Вопрос 4. Французская революция в зарубежной и отечественной исторической науке

Историю Великой французской революции изучали многие поколения ученых. Посвященная ей историческая литература поистине необъятна. Но и в наше время научное истолкование этого величайшего события в новой истории Европы еще весьма далеко от своего завершения. В историографии этой революции идут длительные, горячие споры, причем не по каким-либо частностям или деталям, а по глав-ным, коренным вопросам данной темы. Споры вызывает уже вопрос о хронологических рамках первой французской революции. Когда эта революция началась, когда кончилась, да и была ли во Франции конца XVIII в. одна революция или несколько? На эти вопросы в исторической литературе давались и даются самые различные ответы. Еще в либеральной историографии XIX — начала XX в. сложилось представление о Великой французской революции как об одной и единой революции («глыбе» — по выражению Клемансо), прошедшей в своем развитии ряд этапов. Правда, о хронологических рамках революции и ее внутренней периодизации историки спорили. Французские историки периода Реставрации (Ф. Минье, А. Тьер), которые, собственно, первыми увидели в этой революции классовую борьбу между буржуазией и дворянством, понимали под нею период 1789— 1814гг., т. е. считали и консулат, и империю Наполеона закономерными этапами развития революции. А. Олар, глава буржуазно-республиканской школы в историографии Французской революции, сложившейся на рубеже XIX и XX вв., отказывался признавать «императорский деспотизм» фазой революции и ограничивал ее периодом 1789—1804 гг. 2 Представители известной «русской школы» историков Французской революции (Н. И. Кареев, Е. В. Тарле) исключали из числа этапов развития революции и консулат, т. е. понимали под нею период 1789—1799 гг. 3

Что касается внутренней периодизации Французской революции, то Олар, например, делил ее на четыре этапа: конституционная монархия (1789—1792), которую он характеризовал как «буржуазный порядок, основанный на имущественном цензе»; демократическая республика (1792—1795), представлявшаяся ему временем, «когда народ отнял у буржуазии ее политические привилегии»; буржуазная республика (1795—1799), когда «политические привилегии буржуазии были вновь восстановлены»; плебисцитарная республика (1799—1804), когда произошло усиление исполнительной власти.

Н. И. Кареев выделял в десятилетии 1789—1799 гг. два основных этапа, гранью между которыми считал переворот 9 термидора II г. (27 июля 1794 г. ). Первый период он характеризовал как период «развития революционного движения, достигающего своего кульминационного пункта в эпоху террора», а второй — как «начало реакции, мало-помалу приводящей к бонапартовскому военному деспотизму».

В новейшей французской буржуазной историографии возобладала тенденция делить революцию конца XVIII в. либо на ряд вполне самостоятельных революций («революция 14 июля», «революция 10 августа», «революция 31 мая», «революция 9 термидора» и др. ), либо на ряд автономных революций, т. е. революций, совпадавших во времени, но развивавшихся вполне самостоятельно («дворянская революция», «буржуазная революция», «крестьянская революция», «санкюлотская революция»). Начало такому подходу положил леворадикальный историк А. Матьез, главные труды которого вышли в 20-е годы. Матьез считал, что во Франции конца XVIII в. произошли четыре последовательно сменявшие друг друга революции: дворянский бунт 1787 г., буржуазная революция 1789 г., демократическая и республиканская революция 10 августа 1792 г., революция 31 мая 1793 г., представлявшаяся ему попыткой осуществления социальной демократии. Крайне идеализируя Робеспьера, Матьез видел в перевороте 9 термидора конец революции (т. е., как ему представлялось, конец всего цикла революций).

