеверие часто превращает в смертельное. Знаменитый некогда Мидас каким-то сновидением, говорят, был так потрясен и подавлен, что решил покончить с собою и выпил бычьей крови. Царь Мессены Аристодем во время войны со Спартою838 под влиянием дурных знамений, испугавших гадателей — когда собаки завыли по-волчьи и вокруг его очага проросла болотная трава, — отчаялся и пал духом настолько, что заколол себя. Да, пожалуй, и Никию, афинскому полководцу, куда лучше было бы избавиться от суеверия по примеру Мидаса или Аристодема, нежели из страха перед лунным затмением сидеть сложа руки, пока враги его окружали, а потом, после того как сорок тысяч человек было истреблено или захвачено живьем, попасть к ним в плен и бесславно умереть.839 Не то страшно, что Земля иногда заслоняет собою Луну и отбрасывает на нее тень, а то ужасно, что тьма суеверия, обрушиваясь на человека, ослепляет и помрачает его рассудок именно в тех обстоятельствах, когда он требуется больше всего.
Главк, взгляни: уже вздымает море черные валы
и клубится грозно туча над Гирейскою скалой,
предвещающая бурю.840
Желая этой бури избежать, кормчий молится и призывает богов Спасителей, но, молясь, он тем не менее вытаскивает кормовое весло, пригибает к палубе мачту и,
свернув широкий парус, прочь бежит стихии грозной.841
Гесиод советует842 земледельцу перед началом сева и пахоты, взявшись за рукоять плуга, страстно взмолиться «к подземному Зевсу и к чистой Деметре»; и у Гомера Аякс,843 готовясь к поединку с Гектором, велит эллинам молить за него богов и, пока они молятся, облачается в доспехи. Агамемнон, приказавши воинам, чтобы
каждый копье заострил и к бою свой щит изготовил,844
тоже обращается с мольбою к Зевсу:
Дай мне низвергнуть во прах и разрушить чертоги Приама.845
|
|
|
