О судьбе и доблести Александра 7 глава

10. «Хорошо, — сказал Феокрит, — но как же мы, дорогой мой, оценим демона Сократа — как ложную выдумку или иначе? Среди преданий о Пифагоре я не назову ничего, что так походило бы на мантику1141 и суеверие: без преувеличения, подобно тому как Гомер представил Афину «соприсущной во всяком труде»1142 Одиссею, так демон Сократа явил ему некий руководящий жизненный образ, «всюду предтекший ему, подававший совет и могучесть»,1143 в делах неясных и недоступных человеческому разумению: в этих случаях демон часто вступал в собеседование с Сократом, сообщая божественное участие его намерениям. Узнать об этом больше можно от Симмия и других товарищей Сократа. Но вот однажды, когда мы направлялись к гадателю Евтифрону — ты помнишь это, Симмий, — Сократ прохаживался наверху, у Перепутья и дома Андокида, ведя философскую беседу с Евтифроном, и подвергал его, по своему обыкновению, шутливому разгрому. Вдруг он остановился и так оставался некоторое время погруженным в себя, а затем свернул в сторону и пошел по улице Коробовщиков, подозвав к себе и тех спутников, которые уже отошли вперед, и сославшись при этом на полученное им указание от демона. Большинство, в том числе и мы с Евтифроном, пошли вслед за ним, но несколько юношей продолжали идти вперед, как бы желая изобличить демона Сократа, и увлекли за собой флейтиста Харилла, который приехал вместе со мной в Афины к Кебету.1144 И вот, когда они проходили по улице Ваятелей мимо судебной палаты, им навстречу выбежало тесно сплоченное стадо покрытых грязью свиней. Посторониться было некуда, так что свиньи одних сбили с ног, других обмазали сплошь грязью. Пришел домой и Харилл весь в грязи, так что после этого случая мы всегда со смехом вспоминали, как всегда заботится о Сократе его демон».

11. «А как ты думаешь, Феокрит, — спросил Галаксидор, — имеет ли демон Сократа какую-то свою особую силу или же это просто частица тех общих необходимых условий, которые, определяя жизненный опыт человека, сообщают ему в неясных и не поддающихся разумному учету случаях толчок, направляя его поведение в ту или иную сторону? Подобно тому как малый груз сам по себе не отклоняет коромысло весов, но, добавленный к одному из уравновешенных грузов, уводит все в свою сторону, так чихание или тому подобный знак, хотя бы и ничтожный, может повлечь за собой решение, касающееся важных действий: когда встречаются два противоборствующих соображения, то, присоединившись к одному из них, такой знак разрешает безысходность, устранив равновесие, и отсюда возникает движение и сила». Это подхватил мой отец: «А ведь и в самом деле, Галаксидор, я слышал от одного мегарца, а он от Терпсиона, что демон Сократа — это не что иное, как чихание, свое ли собственное или чужое. При этом, если кто-либо другой чихнул справа, или сзади, или спереди, то это побуждало к действию, если же слева, то заставляло воздерживаться; собственное же чихание утверждало в намерении совершить намеченное действие, но удерживало от завершения того, что уже было начато. Странным мне кажется, однако, если он, в действительности исходя из чихания, говорил товарищам о каком-то побуждающем или сдерживающем демоне: было бы, друг мой, нелепой суетностью из-за какого-то внешнего шума — чихания — отказываться от заранее обдуманного действия, и это совершенно противоречило бы образу человека, которого мы считаем поистине великим и выдающимся среди людей своей мудростью. Все поведение Сократа отличалось целеустремленностью и решимостью, как бы исходя из единого твердого изначального суждения. Всю жизнь он провел в бедности, тогда как мог бы воспользоваться тем, что ему с радостью готовы были предоставить его друзья; он не поступился философией, пренебрегая всеми препятствиями; наконец, когда товарищи подготовили ему обеспеченный побег из тюрьмы, он не склонился на все их настояния, чтобы уйти от верной смерти, а встретил ее с непоколебимой твердостью решения, — все это свойственно не человеку, изменяющему свои намерения под влиянием случайных шумов или знаков, а тому, кто следует высшему устремлению, ведущему к добру… Говорят, что и гибель сицилийского похода афинян Сократ предсказал некоторым из своих друзей; а еще ранее был такой случай. Периламп, сын Антифонта, раненый и взятый в плен после поражения афинян в битве при Делии,1145 узнав от послов, прибывших из Афин с мирным предложением, что Сократ вместе с Алкивиадом и Лахетом1146 благополучно вернулись, совершив переход у Регисты, превознес Сократа похвалами и горько сокрушался о тех своих товарищах и соратниках, которым довелось, избрав после битвы путь возвращения, отличный от указанного демоном Сократа, пасть под ударами нашей конницы. Думаю, что и Симмий слыхал об этом». — «Слыхал нередко и от многих, — отозвался Симмий, — ведь именно этот случай особенно прославил в Афинах демона Сократа».