Современные французские буржуазные историки Ф. Фюре и Д. Рише давно и начисто отвергали «традиционное» (т. е., по их мнению, «устаревшее») представление о революции конца XVIII в. как о «единой» революции, к тому же революции антифеодальной, ускорившей развитие Франции по капиталистическому пути. Они предлагают «новую интерпретацию» этой революции как якобы оказавшей пагубное влияние на дальнейшее развитие капитализма в стране и представлявшей собой переплетение трех совпавших во времени, но совершенно различных революций: революции либерального дворянства и буржуазии, отвечавшей как духу философии XVIII в., так и интересам капиталистического развития; архаичной по своим целям и результатам крестьянской революции, не столько антифеодальной, сколько антибуржуазной и антикапиталистической; революции санкюлотской, враждебной капиталистической концентрации и потому по существу своему реакционной. Эти авторы утверждают, что из-за народного движения, «движения нищеты и гнева», революция «сбилась с пути», что ее «занесло», особенно на этапе якобинской диктатуры, и что лишь переворот 9 термидора положил конец «отклонению» революции от ее либеральных и буржуазных задач6. Книга Фюре воспроизводит в самой крайней форме некоторые идеи А. Токвиля и особенно И. Тэна, ненависть которого к Парижской Коммуне 1871 г. определила его подход к якобинизму. Фюре добавил к этому еще яростную враждебность к большевизму. Но все это требует особой критической статьи.

В марксистской историографии Французская революция рассматривается как сложный, многосторонний, но внутренне единый процесс, прошедший через определенные этапы своего развития. Правда, хронологические рамки революции и в марксистской литературе определялись по-разному.

К. Маркс и Ф. Энгельс разделяли представление историков периода Реставрации о первой французской революции как революции 1789—1814 гг. Это явствует из многих их высказываний. Так, например, в работе Маркса «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» (1852) мы читаем: «Революция 1789—1814 гг. драпировалась поочередно то в костюм Римской республики, то в костюм Римской империи». А вот что писал Энгельс в работе «Внешняя политика русского царизма» (1890): «Победа над Наполеоном была победой европейских монархий над французской революцией, последней фазой которой являлась наполеоновская империя»8. В развитии самой революции Маркс и Энгельс видели восходящую линию, вершиной которой была якобинская диктатура. Главной особенностью восходящей линии революции они считали то, что на каждом ее следующем этапе к власти приходили все более радикальные группировки буржуазии, все более возрастало влияние народных масс на ход событий, все более последовательно решались задачи буржуазно-демократического преобразования. Напротив, смысл переворота 9 термидора Маркс и Энгельс видели в том, что демократические элементы буржуазии были отстранены от власти, с влиянием народных масс на законодательство и управление было покончено, а развитие революции направлено по пути, выгодному исключительно буржуазной верхушке общества. «27 июля Робеспьер пал, и началась буржуазная оргия», — писал Энгельс.

Правление Наполеона Маркс и Энгельс рассматривали как один из важнейших этапов утверждения во Франции буржуазных общественных порядков, подчеркивая одновременно, что именно в ходе наполеоновских войн феодальные отношения были подорваны почти по всей Западной Европе. «Камилль Демулен, Дантон, Робеспьер, Сен-Жюст, Наполеон... — писал Маркс, — осуществляли в римском костюме и с римскими фразами на устах задачу своего времени — освобождение от оков и установление современного буржуазного общества. Одни вдребезги разбили основы феодализма и скосили произраставшие на его почве феодальные головы. Другой создал внутри Франции условия, при которых только и стало возможным развитие свободной конкуренции, эксплуатация парцеллированной земельной собственности, применение освобожденных от оков промышленных производительных сил нации, а за пределами Франции он всюду разрушал феодальные формы в той мере, в какой это было необходимо, чтобы создать для буржуазного общества во Франции соответственное, отвечающее потребностям времени окружение на европейском континенте».

В. И. Ленин, уточняя и развивая Марксову теорию буржуазно-демократической революции, выдвинул положение о бонапартизме как особой форме буржуазной контрреволюции, внеся тем самым определенную поправку и в Марксову периодизацию первой французской революции. «История Франции показывает нам, — писал он, — что бонапартистская контрреволюция выросла к концу XVIII века (а потом второй раз к 1848—1852 гг. ) на почве контрреволюционной буржуазии, прокладывая в свою очередь дорогу к реставрации монархии легитимной. Бонапартизм есть форма правления, которая вырастает из контрреволюционности буржуазии в обстановке демократических преобразований и демократической революции».

В советской исторической литературе долгое время господствовало представление о Великой французской революции как революции 1789—1794 гг. Переворот 9 термидора долго оценивался некоторыми нашими историками не просто как реакционный буржуазный переворот, направивший развитие революции по нисходящему пути, а как «конец революции», что искажало всю дальнейшую картину событий. «9 термидора было последним днем революции, — писал, например, А. З. Манфред. — С гибелью Робеспьера... закончилась последняя глава Великой французской революции»12. Но в известном коллективном труде советских ученых «История Франции» подчеркивается, что первая французская революция закончилась отнюдь не 9 термидора. «Этим днем закончилась поступательная линия в развитии революции, — читаем мы там, — начался ее упадок, завершившийся установлением личного, авторитарного режима Наполеона Бонапарта».

Видные зарубежные историки-марксисты В. Марков и А. Собуль также выделяют в ходе развития Французской революции не только ее восходящую, но и нисходящую фазу, гранью между которыми они считают переворот 9 термидора. «Захват власти термидорианской буржуазией, — пишут они, — завершил не революцию, а ее восходящую фазу, вершиной которой была... якобинская диктатура».

Мы полагаем, что Великая французская революция охватывает не четверть века (1789—1814), как это принималось в исторической науке при жизни К. Маркса и Ф. Энгельса, и не пятилетие (1789—1794), как это представлялось многим советским историкам, а десятилетие 1789—1799 гг., причем она развивалась сначала по восходящей, а затем по нисходящей линии.

Аристократическая «предреволюция» 1787—1788 гг. послужила своеобразной прелюдией к революции, а наполеоновский консулат 1799—1804 гг. стал ее эпилогом.

Основными вехами поступательного развития революции были три парижских народных восстания: восстание 14 июля 1789 г., которое сломило абсолютизм и привело к власти крупную либерально-монархическую буржуазию (конституционалистов); восстание 10 августа 1792 г., которое фактически низвергло монархию и привело к власти республиканскую крупную буржуазию (жирондистов); восстание 31 мая — 2 июня 1793 г., которое низвергло господство Жиронды, хотевшей республики только для богатых, и передало власть в руки «наиболее последовательных буржуазных демократов— якобинцев эпохи великой французской революции».

Якобинцы представляли революционное крыло тогдашней французской буржуазии, способное осуществлять политику союза с народом, а Жиронда — ее оппортунистическое крыло. Именно в этом видел существо различий между Горой и Жирондой В. И. Ленин, который писал: «... Представители передового класса XX века, пролетариата, т. е. социал-демократы, разделяются на такие же два крыла (оппортунистическое и революционное), на какие разделялись и представители передового класса XVIII века, буржуазии, т. е. жирондисты и якобинцы».

Ленин высоко ценил заслуги якобинцев, давших «лучшие образцы демократической революции и отпора коалиции монархов против республики».

Ленин особенно подчеркивал связь якобинцев с народом (причем уточнял: именно в 1793 г.! ), видя в этом источник их силы в борьбе против внутренней контрреволюции и иностранных интервентов. «Историческое величие настоящих якобинцев, якобинцев 1793 года, состояло в том, — писал он, — что они были «якобинцы с народом», с революционным большинством народа, с революционными передовыми классами своего времени»19. Однако существо ленинской оценки якобинцев не исчерпывается указанием на их тесную связь с народом в 1793 г. Ленин видел не только сильные стороны якобинцев, не только их заслуги, но и их слабости, их ошибки, которые обусловили в дальнейшем их отрыв от народа и крушение якобинской диктатуры. Он ссылался именно на опыт якобинцев периода 1793—1794 гг. как на доказательство того, что «мелкобуржуазная демократия не способна удержать власти, служа всегда лишь прикрытием диктатуры буржуазии, лишь ступенькой к всевластию буржуазии». В буржуазной историографии якобинской диктатуре даются самые различные оценки: от сугубо негативных до более взвешенных и даже идеализированных, апологетичных. Наиболее злостную карикатуру на «правительство террора» (как обычно именуют якобинскую диктатуру буржуазные историки) создал И. Тэн, отразивший в своих трудах по истории первой Французской революции тот страх перед революцией как таковой, который внушила французской буржуазии Парижская Коммуна 1871 г. Тэн представил якобинскую диктатуру как систему насилий и убийств, при помощи которой якобинское меньшинство захватило власть и удерживало ее вопреки якобы воле большинства нации. Тэн особо подчеркивал, что эта система была направлена своим острием против знатных и богатых. Обстановку во Франции тех лет он рисовал в таких тонах: «Вот, с одной стороны, вне закона, в изгнании, в тюрьме, на эшафоте — избранная часть населения Франции, почти все люди благородного происхождения, богатые, заслуженные, выдающиеся умом, культурой, талантом и прочими достоинствами, и вот, с другой стороны, над законом, во всем могуществе — безответственные диктаторы, подонки всех классов, шарлатаны, звери и преступники».