12. «Что же, Симмий, — сказал Фидолай, — позволим мы Галаксидору шутя сводить это высокое пророчество к чиханию и приметам, которыми забавляются по пустякам невежды? Ведь где налицо действительная опасность и трудные обстоятельства, там уже, по Еврипиду,

Железом, а не шуткой спор решается».1147

Галаксидор, однако, возразил: «С Симмием, если он сам слышал это от Сократа, я так же согласен, как и вы, Фидолай и Полимний, но то, что вы сами сказали, нетрудно опровергнуть. Подобно тому как во врачевании биение пульса служит малым знаком, много говорящим о состоянии больного, и как для кормчего крик морской птицы или прохождение бурого облачка предвещает бурный ветер и жестокое морское волнение, так для вещей души гадателя чихание или голос, вещь сама по себе ничтожная, может быть знаком чего-то важного: ведь ни в каком мастерстве не забывают о том, что малое может предзнаменовать великое и малочисленное — многое. Человек, незнакомый со смыслом письменности, видя немногие и невзрачные по форме начертания, не поверил бы, что знающий грамоту может извлечь из них сведения о великих войнах, происходивших у древних народов, об основаниях городов, о деяниях и судьбах царей, и сказал бы, что какой-то демон развертывает перед ним повествование обо всех этих делах исторического прошлого, и мы весело посмеялись бы над неразумием этого человека; смотри же, друг, как бы мы, не зная силы тех данных, которыми располагает мантика для суждений о будущем, стали неразумно выражать неудовольствие, если осведомленный в мантике человек делает из них выводы, касающиеся будущего, и при этом утверждает, что его действиями руководит не чихание и не голос, а демон. Тут я обращаюсь к тебе, дорогой Полимний. Ты удивляешься, что Сократ, более чем кто-либо из людей очеловечивший философию устранением из нее всякой напыщенной темноты, для этого своего знака избрал название не чихания и не голоса, а какого-то трагического демона. А вот я, наоборот, удивился бы, если бы такой мастер диалектики и владения словом, как Сократ, сказал, что получает знак не от демона, а от чихания; это то же самое, как если бы кто сказал, что его ранило копье, а не посредством копья метнувший это копье человек; или что тот или иной вес измерен весами, а не сделавшим взвешивание человеком посредством весов. Ведь действие принадлежит не орудию, а человеку, который пользуется орудием для этого действия. Но, как я уже предложил, послушаем Симмия, не скажет ли он что-нибудь, зная все более точно».