А. Олар признал неисторичным подобное огульное отрицание у создателей «режима террора» иных мотивов, кроме стремления к власти и грабежу. Сам он видел в нем своеобразный режим общественного спасения, вызванный к жизни иностранным нашествием и внутренними мятежами. Олар решительно отверг тезис Тэна о «господстве черни» при Робеспьере. «Своего рода историческая иллюзия, — писал он, — заставила казаться правительство Робеспьера и второго Комитета общественного спасения... опирающимся главным образом на парижскую чернь. В действительности же если оно и заботилось о прокормлении этой черни с целью предупредить мятежи (чего оно и достигло)... то, с другой стороны, этот же Комитет неуклонно применял поистине буржуазные законы против коалиций рабочих».

Если Олар подчеркивал преимущественно патриотическую направленность в деятельности «правительства террора», то Матьез приписывал этому правительству далеко идущие планы социального переустройства. Матьез утверждал, что Робеспьер и его партия стремились «поднять до социальной жизни всех вечно обездоленных»; что они «хотели использовать террор для нового переустройства собственности»; что когда они принимали вантозские декреты, то перед их умственным взором стояла «республика, построенная на принципе равенства, без богатых и бедных». «Робеспьер пошел дальше политической демократии. Он шел к социальной революции, и это было одной из причин его падения», — заключал он.

Но всякое искажение истории мстит за себя. Представив якобинскую диктатуру подлинно народной по своему характеру, а ее социально-экономическую политику — отвечающей интересам всех обездоленных, Матьез оказался не в состоянии научно объяснить такой бесспорный исторический факт, как наличие «плебейской оппозиции» к робеспьеровскому правительству, которую он изображает в самом превратном свете.

«Бешеные», которые первыми осознали ограниченность социально-экономической политики якобинцев и подвергли ее справедливой критике, являлись для Матьеза «сеятелями подозрений, зачинщиками насилий и анархии». Матьез утверждал, что Робеспьер «оказал революции значительную услугу, освободив ее от демагогии " бешеных" ». Матьез доказывал, что и эбертисты критиковали робеспьеровское правительство отнюдь не потому, что они защищали более передовую социальную программу. «Но большинство из них, — писал он, — жаждало не столько осуществить ту или иную социальную программу, сколько удовлетворить свое честолюбие и мстительную злобу. У них не было, строго говоря, никакого представления о социальной политике. Эбер отличался в этом отношении крайним убожеством мысли».

Эти несправедливые оценки характеризуют определенную предвзятость самого Матьеза, который не мог допустить, что на известном этапе революции должны были оформиться революционные течения, идущие дальше робеспьеристов, и что именно эти течения выражали интересы городской и сельской бедноты.

Советские историки всех поколений высоко оценивали историческую роль якобинцев и якобинской диктатуры. Но уже классовая природа якобинства понималась ими по-разному. Н. М. Лукин, который своей книгой о Робеспьере, изданной в 1919 г., положил начало специальным исследованиям советских ученых в области изучения Французской революции, видел в якобинцах партию мелкой буржуазии, опиравшуюся на поддержку крестьянско-плебейских масс. Я. М. За хер первоначально разделял эту точку зрения, но в дальнейшем пришел к выводу, что якобинцев нужно рассматривать как представителей революционной буржуазии в широком смысле этого слова, включая и определенные слои крупной буржуазии. А. 3. Манфред отказывался признавать якобинцев представителями только тех или иных слоев буржуазии и понимал под ними партию блока мелкой и средней буржуазии, крестьянства и плебейства.

Н. М. Лукин считал долгом историка-марксиста дать Робеспьеру четкую классовую характеристику. «Его оценка Робеспьера, — писал он, — будет далека как от злостной карикатуры Тэна, так и от безоговорочной апологии Амеля. Для него Робеспьер прежде всего — представитель определенного класса». Н. М. Лукин упрекал Матьеза именно в том, что он отказывался видеть в Робеспьере «выразителя интересов определенного класса — мелкой зажиточной буржуазии», что у него Робеспьер, «этот наиболее подлинный представитель демократии», стоит «выше всех классов», что для него «существуют только интересы революции». Напротив, А. 3. Манфред считал ошибочным искать для Робеспьера «точный социальный эквивалент и жесткую этикетку, причисляя его к той или иной категории средней или низшей буржуазии. Лучше всего, если мы скажем, что Робеспьер представлял и защищал интересы французского народа в революции», — утверждал он.

По-разному определялся у нас и характер якобинской диктатуры. Н. М. Лукин и его ученики рассматривали якобинскую диктатуру как своего рода «диктатуру низов», т. е. как революционную власть, созданную без участия крупной буржуазии и направленную не только против феодальной реакции, но в известной мере и против самой буржуазии, против ее высших слоев. Напротив, Я. М. Захер отстаивал положение о буржуазной природе якобинской диктатуры и подчеркивал, что она слагалась не только как орудие подавления роялистско-жирондистской контрреволюции, но и как орудие обуздания и подчинения буржуазии плебейского движения.

Н. М. Лукин представлял себе якобинскую диктатуру как власть одной только мелкой буржуазии, которую поддерживали и на которую оказывали влияние крестьянско-плебейские массы. «Власть остается в руках «низших слоев тогдашней буржуазии», руководящее положение в правительстве сохраняется за робеспьеристами, партией революционной мелкой буржуазии», — подчеркивал он. Напротив, А. З. Манфред утверждал, что после победы восстания 31 мая — 2 июня 1793 г. «власть в стране перешла от жирондистской буржуазии к блоку демократической буржуазии, крестьянства и плебейства»33, т. е. к трем классам.

А. Л. Нарочниц кий впервые в нашей литературе показал, что среди монтаньяров имелось сильное и влиятельное правое крыло, выражавшее интересы определенной части крупной и средней буржуазии, преимущественно той, которая нажила свои капиталы в годы революции. К этому крылу он причислял не только дантонистов, но и таких деятелей, как Камбон, Барер и «великие специалисты» Комитета общественного спасения — Карно, Р. Ленде и Приёр из Кот-д'Ор. «Это были буржуазные деятели, смелые и энергичные, — писал он, — но совершенно чуждые каких-либо мелкобуржуазных уравнительных идей в области экономических отношений. Они решились на временное установление революционной диктатуры и на уступки народу ради победы над коалицией, защиты и укрепления буржуазной Франции».

Что касается группировки Робеспьера и Сен-Жюста, которая заняла с лета 1793 г. руководящее положение в Комитете общественного спасения, то А. Л. Нарочницкий указывал на то, что при всех свойственных этой группировке умеренно-уравнительных тенденциях она все же стояла ближе к буржуазии, чем к народным массам. «Робеспьер, — писал он, — вовсе не был сторонником полного равенства имуществ и хотел лишь уничтожить нищету. С этой точки зрения Робеспьер стоял гораздо ближе к представителям богатой буржуазии, чем к радикальным уравнителям из плебейской среды».

Господством буржуазии и верхних, зажиточных слоев мелкой буржуазии в Конвенте и во всех без исключения правительственных комитетах А. Л. Нарочницкий и объяснял то обстоятельство, что при всем том большом влиянии, которое оказали народные массы на политику якобинской диктатуры, эта политика «никогда не была чисто мелкобуржуазной или чисто плебейской, а всегда оставалась связанной с задачами капиталистического развития Франции. Она подтверждает то положение, что якобинцы в целом были наиболее смелыми и решительными представителями революционного класса своего времени — буржуазии».

«Бешеные» и эбертисты также оценивались в нашей литературе по-разному. Для Я. М. Захера понятия «плебейское движение» и «бешеные» полностью совпадали. Вплоть до последних лет своей жизни (когда он стал более справедливо оценивать эбертистов) этот историк считал, что выразителями интересов и руководителями парижских санкюлотов, плебса, были «бешеные», одни только «бешеные». «Санкюлоты, или плебейские массы в целом, — вот тот социальный слой, интересы которого представляли Жак Ру, Варле, Леклерк», — утверждал он.