13. Но тут в разговор вступил Феокрит. «Сначала, — сказал он, — уделим внимание вновь пришедшим, и особенно гостю, которого привел Эпаминонд». Действительно, оглянувшись на двери, мы увидели вошедшего Эпаминонда и с ним его друзей Исменодора и Вакхилида, а также флейтиста Мелисса. За ними следовал гость благородной внешности, богато одетый, с чертами, выражавшими кротость и дружелюбие. Когда он уселся рядом с Симмием, Эпаминонд рядом со мной, остальные — где кому пришлось и установилась тишина, Симмий обратился к моему брату: «Теперь, Эпаминонд, скажи, как нам именовать гостя, кто он и откуда родом — таково ведь обычное начало знакомства». — «Имя этому мужу Феанор, — ответил Эпаминонд, — родом он кротониат и, принадлежа к тамошней философской школе, не посрамляет великого имени Пифагора. Теперь он предпринял дальнюю поездку сюда из Италии, чтобы благим делом завершить благое учение». Гость же, подхватив его речь, сказал: «Но ты, дорогой Эпаминонд, препятствуешь самому прекрасному делу. Ведь если похвально благотворить друзьям, то нет постыдного и в том, чтобы принимать помощь от друзей. Ведь каждое проявление дружелюбия, нуждаясь одинаково в принимающем его, как и в дающем, получает прекрасное завершение от них обоих, и кто его не примет, тот как бы упускает мимо цели превосходно направленный ему мяч. Но есть ли какая-либо цель, которой и достигнуть было бы так отрадно и мимо которой промахнуться так досадно, как достойный дружеского благодеяния человек? Ведь в других случаях не попавший в цель терпит ущерб по своей собственной оплошности, а в этом случае отклоняющий дружественное изъявление наносит обиду самой дружбе, не достигающей цели, к которой она стремилась. Тебе я уже рассказал о причинах, побудивших меня прибыть сюда, хочу и присутствующим сказать об этом, призывая их рассудить нас с тобой. Когда в италийских городах пифагорейские власти были свергнуты восставшими, в Метапонте килоновцы1148 подожгли помещение, где происходило собрание гетерии, и в пожаре погибли все находившиеся там, кроме Филолая1149 и Лисида, которые благодаря своей молодости и силе пробились сквозь огонь. Филолай бежал в Луканию и там встретился с друзьями, которые, сплотившись против килоновцев, одержали верх над ними; где находился Лисид, долго оставалось неизвестным, пока леонтинец Горгий, возвратившись в Сицилию из поездки в Грецию, не сообщил в семействе Аркеса, что встретился с Лисидом в Фивах. Аркес, побуждаемый дружескими чувствами, готов был немедленно отплыть за Лисидом в Грецию, но старческая немощь не позволила ему сделать это самому, и он распорядился, чтобы кто-нибудь другой привез в Италию Лисида, а если его уже не будет в живых, то хотя бы его останки. Наступившие войны и государственные перевороты воспрепятствовали друзьям исполнить это при жизни Лисида. Но когда демон Лисида с достоверностью сообщил нам о его кончине, а от осведомленных людей мы узнали, какую щедрую поддержку и вспомоществование в старости получил в вашем небогатом доме Лисид как названый отец твоих сыновей, и как он скончался, окруженный общим почитанием. И вот меня, самого молодого, послали многие старшие, обладающие богатством и желающие уделить из него тем, кто его не имеет, что и для самих дающих будет величайшим удовлетворением их дружеских чувств. Лисид же мирно покоится, погребенный вами, и для него отраднее прекрасной могилы помощь, оказываемая друзьям друзьями и близкими».

14. Во время речи гостя отец прослезился, вспоминая Лисида, а Эпаминонд, взглянув на меня со своей мягкой улыбкой, сказал: «Как же нам быть, Кафисий? Прогоним нашу нужду богатством и успокоимся?» — «Никоим образом, — ответил я, — не расправимся мы так с нашей «наставницей строгой».1150 Защити же ее — тебе принадлежит слово». — «Всегда я боялся, дорогой отец, — начал Эпаминонд, — что наш дом подвержен опасности вторжения богатства с одной-единственной стороны: внешность Кафисия требовала такой одежды, в которой он мог бы покрасоваться перед своими многочисленными поклонниками; да и для успешных занятий в гимнасии, и для атлетических состязаний важно было хорошее питание; но раз уж сам он не хочет предать нашу наследственную закалку бедностью и, как он ни молод, щеголяет умеренностью и довольствуется тем, что у нас есть, то какое же употребление нашли бы мы для богатства? Может быть, мы позолотим свое оружие и разукрасим щит пурпуром в сочетании с золотом, как это сделал афинянин Никий? И купим тебе, отец, милетский плащ, а матери окаймленную пурпуром тунику? Ведь не станем же мы растрачивать полученный дар на чревоугодие, словно принимая у себя это богатство как прихотливого гостя». — «Подальше от этого, сын мой, — сказал отец, — пусть я никогда не увижу такой перемены нашего образа жизни». — «Но ведь не будем же мы сидеть дома, охраняя свое богатство: получилось бы, что подарок не принес нам ни пользы, ни удовольствия». — «Конечно». — «Вот недавно, — продолжал Эпаминонд, — многим показался грубым ответ, который я дал фессалийскому военачальнику Иасону, приславшему нам много золота с просьбой принять его в дар; я ответил, что он оскорбляет меня, гражданина свободного и самостоятельного государства, будучи сам сторонником единоличного правления и пытаясь подкупить меня. Твою же готовность помочь нам, милый гость, я принимаю и высоко ценю — она прекрасна и достойна философа, — но ты предлагаешь лекарство от несуществующей болезни. Если бы ты, узнав, что мы ведем войну, приплыл с воинской помощью, но застал нас уже заключившими мир, то не счел бы нужным оставить здесь эти военные средства ненуждающимся в них; так ты явился союзником против бедности в том предположении, что она нам докучает, в действительности же она с нами в ладу, как добрая соседка: нам не нужны деньги как оружие против нее, ничем нам не вредящей. Возвести же твоим соотечественникам, что они прекрасно пользуются своим богатством, но прекрасно обходятся здесь и их друзья своей бедностью. А за поддержку старости Лисида и за его погребение сам Лисид уже воздал нам должное, как многим другим, так и тем, что научил нас не тяготиться бедностью».