С. Л. Сытин характеризует Жака Ру, Варле и Леклерка как «предпролетарских революционеров» и пытается доказать, что борьба плебейских масс Парижа летом 1793 г. за установление максимума (твердых цен на товары) развертывалась «под руководством Ру и Леклерка». Эбертистов этот автор считает «мелкобуржуазными революционерами», представителями «одной из группировок левых якобинцев», а Парижскую коммуну 1793—1794 гг. без обиняков объявляет «мелкобуржуазной». Иначе оценивает «бешеных» и эбертистов А. Л. Нарочницкий. «Можно считать, что за «бешеными» шла лишь незначительная часть плебейства, — пишет он. — Главная масса городской бедноты шла за Парижской коммуной и эбертистами... За их [Шометта и Эбера] спиной стояли многочисленные массы городских ремесленников, рабочих, бедноты». А. Л. Нарочницкий обратил внимание также и на то, что парижский плебс, санкюлоты, имели мало сторонников в Конвенте и совсем не были представлены в правительственных комитетах. «Но главные силы и непосредственные вожаки плебейства, — писал он, — находились вне Конвента и вне Комитета общественного спасения — источник влияния плебейских масс был в секциях Парижской коммуны, в клубах, народных обществах и революционных комитетах».

В последние два-три десятилетия за рубежом опубликован ряд трудов историков-марксистов, посвященных парижским санкюлотам и их взаимоотношениям с правительством якобинской диктатуры. Наибольшую известность из этих трудов приобрело фундаментальное исследование Альбера Собуля «Парижские санкюлоты во II году», вышедшее первым изданием в 1958 г. и с тех пор неоднократно переиздававшееся во Франции и переведенное на многие иностранные языки. Значение этой книги Собуля, а также работ Вальтера Маркова, Дж. Рюде и других ученых заключается не только в том, что они существенно расширяют наши представления о парижских санкюлотах, но и по-новому ставят некоторые коренные вопросы истории Французской революции, такие, например, как вопрос о роли Коммуны Парижа в революции, о характере якобинской диктатуры и другие.

Собуль проводит четкое различие между якобинцами и санкюлотами, понимая под первыми представителей революционной буржуазии, а под вторыми — широкие массы неимущих и низшие слои мелкой ремесленной буржуазии. «Существовало социальное противоречие между якобинцами, вышедшими почти исключительно из рядов буржуазии — мелкой, средней и даже крупной, с одной стороны, и санкюлотами — с другой», — пишет он, подчеркивая одновременно, что под санкюлотами надо понимать не только наемных рабочих и подмастерьев, но и ремесленных мастеров, мелких лавочников и другие мелкособственнические элементы.

Собуль собрал большой и в значительной своей части свежий документальный материал, характеризующий социально-экономические и политические взгляды санкюлотов, а также обстоятельно проанализировал взаимоотношения между санкюлотами и правительством якобинской диктатуры. Этот материал со всей очевидностью показывает, что санкюлоты и якобинцы, борясь совместно против роялистско-жирондистской контрреволюции, по-разному понимали коренные социальные и политические проблемы своего времени, причем взгляды санкюлотов являлись более передовыми и более отвечали интересам дальнейшего развития и углубления буржуазно-демократической революции, чем взгляды якобинцев. Правда, этого последнего вывода сам Собуль не делает. Наоборот, он пытается доказать, что социальные идеалы санкюлотов были несовместимы с потребностями капиталистического развития Франции, а их политические идеалы — с потребностями обороны страны и необходимостью диктатуры в интересах общественного спасения. Однако факты и материалы, которые собрал Собуль, говорят сами за себя.

Санкюлотское движение было далеко от выдвижения требований ликвидации частной собственности и замены ее коллективной собственностью. Ремесленные мастера и мелкие лавочники были фанатично привязаны к своей собственности, а наемные рабочие и подмастерья, жившие бок о бок со своими хозяевами и подвергавшиеся повседневному идеологическому воздействию с их стороны, сами мечтали стать собственниками. Но к крупной собственности помещиков и капиталистов они относились с нескрываемой враждебностью. «Являясь непосредственными производителями, — пишет Собуль, — они считали, что только личный труд узаконивает собственность. Они мечтали об обществе мелких собственников, где каждый владел бы своим полем, своей мастерской, своей лавкой».

Противоречивость подобной социальной программы, ее мелкобуржуазность очевидны. Но столь же очевидно и ее революционное значение. Идея равенства мелких собственников, утопичная сама по себе и даже реакционная, если речь идет о социалистической революции, наиболее полно и последовательно выражает задачи буржуазно-демократической революции, когда речь идет прежде всего о том, чтобы покончить с крупной феодальной собственностью. Эта социальная программа была нацелена не на то, чтобы помешать развитию капитализма в стране, как это полагают многие современные  французские историки, а на то, чтобы направить это развитие по самому выгодному для народа пути, по так называемому «американскому пути», по которому Французская революция сделала лишь первые шаги.

Столь же передовые идеи выдвигали санкюлоты и в политической области. Господствуя на высшем этапе революции в Коммуне Парижа и парижских секциях, санкюлоты практиковали свои особые приемы осуществления демократии, которые являют нам концепцию демократии, совершенно отличную от ее буржуазной концепции. Во-первых, санкюлоты не считали, что роль народа в управлении государством должна ограничиваться лишь избранием депутатов в Конвент и местные органы власти. Они отстаивали право избирателей давать наказы своим депутатам, контролировать их деятельность и, в случае надобности, отзывать их. Во-вторых, санкюлоты считали, что правом голоса, правом занимать общественные должности другими политическими правами могут обладать лишь «чистые граждане», т. е. те, кто доказал свою верность революции или по меньшей мере ничем себя не скомпрометировал. Граждан, которых подозревали во враждебном отношении к революции, лишали политических прав, а иногда и просто изгоняли из общих собраний секций. К этому нужно добавить, что именно парижские секции осуществляли подлинно «плебейский террор», т. е. тот террор, который был направлен не только против дворян и реакционных священников, но в известной мере и против самой буржуазии, ее верхних слоев.

По нашему мнению, политические порядки, сложившиеся в 1792—1794 гг. в Коммуне Парижа и парижских секциях, представляли собой не что иное, как зачаток той самой «диктатуры низов», чертами которой Н. М. Лукин и его ученики ошибочно наделяли якобинскую диктатуру. Это была власть действительно «низших классов», т. е. мелкой ремесленной буржуазии и тогдашних рабочих. Это была власть, которая сочетала применение насилия против врагов революции с обеспечением самой широкой демократии для народа, для трудящихся. Это была власть, которая оказывала большое влияние на Конвент и фактически приобрела значение «второй власти» в государстве.

Что касается якобинской диктатуры, то Собуль справедливо видит в ней революционную буржуазную власть, которая в борьбе против роялистско-жирондистской контрреволюции опиралась на народ, на народные организации, но которая не могла примириться с социальными и политическими тенденциями, проявившимися в парижских секциях. «Народные приемы осуществления демократии, — пишет он, — были несовместимы с образом действия и концепциями буржуазии, они угрожали ее интересам и ее господству. Это противоречие могло быть разрешено в объективных условиях той эпохи лишь путем обуздания парижских секций. Но это сломило порыв народного движения, приведшего к власти Революционное правительство и поддерживавшего его. Так прокладывался путь к Термидору, разбившему народную мечту об эгалитарной республике».

Якобинская диктатура действительно была высшей ступенью в развитии Французской революции. Ее историческая роль огромна. Именно она довела до самого конца и юридически закрепила великое дело уничтожения феодальных порядков во французской деревне, подавила роялистско - жирондистскую контрреволюцию и организовала победу над коалицией европейских монархов. Исторически вынужденным было и временное ограничение формальной демократии, и применение такого острого оружия политической борьбы, как террор. По нашему мнению, якобинская диктатура была все же революционной диктатурой буржуазного типа. Она облегчила возможность как для зажиточного, так в известной мере и для среднего крестьянства увеличить свою собственность за счет конфискованных владений церквей и дворян-эмигрантов, которые стали распродаваться на более льготных условиях. В пользу же крестьянской бедноты, не имевшей средств для покупки земли на торгах, предпринимались лишь частичные, половинчатые меры, которые мало что меняли в ее положении. Максимум на товары (твердые цены), введенный под давлением народных «низов», она дополнила максимумом на заработную плату, фактически снижавшим заработки рабочих и вызвавшим их сильное недовольство, даже стачки, которые сурово подавлялись. Ограничения демократии и оружие террора применялись не только против дворянско-буржуазной реакции (что было совершенно необходимо), но и против радикальных плебейских элементов, против «бешеных», против эбертистов. Именно буржуазная ограниченность революционной якобинской власти, ее растущий отрыв от народных «низов» и создали предпосылки для термидорианского переворота, совершенного теми элементами буржуазии, которые выступали вообще против всяких уступок народу в социальной области.