15. Сразу же откликнулся Феанор: «Но если и недостойно благородного человека тяготиться бедностью, то не странно ли бояться и избегать богатства?» — «Странно, — ответил Эпаминонд, — в том только случае, если кто-либо отрекается от него не вследствие здравого рассуждения, а ради видимости и из некоего чванства, или же от природной грубости». — «Но какое рассуждение, — возразил тот, — может отвратить от приобретения имущества честными и справедливыми средствами, дорогой Эпаминонд? А лучше всего скажи мне (ведь ты как-никак проявил себя в своем ответе более кротким с нами, чем с этим фессалийцем), как ты думаешь — только ли принятие денег в подарок никогда не бывает правильным, а дарение может и быть таковым, или же погрешают одинаково как дающие, так и принимающие такие подарки?» — «Никоим образом, — сказал Эпаминонд, — как и всякое дарение и приобретение может быть и предосудительным и благородным, так это я считаю справедливым и по отношению к дарению и принятию богатства». — «В таком случае, не заслуживает ли одобрения тот, кто добровольно и с радостью отдает свой долг?» Эпаминонд изъявил согласие. «Но если кто что-либо отдает, заслуживая этим похвалы, то не заслуживает ли похвалы и принимающий это? И возможно ли получение денег более справедливое, чем получение от справедливо дающего?» — «Невозможно». — «Итак, Эпаминонд, если из двух друзей один должен нечто дать, то другой должен взять это; в битве можно и уклониться от хорошо направленного удара, но в дружеском благотворении несправедливо избегать или отталкивать благородно дарящего: ведь если бедность не тягостна, то и богатство, с другой стороны, не так бесславно и предосудительно». — «Этого я не говорю, — сказал Эпаминонд, — но возможен случай, когда отклонение дара, хотя бы и предложенного в полном соответствии с требованиями чести и совести, будет почетнее и благороднее, чем его принятие. Рассудим вместе: есть много желаний, в том числе и прирожденных, связанных с удовлетворением естественных телесных потребностей, и таких, которые можно назвать пришлыми, которые, возникнув из ложных мнений, но почерпнув силу в дурном воспитании и укрепившись временем и привычкой, часто увлекают и обременяют душу более властно, чем необходимые. Но постоянным упражнением многие позволили разуму умерить даже врожденные страсти; а всю силу упражнения, дорогой друг, надо направить против пришлых и излишних желаний, искореняя их воздержанием, опирающимся на наставления разума. Ведь если противодействие разумного начала преодолевает даже голод и жажду, то гораздо легче обуздать сребролюбие и тщеславие, воздерживаясь от удовлетворения их побуждений и ставя им преграды до полного их уничтожения. Не так ли?» Гость изъявил согласие, и Эпаминонд продолжал: «Но не усматриваешь ли ты некоторое различие между упражнением и тем, для чего упражнение это предназначено? Подобно тому, как делом атлетики можно считать победу в борьбе за венок, одержанную над противником, а упражнением — телесную подготовку к этому с помощью гимнастических занятий, так и в делах доблести: одно — это ее проявление, другое — это подготовка к ней. Согласен ли ты с этим?» Гость ответил утвердительно. «Тогда скажи о воздержании от постыдных и противозаконных наслаждений, считаешь ли ты его упражнением или самим делом и следствием упражнения?» — «Делом и следствием упражнения». — «А упражнение в воздержанности не в том ли состоит, что вы, возбудив у себя гимнастическими упражнениями волчий голод, долго любуетесь роскошно убранными столами и изысканными яствами, а затем предоставляете воспользоваться этим пиршеством вашим рабам, а свои уже обузданные желания удовлетворяете обычной незатейливой едой? Ибо воздержание от доступных наслаждений служит душе упражнением для того, чтобы обходиться без недоступных». — «Совершенно верно», — подтвердил гость. «Вот так же, дорогой друг, справедливость служит защитным упражнением против корыстолюбия и сребролюбия — и состоит не в том, чтобы не вламываться по ночам к соседу, чтобы обокрасть его, и чтобы воздерживаться от грабежей, и не тот упражняется в бескорыстии, кто не продает за деньги родину и друзей (ведь в этих случаях и закон и страх препятствует такому нарушению благопристойности); но вот кто часто добровольно отстраняется от справедливых и дозволенных законом выгод, тот упражнением приучает себя оставаться всегда вдали от всякого несправедливого и противозаконного приобретательства. Ведь невозможно, чтобы остался невозмутимым среди возможных привлекательных, но предосудительных наслаждений дух, не оказавший неоднократно пренебрежение представившейся возможности вкусить дозволенное; и презреть всякое ненаказуемое дурное стяжательство нелегко тому, кто привык повиноваться наложенному извне запрету, но в ком осталось едва преодолимое внутреннее влечение ко всякого рода выгоде, воспитанное вошедшим в обыкновение использованием каждого случая невозбраняемого обогащения. А муж, обходящийся без любезной помощи друзей и без царских подарков, отказывается и от случайных даров судьбы, которые могли бы, пробуждая в нем сребролюбие, нарушить невозмутимость его духа и заставить его уклониться в сторону от справедливости: он в спокойствии пользуется своим достоянием, руководимый стремлением к добру, находя в себе самом душевное величие и прекрасное согласие со своей совестью. Мы с Кафисием, дорогой Симмий, поклонники таких людей и поэтому просим гостя позволить нам в наших недостатках учиться такой доблести».

16. Симмий, который на протяжении этой речи моего брата два или три раза одобрительно кивнул головой, сказал: «Да, великий муж Эпаминонд, и заслуга в этом принадлежит присутствующему здесь Полимнию, который дал своим сыновьям самое лучшее философское образование… Но в спорном вопросе, дорогой гость, вы сами разберитесь между собой; а будет ли нам позволено узнать, поднимешь ли ты останки Лисида из могилы для перенесения в Италию или оставишь у нас, среди добрых друзей, которые когда-нибудь лягут рядом с ним?» На это Феанор, улыбнувшись, ответил: «Я думаю, Симмий, что Лисиду хорошо здесь, и он, благодаря Эпаминонду, ни в чем не нуждается. Есть у пифагорейцев некоторые особые погребальные обряды, без совершения которых мы не считаем человека встретившим блаженную кончину. Когда мы из снов узнали о смерти Лисида (ибо есть признак, по которому можно различить, принадлежит ли являющийся во сне образ живому или мертвому), у многих возникло опасение, что Лисид на чужбине не встретил надлежащей заботы и что его прах надо перенести, чтобы на родине он получил то, что предписывает обряд. С этой целью я сюда и прибыл. Местные жители проводили меня к месту погребения, и я уже вчера вечером совершил возлияние, призывая душу Лисида низойти и возвестить, как надлежит далее действовать. На протяжении ночи я ничего не увидел, но показалось мне, что я слышу голос, который велит мне не двигать то, что движенью не подлежит, ибо тело Лисида уже нашло благочестивую дружескую заботу, а душа уже подверглась посмертному суду и послана к другому рождению и другому демону. И действительно, встретившись утром с Эпаминондом и узнав от него, как он похоронил Лисида, я убедился, что он получил от Лисида достаточное наставление, вплоть до самого таинства, и был руководим в жизни тем же демоном, что и Лисид, — если я вправе, наблюдая плавание, прийти к заключению о кормчем. Ибо бесчисленны пути человеческой жизни, но немногочисленны те, по которым людей ведут демоны». Сказав это, Феанор поглядел на Эпаминонда, как бы снова изучая черты и выражение его лица.

17. В это время пришел врач и стал сменять повязку у Симмия, а вслед за тем вошел Филлид в сопровождении Гиппосфенида. Подозвав меня, Харона и Феокрита, он отвел нас в дальний угол перистиля с видом крайнего смущения. Когда я спросил: «Уж не случилось ли что-нибудь, дорогой Филлид?», он ответил: «Со мной ничего, Кафисий, но я и предвидел слабость Гиппосфенида, и предупреждал вас о ней, прося не приобщать его к нашему делу». Мы сильно встревожились, но Гиппосфенид сказал: «Ради богов, Филлид, не говори так. Не подменяй решимость торопливостью и не опрокидывай дело города, близкое всем нам, а предоставь изгнанникам, раз уж так указано судьбой, беспрепятственно вернуться на родину». Тут Филлид воскликнул с раздражением: «Скажи мне, Гиппосфенид, сколько у нас, по-твоему, участников, посвященных в заговор?» — «Мне известно, — ответил тот, — не менее тридцати человек». — «Как же это ты единолично отменил решение такого множества людей, послав к изгнанникам, уже находившимся в пути, конного вестника с распоряжением повернуть обратно и не предпринимать ничего в этот день, тогда как сами случайные обстоятельства благоприятствовали возвращению». При этих словах Филлида мы все сильно встревожились, а Харон, устремив на Гиппосфенида суровый взгляд, воскликнул: «Что же это ты, негодный человек, сделал с нами?» — «Ничего страшного, — спокойно ответил тот, — потрудись только, снизив свой грозный голос, вникнуть в соображения своего ровесника, так же, как и ты, отмеченного сединой. Если мы решили показать согражданам отважное презрение к опасности и воодушевление, не щадящее собственной жизни, то и сегодня остается достаточно времени, чтобы, не дожидаясь вечера, обнажив мечи, выступить против тиранов: будем убивать, будем умирать, будем жертвовать собой. Но все это не так трудно и сделать и претерпеть, а трудно освободить Фивы от такой вражеской вооруженной осады и изгнать спартанский гарнизон ценой двух-трех убитых. Да и Филлид не заготовил столько вина для попойки, чтобы напоить допьяна полторы тысячи человек охраны Архея. А если даже нам удастся устранить его, то останутся бдительными ночными сторожами Гермиппид и Аркес. Что же нам торопиться звать своих друзей и близких на верную гибель? Ведь само задуманное возвращение уже не тайна для врагов. Иначе зачем феспийцам уже третьего дня было дано распоряжение быть в боевой готовности и ожидать приказа спартанских военачальников? Мне известно также, что Амфифея собираются сегодня же осудить, чтобы расправиться с ним, когда вернется Архий. Разве это не говорит ясно о том, что наши планы раскрыты? Не лучше ли нам выждать некоторое время хотя бы настолько, чтобы умилостивить богов? Ведь вещатели, принося быка в жертву Деметре, усмотрели в жертвенном пламени знаки великого смятения и опасностей, угрожающих городу. И вот что требует от тебя, Харон, величайшей осторожности. Вчера, возвращаясь со мной из деревни, Гипотодор, сын Эрианфа, хороший человек и мне близко знакомый, но не посвященный в наши дела, сказал мне: «Есть у тебя, Гиппосфенид, товарищ Харон. Я с ним незнаком, но ты, если найдешь уместным, посоветуй ему остерегаться опасности, которой угрожает ему привидевшийся мне минувшей ночью странный и зловещий сон. Снилось мне, будто его дом рожает, а сам он с друзьями стоят вокруг и возносят моления. Дом издает нечленораздельные звуки, будто мычание, наконец из его внутренности вырывается страшный огонь, охватывающий большую часть города, а крепость Кадмея окутывается дымом, сквозь который огонь не пробивается». Таково было, дорогой Харон, сновидение, о котором поведал мне этот человек, я и тогда испугался, и еще больше, когда услышал сегодня, что изгнанники должны остановиться в твоем доме: боюсь, как бы мы не навлекли на самих себя больших бедствий, не причинив врагам сколько-нибудь значительного ущерба, а разве только приведя их в смятение. Ибо город в моем толковании означает нас, а Кадмея — врагов, во власти которых она находится».

18. Подхватив последние слова и упреждая Харона, который хотел что-то ответить Гиппосфениду, Феокрит воскликнул: «Да мне ничто до сих пор не внушало такой решимости в нашем деле, как это сновидение, хотя я и совершал прекрасные жертвоприношения ради дела изгнанников. Ведь яркий свет, обнявший весь город, возник в дружественном доме, а обиталище врагов было омрачено дымом, никогда не приносящим ничего лучшего, чем слезы и смятение. Невнятные голоса, раздававшиеся с нашей стороны, означают глухой ропот подозрений и осуждения, который не воспрепятствует нашему замыслу осуществиться с успехом. А то, что жертвенные предзнаменования были неблагоприятны, вполне естественно — ведь и начальствование и жертва принадлежит не народу, а тем, в чьих руках власть». Не успел Феокрит договорить, как я обратился к Гиппосфениду: «Кого ты послал к изгнанникам? Если он еще недалеко, то можно его догнать». Но Гиппосфенид ответил: «Сказать по правде, дорогой Кафисий, я не знаю, удастся ли тебе догнать человека, у которого самый быстрый конь во всем городе; вы его знаете, это начальник конюшни Мелона, и через Мелона он с самого начала осведомлен о нашем замысле». Взглянув на него, я спросил: «Не Хлидон ли это, победитель на прошлогодних скаковых состязаниях на празднике Геракла?» — «Он самый», — подтвердил Гиппосфенид. «А кто это, — спросил я, — уже столько времени стоит там у входа и смотрит на нас?» Гиппосфенид обернулся: «Клянусь Гераклом, это Хлидон! Боги, уж не случилась ли какая беда?» А тот, заметив, что мы обратили на него внимание, нерешительно приближался. Когда Гиппосфенид кивнул ему и предложил говорить не стесняясь, так как все присутствующие — люди, посвященные в дело, Хлидон сказал: «Я и сам хорошо знаю этот дом и, не застав тебя ни дома, ни на рынке, решил направиться сюда, чтобы немедленно рассказать без утайки обо всем происшедшем. Исполняя твое распоряжение со всей поспешностью отправиться навстречу возвращающимся, я пошел домой, чтобы оседлать коня. Но тут у меня не оказалось под рукой конской узды. Жена долго возилась в кладовой, делая вид, что ищет ее среди вороха вещей; и наконец, достаточно испытав мое терпение, призналась, что накануне одолжила узду одному соседу по просьбе его жены. Когда же я в негодовании стал упрекать ее, она прибегла к отвратительному злоречию, призывая невзгоды и на мое отправление, и на возвращение, — да обратят это Зевс и боги против нее самой. Наконец в гневе я не удержался и от побоев, сбежались соседи и соседки, все это безобразие с обеих сторон совершенно подавило меня, и я едва собрался с духом прийти к вам, чтобы просить отправить с этим поручением кого-нибудь другого — мне так дурно, что я выполнить его не в состоянии». (19.) В нашем настроении произошел внезапный перелом. Вот только совсем недавно мы сокрушались по поводу препятствий, возникавших для нашего дела, а теперь, наоборот, острота положения и недостаток времени, исключавший всякую отсрочку, повергали нас в тревогу и страх. Однако я пожал руку Гиппосфениду и постарался внушить ему бодрость, говоря, что и сами боги призывают нас действовать.

После этого Филлид удалился, чтобы позаботиться о приеме и сразу же вовлечь Архия в попойку, а Харон — чтобы подготовить все необходимое для встречи возвращающихся изгнанников. Мы же с Феокритом вновь присоединились к Симмию, чтобы использовать возможность еще поговорить с Эпаминондом.

20. Те продолжали углубленное исследование важного вопроса, поднятого Галаксидором и Фидолаем, — какова сущность и сила так называемого демона Сократа. Что ответил Симмий на речь Галаксидора, мы не слышали. Но нам он сказал, что как-то сам спросил об этом Сократа, но, не получив никакого ответа, больше не допытывался. Однако ему часто доводилось быть свидетелем того, что Сократ людей, говоривших о том, что им было явлено божественное видение, признавал обманщиками, а к тем, кто говорил об услышанном ими некоем голосе, относился с уважением и внимательно их расспрашивал. Это наблюдение побуждало нас при обсуждении между собой занимавшего нас вопроса подозревать, что демон Сократа был не видением, а ощущением какого-то голоса или созерцанием какой-то речи, постигаемой необычным образом, подобно тому как во сне нет звука, но у человека возникают умственные представления каких-то слов, и он думает, что слышит говорящих. Но иные люди и во сне, когда тело находится в полном спокойствии, ощущают такое восприятие сильнее, чем слушая действительную речь, а иногда и наяву душа едва доступна высшему восприятию, отягченная бременем страстей и потребностей, уводящих ум от сосредоточения на явленном. У Сократа же ум был чист и не отягчен страстями, он лишь в ничтожной степени в силу необходимости вступал в соприкосновение с телом. Поэтому в нем сохранялась тонкая чувствительность ко внешнему воздействию, и таким воздействием был для него, как можно предположить, не звук, а некий смысл, передаваемый демоном без посредства голоса, соприкасающийся с разумением воспринимающего как само обозначаемое. Ведь когда мы разговариваем друг с другом, то голос подобен удару, через уши насильственно внедряющему в душу слова; но разум более сильного существа ведет одаренную душу, не нуждающуюся в таком ударе, соприкасаясь с ней самим мыслимым, и она отвечает ему, раскрытому и сочувствующему, своими устремлениями, не возмущаемыми противоборством страстей, но покорными и уступчивыми, как бы повинующимися ослабленной узде. И не следует удивляться этому, видя повороты тяжелых кораблей под воздействием малого кормила или движение гончарного круга, которому сообщается равномерное вращение легким касанием оконечностей пальцев: предметы неодушевленные, но гладкие и подвижные по своему устройству, покорствуют движителю при каждом его толчке; а душа человека, напряженная бесчисленными устремлениями, как натянутыми струнами, гораздо подвижнее любого вещественного орудия. Поэтому она чрезвычайно расположена к тому, чтобы под воздействием умственного прикосновения получить в своем движении уклон в сторону задуманного. Ведь именно здесь, в мыслящей части души, начала страстей и устремлений, которые, вовлекаемые в ее движение, когда она поколеблена, уводят за собой и самого человека. Отсюда легко понять, какую силу имеет мыслительная часть: кости бесчувственны, жилы и мышцы наполнены жидкостью и вся масса составленного из этих частей тела лежит в покое, но как-только в душе возникнет мысль и порыв к движению, тело пробудится и, напрягаясь во всех своих частях, словно окрыленное, несется к действию. И нет причин полагать, что трудно или невозможно постигнуть способ, каким мыслящая душа увлекает за своим порывом телесный груз. Подобно тому как мысль, даже и не облеченная в звук, возбуждает движение, так с полной убедительностью, как мне кажется, могли бы мы предположить, что ум следует водительству более высокого ума и душа — более божественной души, воздействующих на них извне тем соприкасанием, какое имеет слово со словом или свет со своим отблеском. В сущности мы воспринимаем мысли друг друга через посредство голоса и слов, как бы на ощупь в темноте: а мысли демонов сияют своим светом тому, кто может видеть и не нуждается в речах и именах, пользуясь которыми как символами в своем взаимном общении люди видят образы и подобия мыслей, но самих мыслей не познают — за исключением тех людей, которым присущ какой-то особый, божественный, как сказано, свет. Если кто отнесется к этому с недоверием, то может почерпнуть некоторое дополнительное подтверждение в том, что происходит при звучании речи: воздух, оформленный в виде членораздельных звуков и превратившийся полностью в звучащие слова, доносит до души слушающего некую мысль. Что же удивительного, если воздух при своей восприимчивости, изменяясь сообразно с мыслями богов, отпечатывает эти мысли для выдающихся и божественных людей? Подобно тому как удары ведущих подземные работы, доносясь из глубины, улавливаются медными щитами в форме отголоска, а помимо этого затухают незамеченными, так речи демонов, разносясь повсюду, встречают отголосок только у людей со спокойным нравом и чистой душой; таких мы называем святыми и праведниками. Простой же народ думает, что божества вещают людям только в сновидениях, если же это происходит с бодрствующими и находящимися в полном сознании, то это считают странным и невероятным: подобно тому как если бы кто считал, что музыкант, играющий на дурно настроенной лире, не сможет вовсе и прикоснуться к ней, когда она будет настроена правильно, эти люди не видят истинной причины кажущейся странности; заключается же она в их собственной настроенности и смятенности, от которой был свободен наш товарищ Сократ, как свидетельствует оракул, полученный его отцом, когда Сократ был еще ребенком; он гласил: предоставить мальчику делать все, что ему вздумается, ни в чем не насиловать и не ограничивать его наклонностей и молиться за него Зевсу Покровителю и Музам, а в остальном не беспокоиться о Сократе, ибо он в себе самом содержит лучшего руководителя жизни, чем тысячи учителей и воспитателей.