Прологом Термидора явились казни жерминаля II г. (март—апрель 1794 г. ), когда погибли Эбер, Шометт и другие руководители Парижской коммуны, подвергшейся после этого чистке и утратившей те черты, которые делали ее зачатком власти общественных «низов». Совершив этот пагубный для судеб революции акт, якобинское правительство лишилось доверия и поддержки парижских санкюлотов, что и позволило перерожденцам и нуворишам сравнительно легко свергнуть его 9 термидора.

Еще Н. М. Лукин подметил, что именно в результате событий марта-апреля 1794 г. «распадается блок между робеспьеристской мелкой буржуазией и " общественными низами"... Казнь эбертистов сопровождалась разгромом важнейших массовых организаций (внепарламентского типа — Парижской коммуны, Клуба кордельеров, революционной армии), на которые опиралась якобинская диктатура. Робеспьеровцы переставали быть " якобинцами с народом, с революционным большинством народа". Это означало ослабление самого революционного правительства и ускорение его гибели».

К такому же выводу приходит и А. Собуль. «Драма жерминаля была решающей, — пишет он. — Осудив в лице руководителей кордельеров народное движение в его своеобразных формах, революционное правительство оказалось во власти умеренных... Нажав на все пружины, оно еще некоторое время могло противостоять их натиску. Но в конце концов оно погибло, не сумев обрести поддержки и доверия народа».

Движение революции по нисходящей линии, начавшееся 9 термидора и окончательно закрепленное поражением парижских санкюлотов в жерминале и прериале III г. (апрель — май 1795 г. ), завершилось государственным переворотом 18 брюмера VIII г. (9 ноября 1799 г. ), в результате которого во Франции установился личный, авторитарный режим Наполеона Бонапарта, переросший в дальнейшем в новую разновидность монархии буржуазного типа.

Нисходящая линия революции не представляла собой отступления в сторону феодального прошлого, напротив, она означала укрепление и дальнейшее развитие социальных порядков, покоящихся на частной капиталистической собственности и системе наемного труда. Эта линия предполагала лишь одно: подавление народного движения, отстранение народных масс от всякого участия в управлении государством, ограничение демократических прав и свобод. Именно в этом буржуазия видела гарантию своих социальных привилегии, но именно это обернулось в конечном итоге против нее самой, проложив путь сначала к империи Наполеона, еще буржуазной по своему существу, а затем и к реставрации полуфеодальной монархии Бурбонов. Что касается «наполеоновской эры» (1799—1814), то ее нельзя ни отождествлять с эпохой революции, ни отрывать от нее. Режим Наполеона — это действительно «бонапартистская контрреволюция», которая ликвидировала и республику, и последние остатки демократических свобод, но которая вместе с тем закрепила и упрочила все социальные завоевания революции, выгодные буржуазии и зажиточному крестьянству. Столь же двойственную роль играл этот режим и на международной арене. В ожесточенной борьбе с коалициями европейских монархий (по меньшей мере на ее начальных этапах) наполеоновская Франция не только грабила страны Европы, не только захватывала их территории, но и подрывала в них феодальные отношения, способствовала утверждению в них буржуазного строя. Яркую и точную характеристику этой эпохи дал В. И. Ленин, который писал: «Империалистские войны Наполеона продолжались много лет, захватили целую эпоху, показали необыкновенно сложную сеть сплетающихся империалистских отношений с национально-освободительными движениями. И в результате история шла через всю эту необычно богатую войнами и трагедиями (трагедиями целых народов) эпоху вперед от феодализма — к " свободному" капитализму».

Революция конца XVIII в. во Франции знаменовала собой крутой поворот не только в истории этой страны, но и во всемирной истории — поворот от феодализма к капитализму и буржуазной демократии. В этом заключались и ее историческое величие, и ее ограниченность. Эта революция освободила тр

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: