 |
Ещё раз о Вальтере. К. А. Иванов. Вaльтер фон дер Фогельвейде
|
|
|
|
Ещё раз о Вальтере
К. А. Иванов (биографическая справка)
К. А. Иванов. ВAЛЬТЕР ФОН ДЕР ФОГЕЛЬВЕЙДЕ
.
Гуго фон Тримберг, известный дидактический стихотворец средних веков, в одном из своих произведений, написанном в 1300 году, т. е. несколько десятилетий спустя после кончины Вальтера фон дер Фогельвейде, почтил память последнего следующим выразительным двустишием:
О, Вальтер Фогельвейде! Будет
Тот жалок, кто тебя забудет!
Приведенное изречение Тримберга не утратило, как нам кажется, своего значения и до настоящего времени. Вальтер фон дер Фогельвейде, величайший лирик немецкого средневековья, решительно заслоняет собой всех остальных немецких лириков указанной эпохи. И многочисленность его произведений, и их необыкновенное для того времени разнообразие по содержанию, и их теснейшая связь с современными поэту событиями и явлениями, и их замечательная жизненность и яркость останавливают на себе, и останавливают надолго, внимание каждого, кто задумает только заглянуть в сокровищницу немецкой средневековой поэзии. Эпоха, в которую жил Фогельвейде, давно уже сделалась достоянием истории, давно уже отцвела, но он, словно волшебник, отразил ее, как в магическом зеркале, в своих произведениях, и мы все еще видим ее перед собой, давно запечатленную в них.
Он жил в такую нору, когда поэзия была могучей силой: его песни разлетались в разные стороны, как в наше время разлетается брошюра, задевшая тот или другой животрепещущий вопрос. Вальтер фон дер Фогельвейде жил во второй половине XII века и в первой половине XIII века, т. е. в ту пору, когда завершалось всестороннее развитие средневековой жизни. XIII век есть полное выражение средневекового идеала: он видел расцвет его форм, он же присутствовал и при начале их разрушения. Литературная производительность этого столетия поразительна. Мишле, не только изучивший, но и прочувствовавший средние века, называет XIII век веком литературным. Другой чертой в характере этого века является его необычайное богатство событиями не только в численном, но и в качественном отношениях. Обращая внимание только на важнейшие события, мы видим на фоне XIII столетия такие могущественные фигуры, как папа Иннокентий III и император Священной Римской империи Фридрих II; это век Людовика Св. и Филиппа Красивого, зарождения английской конституции, Ганзы и других городских союзов, век кулачного права и тайных судилищ в Германии. Правда, певец наш не был свидетелем всех отмеченных нами здесь лиц и событий, но он был современником развития тех элементов, из которых они сложились; он дышал той атмосферой, которая создала их.
|
|
|
Люди того времени поражают целостностью характеров, строгой последовательностью и в добре, и в зле. Злодейство феодала проявляется рядом с самоотвержением монаха, аскетизм сменяется диким разгулом чувственности; тут - поклонение культу красоты, а там - семейная тирания. Женщины смягчают резкие краски, но и на них отражаются иногда типичные черты рыцарской гордости. XIII столетие выдвинуло не только Людовика Св., котором воплотился идеал средневекового рыцарства, но и святую ландграфиню Тюрингенскую Елизавету, которую проф. Герье справедливо сравнивает с неувядающей розой. Нравы и идеалы людей, говорит он, могут изменяться, но всегда сохранит для них свою прелесть этот чистый, светлый облик, полный смирения, милосердия и любви. Таков XIII век, век Вальтера фон дер Фогельвейде и Данте. Но в произведениях великого немецкого поэта рядом с чертами, отразившими современные ему события, есть и такие, которые являются чертами общечеловеческими. С этой точки зрения он не утратил своего значения до наших дней. Таким образом, нам становится вполне понятным приведенное нами выше в переводе двустишие Гуго фон Тримберга.
|
|
|
В точности нам неизвестны ни время, ни место рождения Фогельвейде. Новейшие исследователи относят время его рождения к десятилетнему периоду от 1160 до 1170 года и называют его родиной Тироль. Он был рыцарского происхождения, но его род не был значительным. Он часто жаловался на свою бедность, и, конечно, последняя заставила его смотреть на свой поэтический дар как на средство к жизни.
" Петь и сказывать, - говорит наш поэт, - научился я в Австрии". Эти слова поэта выводят нас, как нить Ариадны из лабиринта, из области мифа и догадок в сферу действительности. В то время в Австрии правил герцог Фридрих Католик, сын того австрийского герцога Леопольда, который захватил в плен английского короля Ричарда Львиное Сердце, возвращавшегося домой из Палестины после участия в третьем крестовом походе. Придворным поэтом Фридриха был Рейнмар Старший. У него-то и учился Фогельвейде слагать песни и подражал ему в своих ранних произведениях. В 1195 году Фридрих возложил на себя крест, спустя два года отправился в Палестину и умер в 1198 году во время крестового похода. Со смертью своего покровителя Фридриха поэт понес большую утрату. Он покинул Вену и стал скитаться по разным странам Австрии, Германии и Франции, как странствующий шпильман. Скитальчество его продолжалось около двадцати лет.
Сам поэт в своей песне, сложенной им много времени спустя, говорит, что начало его скитальческой, многотрудной жизни совпадает со смертью его покровителя. " Когда Фридрих австрийский стал наслаждаться духовной жизнью, а тело его умерло, тогда я начал втискивать глубоко в землю свои сапоги; мои высокомерные журавлиные шаги сменились ползущей поступью павлина, а голова моя опустилась до самых колен". Гиперболическое сравнение ярко рисует нам ту роковую перемену, которая произошла в его жизни. Он появляется то при одном, то при другом дворе, то у духовных, то у светских владетелей, жаждет подарков и благодарит за них. До нашего времени сохранилась заметка, занесенная в расходную книгу Пассауского епископа Вольфгера 12 ноября 1203 года; из нее мы узнаем, что проезжий епископ подарил поэту в Цейсельмауере на Дунае (в Нижней Австрии) денег на покупку шубы. Так на мгновенье появляется перед нами печальный лик поэта, чтобы снова скрыться от нас, как меланхолический лик одинокой странницы луны, на мгновенье выплывшей из-за густых, из-за угрюмых туч, чтобы снова скрыться за ними. То была печальная жизнь бедного шпильмана. Он питался на счет своего мозга и нервов, на счет своего любвеобильного, горячего сердца. Невыносимо тяжелой была его скитальческая жизнь, но она сослужила ему великую службу. Здесь, среди превратностей судьбы, собирал он, как пчела с цветов, поэтические соки; здесь слагался богатейший запас пестрых сведений; здесь слагалась его мудрость; здесь запасался он теми красками, которыми так прославилась его поэтическая палитра. Певцы того времени не упускали случая поживиться за счет тароватых аристократов. Получая от них дары, они восхваляли их щедрость; они считали последнюю их первой добродетелью. Но там, где добыча срывалась с крючка закидываемой ими удочки, они не церемонились и обращали свою песнь в орудие порицания и насмешки. Один из таких странствующих певцов грозился кинуть камень в сад немилосердного господина, а в его почтенную бороду всадить репейник.
|
|
|
И Вальтер фон дер Фогельвейде не стеснялся получать за плоды своего вдохновения подарки: в одном месте, о чем мы уже говорили, высокопоставленное духовное лицо дарит ему деньги на шубу, в другом - от светского высокопоставленного лица он получает алмаз. Но как эти, так и другие им подобные случаи, были счастливыми моментами, теми моментами, когда богиня счастья, как выражается он сам, удостаивала его своим взглядом. Чаще бывали, конечно, неудачи. Но наш поэт проявлял в таких случаях замечательное благодушие. Так например, он довольно осторожно и деликатно шутит по поводу немилостивого приема, встреченного им в баварском аббатстве Тегернзе. Много наслышался он об этом аббатстве, сделал большой крюк, чтобы заглянуть и под его кровлю, и разочаровался: вместо доброго монастырского вина его попотчевали водой.
|
|
|
Впрочем, Фогельвейде не вращался при княжеских дворах только ради прибыли. Его увлекала в странствования и его беспокойная, вечно ищущая, вечно стремящаяся, неугомонная природа. Обращаясь к князьям, он не проповедовал им одну только щедрость: " Вы, князья, - пел он, - облагораживайте свои чувства чистой добротой; будьте кротки с добрыми друзьями, будьте горды по отношению к врагам, крепко поддерживайте право и благодарите Господа за то, что многие люди служат вам своим телом и своим имуществом' Будьте щедры и миротворны, являйтесь в блеске своего достоинства! Тогда будут восхвалять вас чистые, милые женщины. Носите в себе стыд, верность и благонравие, этот залог уважения! Любите Бога и судите справедливо, внимая жалобам бедняков! Не верьте тому, что говорят вам лжецы, следуйте добрым советам, и тогда вы будете гражданами царства небесного! " Что же это за " добрые советы", о которых говорит поэт? Да все та же возвышенная рыцарская программа, которую можно вполне определенно резюмировать словами: Бог и честь.
Ставя владетелям высокие задачи, Фогельвейде вооружается всем пылом своей страсти против тех " ласкателей", которых задела перед заключением своего Наказа императрица Екатерина II* (* " Все сие не может понравиться ласкателям, которые по вся дни всем земным обладателям говорят, что народы их для них сотворены. Однако ж Мы думаем и за славу себе вменяем сказать, что Мы сотворены для Нашего народа" и т. д. ) Особенно низок, по мнению великого немецкого поэта, тот, кто побуждает своего господина ко лжи или к неисполнению обещанного. " Пусть такой человек охромеет, если он дает своему господину совет, склоняясь перед ним; если же он настолько знатен, что делает это сидя, то пусть у него отнимется язык". По поводу же самих князей, позволяющих обманывать себя, он припоминает фигляров, которые показывают в своих походных палатках то дикого сокола, то горного павлина, то какое-либо чудо, каковые в конце концов оказываются обыкновенной вороной. " Если бы я был достаточно силен для этого, - восклицает в заключение Вальтер фон дер Фогельвейде, обращаясь к такому фигляру, - я разбил бы твои фиглярские ящики о твою голову! " Отлично ознакомившись с различными владетельными князьями, поэт пришел чисто практическим путем к тому замечательному для своего времени выводу, что рождение не дает еще никаких человеческих преимуществ, что все люди равны между собой, что они - братья друг другу. Он не только нападает на все дурное, но и смеется над ним. Однако он боится, чтобы его сатира, бичуя виноватого, не задела и невинного. Он готов даже примириться со злым человеком, если только он желает исправиться.
|
|
|
Само собой разумеется, что скитальческая жизнь нашего поэта не только обогащала его житейским опытом, умудряла его, тревожила его мысль - он сам говорит: " если бы я освободился от дум, то я не знал бы беспокойства", - она сверх того обогащала и его музыкальный запас. Он слышал самые разнообразные мелодии от Эльбы до Рейна, до Венгрии, от Сены до Мура, от По до Дравы. Он ездил верхом со своим неизбежным инструментом - гигой - в руках. Он пел не только при дворах князей, но и на улицах, играл для танцев и хороводов. Выезжая на свой дневной заработок, он обращался к Богу с молитвой о даровании ему счастья, о ниспослании на него небесного заступничества. До нашего времени сохранилась его утренняя молитва, прелестная по своей детской простоте, по своей непосредственности. Поэт молит Бога о том, чтобы он позаботился о нем, как, в свою очередь, когда-то и сам Он, и Его Матерь были предметом заботы верно служившего Им архангела Гавриила. " Как о Ней, - поет Фогельвейде, - и о Тебе самом, когда Ты лежал еще в яслях, Младенец в человечестве, но Предвечный, как Бог, заботился святой ангел в присутствии осла и домашних животных и служил Вам верно, как подобало, проявляя свою небесную доброту, так и Ты позаботься теперь обо мне!. ". Эта непосредственность, эта искренняя простота - отличительная черта его поэзии.
Главным предметом этой поэзии является человек с его любовью и страданием, с его надеждами и стремлениями, с его радостями и горестями как в пору юной расцветающей весны, так и печальной зимой, среди веселья юношеских лет и в холодные годы тяжелой старости, у домашнего очага и на общественной арене, в скромной хижине и под сводами царских чертогов, опирающихся на богатые колонны. Но всегда и всюду он прост, правдив и подкупает всякого своей естественностью. Ведя долгие годы жизнь странствующего шпильмана, он всегда оставался самобытным поэтом, маэстро, миннезингером, создающим свои собственные песни любви.
Он пел и " низкую", и " возвышенную" любовь, как выражались в его время. В его песнях изображается и любовь к простой, но милой девушке, дешевенькое колечко которой казалось ему более дорогим, чем золотые украшения королевы, и к даме, которую он воспевал по заведенному правилу придворной поэзии. И у него встречаются те же сюжеты, что и у других миннезингеров. Но он не открывает предмета своей любви. Тем, кто настойчиво спрашивает его о нем, он шутливо отвечает: " их трое, которым я служу, а кроме того, я имею еще стремление и к четвертой". Но, конечно, только одна является предметом его истинной любви. " Они спрашивают меня, - жалуется он, - спрашивают много раз о моей даме, о том, кто она такая. Меня сильно пугает, что я должен им назвать ее по имени, но, по крайней мере, они оставят меня тогда в покое". Подобное начало подстрекает любопытство и вселяет в слушателя или читателя надежду на его полное удовлетворение, но тщетно. Поэт отделывается от любопытных грациозной шуткой. " Моя дама, - говорит он, - имеет зараз два имени: Милость и Немилость. Оба эти имени неравны: одно - бедно, а другое - богато. И вот, одни (из любопытных) будет ошибаться, считая меня богатым, а другой станет стыдиться за меня как бедняка". О себе поэт говорит, что он вовсе не красивейший из мужчин, что голова его вовсе не так уж хорошо устроена. Он даже дивится при мысли о том, что хорошего могла найти в нем его дама. А у нее ведь есть глаза; если кто-нибудь и наговорил ей о нем всего небывало прекрасного, то она отлично видит его. Там, где живет она, живет добрая тысяча мужчин, которые, по словам поэта, много красивее его. Причина, может быть, заключается в том, заявляет он с некоторым лукавством, что он смыслит кое-что в искусстве. Если же она принимает это за красоту, то ее можно назвать очень невзыскательной.
О любви наш миннезингер имеет самое возвышенное понятие. Кому от истинной любви не было ни хорошо, ни грустно, тот, по его мнению, понапрасну теряет свои дни. Любовь представляется ему убежищем всех добродетелей; без нее ни одно сердце не может испытывать настоящей радости; без любви никто не может снискать и Божьей милости. Вот почему он убеждает молодежь стремиться к истинной, сердечной любви. Кто обладает любовью хорошей женщины, тот, по мнению поэта, будет стыдиться всякого дурного дела. Похвала милых женщин - лучшая награда для князей за их добродетели. Приводим здесь одну из песен Вальтера фон дер Фогельвейде, в которой он воспевает свою даму.
Когда цветы выходят из травы,
Улыбкой ясною светило дня встречая
С его живым, играющим лучом,
И пташки малые, беспечны и резвы,
Зарею раннею пленительного Мая
Поют весну, и песнь их бьет ключом,
Испытываю я блаженство неземное.
Вы мне скажите, с чем могу сравнить его я?
Не отвечаете? так я за вас решу:
Есть что-то лучшее, но что? о том сейчас скажу.
Представьте, что в собрание людей,
Своею красотой и свежестью блистая,
Явилась дама знатная; она
Идет, но не одна, со свитою своей,
По сторонам порою взор кидая,
Приятности, изящества полна.
Как звезды перед солнцем, перед нею
Стоят все женщины... И Май с красой своею,
И пышные цветы поблекнули совсем:
Мы все любуемся тогда виденьем чудным тем.
Желаете ль вы истину узнать?
Пойдемте все сейчас на светлый праздник Мая:
Во всей красе раскрыл он нам свой рай.
Угодно ль вам теперь сравнение начать?
Ответьте мне, словам моим внимая:
Что лучше? женщины ль прекрасные иль Май?
Когда бы мне, друзья, на выбор предлагали
Одно из двух, ей-ей, решенья бы не ждали...
И ты, красавец Май, скорей бы Мартом стал,
Чем разлучился бы я с тем, что сам себе избрал!
Но песнями любви далеко не исчерпывается могучий талант великого миннезингера. Он слагал песни во славу Бога и Богоматери, он высказывал в своих произведениях глубокие мысли о скоротечности и тленности всего земного, об обязанностях и достоинстве императора, об обязанностях князей, о чем мы уже имели случай говорить, и их вассалов, о правде и неправде папства по отношению к императору. Дело в том, что он первый, а может быть, и величайший из политических певцов Германии. Политическая песнь употреблялась до него только случайно, только по поводу отдельных исключительных событий, а он развил ее до высшей степени. Он был в области лирики тем же, чем были древнейшие лирические певцы античной Греции или Аристофан в области комедии. Сравнивая его с великим драматургом древней Эллады, мы имели в виду исключительно то влияние, которое они оба должны были иметь на своих современников. Этим влиянием в области политических задач и отношений и ограничивается все сходство.
1198 год, с которого началась скитальческая жизнь нашего поэта, был поворотным годом в истории Германии. В последние годы царствования Фридриха Барбароссы и в правление его преемника Генриха VI Германия наслаждалась внутренним миром. Со смертью Генриха VI в 1197 году этот мир был нарушен, и снова наступила тяжелая эпоха междуусобий. Трехлетний сын Генриха, Фридрих, остался королем Обеих Сицилий под опекой папы. Князья Германии признали его наследником императорского престола еще при жизни его отца. Но могущественнейший из средневековых пап, Иннокентий III, опасаясь усиления власти Гогенштауфенов в Италии, не желал соединения этих двух корон - Священной империи и Сицилийского королевства - в руках одного правителя. Дядя маленького Фридриха, Филипп швабский, стал было стремиться к императорской короне для своего племянника, но потом решил домогаться ее для самого себя. Твердый в своей деятельности папа воспротивился и этому. Архиепископ Кельнский и другие, большей частью духовные, князья снарядили посольство к Оттону Брауншвейгскому с предложением ему императорской короны. Так возникла вражда между двумя сильными немецкими князьями. Этой вражды желал, эту гибельную для Германии вражду поддерживал папа. Волнение, поднявшееся под влиянием этих событий в Германии, нашло себе отражение в поэзии Вальтера фон дер Фогельвейде.
Обратимся к его собственным словам: " Сидел я на камне, - пел наш миннезингер, - заложил ногу на ногу, на них утвердил свой локоть и приковал к руке свой подбородок и щеку; меня тревожили беспокойные думы о том, как следовало бы людям жить на свете. И я не мог найти в себе никакого решительного ответа на такой вопрос: каким образом было бы возможно обладать тремя предметами так, чтобы ни один из них не пострадал при этом: из двух предметов, Чести и Богатства, один вредит другому; третий предмет. Милость Божия, неизмеримо ценнее двух упомянутых; я бы очень желал поместить их все три в один ящик. Увы! никак нельзя достигнуть того, чтобы в одном и том же сердце уместились и Богатство, и Честь, а к тому же и Божия Милость. Все входы и пути заняты. Неверность сидит крепко на своем месте, Сила бродит по улицам, и Мир, и Право лежат израненные, а у Богатства, Чести и Милости Божией нет надежной свиты, пока не вылечатся раненые. Своими собственными глазами я смотрел на деятельность людей и на пригодность их к тому или другому делу. Я слышал и видел, что каждый делал и говорил. Я слышал, как в Риме лгут и обманывают двух государей. Из-за этого поднялась величайшая ссора, которая когда-либо была на свете, да вряд ли когда и будет. Тогда стали разделяться на партии попы и миряне (духовные и светские князья). Наступила беда, ужаснейшая из всех бед; и тело, и душа полегли мертвые. Сильно боролись попы, но мирян было больше. Тогда первые отбросили в сторону меч и снова схватились за столу* (* Столой называется часть облачения священнослужителей римско-католического исповедания, надеваемая ими на шею на время совершения церковной службы. Здесь это слово употребляется в переносном значении, в смысле церковно-карательных мер): они отлучали от церкви, но не тех, кого должны были отлучить, а тех, кого хотели. И тогда был нарушен мир не одного Божьего храма; я слышал, как в далекой обители раздавались громкие жалобы: это плакал отшельник и жаловался Господу на свое горькое страдание: " Горе нам, папа чересчур молод; помоги, Боже, христианскому миру! " * (* Папе Иннокентию III при избрании на престол было 37 лет – необыкновенный возраст для папы). Я слышал, как шумели воды, как плавали рыбы; я видел все, что было в мире: лес, поле, древесные листья, тростник и траву. Я видел все, что ползает, летает или склоняет к земле свои ноги, и могу сказать вам: никакое из живых существ не живет без вражды; и дикие звери, и пресмыкающиеся, и птицы сильно ссорятся между собой, но все же они обладают смыслом (иначе они представляли бы собой ничтожество); но у них существуют и хорошие суды, у них есть и государи, и право, и господа, и рабы. Горе тебе, немецкий народ! Что за порядок у тебя? У комаров есть свой король, а твоя честь так распускается! Исправь себя, исправься! Духовенство слишком сильно, а неимущие средств искатели короны угнетают тебя, Филипп. Возложи на себя осиротелую корону и прикажи им следовать за собой! "
Из последних слов Фогельвейде мы видим, что он стоял на стороне Филиппа. Приглашение возложить на себя корону, обращенное к Филиппу, становится совершенно понятным, если иметь в виду то обстоятельство, что древние императорские регалии находились в его руках. И действительно, Филипп короновался императорской короной в Майнце в сентябре 1198 года, несмотря на то, что соперник его Оттон (IV) короновался в Ахене за три месяца до него. Но регалии, употребленные при короновании Оттона, не были настоящими, древними регалиями, тогда как Филипп короновался древней короной, что имела в глазах современников этих событий особенную цену. По этому поводу наш поэт сложил следующую песнь.
Корона старше, чем король Филипп, годами,
Но посмотрите все, не чудо ль перед нами?
Кузнец сковал ее как будто для него!
Она пришлася так к его главе державной,
Что мысль их разлучить считаю я бесправной,
Никто из них величья своего
Не потерял. Ее камней сиянье
Сливается с его чудесной красотой.
Любуются князья картиной дивной той,
Что представляет нам его коронованье!
Кто потерял дороги след, сюда,
Сюда смотрите все: корона золотая
Укажет верный путь; каменьями блистая,
Она горит, как яркая звезда!
В той счастливой случайности, что древняя германская корона пришлась как раз к голове Филиппа, певец усматривает счастливое предзнаменование как для нововенчанного государя, так и для Германии. Все, сбившиеся с прямого пути, приглашаются им следовать за драгоценной короной Филиппа, которая соберет их воедино и выведет на истинный путь, как чудесная звезда, приведшая волхвов в Вифлеем. В красивой песне Фогельвейде чувствуется убежденность в правоте своего дела, своей партии. Но если партия Филиппа имела своего певца в лице Вальтера фон дер Фогельвейде, то на стороне враждебной партии стоял другой гениальный певец средневековой Германии Вольфрам фон Эшенбах.
Вальтер фон дер Фогельвейде не ограничился восторженным приветом по адресу императора Филиппа, но указал ему и средство, которым он мог бы упрочить свою власть и даже расширить ее. Он видит это средство в щедрости. " Щедрость, - говорит он по этому поводу, - вознаграждает проявляющего ее, как посев, от которого с избытком получают то, что бросили в землю". Немецкие исследователи любят очень много говорить о германской верности, как и германские поэты средних веков. Щедрость отмечается обыкновенно ими только как одна из рыцарских добродетелей. В этом последнем определении, конечно, есть значительная доля правды. Но, вникая в смысл различных мест в произведениях хотя бы только Вальтера фон дер Фогельвейде, сопоставляя их с известными нам историческими событиями и становясь в то же время на ту точку зрения, что личный интерес всегда является одним из важнейших двигателей в деятельности человека, мы приходим к выводам, не вполне согласным с взглядами германских ученых, нередко привносивших и до сих пор еще привносящих, порой даже в области чистой науки, некоторое патриотическое пристрастие. Пресловутая германская верность все-таки в значительной части случаев оставалась в области высоких идеалов, в сфере, так сказать, надземной. Несомненно, что не эта верность, а чисто личные материальные побуждения заставляли различных влиятельных лиц становиться в периоды внутренней борьбы на сторону той или другой политической партии.
Мы отнюдь не имеем в виду набросить тень на симпатичную и откровенную личность немецкого певца, мы хотим только сказать, что очень многие из немецких князей и других влиятельных особ становились под знамена Филиппа, а не Оттона, привлекаемые щедростью первого- Аппетиты таких людей были настолько неутолимыми, что даже сам Филипп не смог удовлетворить их. Но обратимся к истории. Филипп отличался своей щедростью. Он старался уменьшить 'тело своих врагов и увеличить число своих приверженцев, щедро одаряя всех и деньгами, и землями. Он, можно сказать, совершенно разорил себя своей щедростью, но все-таки не удовлетворил всех. Известно, что щедрость Саладина пошла в средние века в пословицу, как в свое время сделались пословицами богатства Креза и пиры Лукулла. Вальтер фон дер Фогельвейде, обращаясь к Филиппу, ставил ему в пример щедрого Саладина, который сказал, что руки государя должны представлять собой подобие сита, и короля английского Ричарда Львиное Сердце, которого и выкупили из плена за такую большую сумму денег за то, что он был щедр. Очевидно, и сам певец, несмотря на разорение Филиппа, был все еще не вполне доволен его щедростью.
Во всяком случае, положение Филиппа было тяжелым. Ему приходилось во все время своего царствования вести борьбу против Оттона и его сторонников, а в числе последних были многие могущественные князья, как, например, знаменитый ландграф Тюрингенский Герман, пока в 1204 году его не подчинил своей власти Филипп. Или в этом году, или три года спустя - время установить с точностью невозможно - Филипп провел святки в Магдебурге. Наш певец был там же и описал в одном из своих произведений участие в церковной процессии Филиппа и его супруги, Ирены греческой, сопровождаемых тюрингцами и саксонцами. Победа над ландграфом и подчинение двух только что упомянутых народностей считались, по-видимому, в лагере Филиппа успехом первостепенной важности. По крайней мере, именно к такому выводу приходишь, читая следующее стихотворение Фогельвейде.
Случилось, что в тот день, когда Господь родился
От Девы, Матерью Им избранной самим,
Филипп прекрасный в Магдебурге находился,
И брат*, и сын** царивших перед ним.
И браг, и сын под мантией одною!
Он был со скипетром, с короной золотою.
Он тихо шел, спокойно шла за ним
Высокородная жена-императрица,
Наш розан без шипов, без желчи голубица.
Блистало шествие величием своим;
Саксонцы, тюрингенцы им служили,
Своим усердием всех мудрых веселили.
* Филипп был братом царствовавшего перед ним Генриха VI.
** Отцом Филиппа был император Фридрих Барбаросса.
В этом величественном произведении есть, как нам кажется, ключ к разрешению вопроса о том, какие обстоятельства или какие основания побуждали великого поэта стать на сторону Филиппа. Последний был сыном и братом императоров, царствовавших перед ним в Германии. Он состоял, кроме того, в свойстве с императором Византии. Эти обстоятельства, конечно, представлялись нашему поэту весьма важными: они узаконивали в его глазах предъявленные им права на престол Священной Римской империи. Как в последнем стихотворении, так и в другом, сложенном по поводу коронования Филиппа, наш певец подчеркивает красоту Филиппа. Мы не склонны видеть в этом простую случайность. В глазах поэта, обладавшего высокоразвитым эстетическим чувством, вопрос о благообразии претендента, о царственном величии его личности не представлялся безразличным. Но есть и еще одно основание, которое обращает на себя особенное внимание, когда, ознакомившись с произведениями Вальтера фон дер Фогельвейде, представляешь себе его целиком, во весь рост, и проникаешь в сферу его миросозерцания. Оттона поддержал папа, его возводила по ступеням императорского трона рука чужеземца. Не говоря уже о неприятных, отталкивающих сторонах в деятельности тогдашней римской курии, одного чужеземного вмешательства в чисто домашний вопрос Германии было достаточно, чтобы всякий истинный патриот Германии отшатнулся от ставленника папы. А таким патриотом и был наш певец. Нелишне, может быть, указать и еще на одну сторону: Филипп, как и все Гогенштауфены, был покровителем поэзии и поэтов, был поэтической натурой.
Печальна была участь царственной четы, воспетой великим миннезингером. В 1208 году Филипп пал от руки убийцы, а " розан без шипов" завял от скорби по нем. " Ты исчез, - читаем мы у летописца* (* Галл Сальмансвейлерский), - как яркая звезда, благородный отпрыск государей! Солнце зашло; ночи тень победила". В затмении солнца, бывшем год тому назад, и в появлении кометы народное суеверие усматривало предчувствие смерти Филиппа. Его поэт, Вальтер фон дер Фогельвейде, писал: " Берегитесь, близится день, который погрузит в глубокую печаль всех - и христиан, и иудеев, и язычников. У нас много предзнаменований, которые дают нам возможность проникнуть в будущее, как учит нас тому вполне определенно и Священное Писание". Очевидно, певец ожидал второго пришествия и Страшного суда.
После смерти Филиппа его партия расстроилась. Его приверженцы стали переходить на сторону Оттона. Чтобы привлечь в свой лагерь всех своих бывших врагов, гибеллинов, он обручился с осиротевшей дочерью Филиппа, Беатрисой. Торжественно на Вюрцбургском сейме он вручил ей кольцо. На сторону Оттона стали переходить даже такие приверженцы Гогенштауфенов, которые служили последним в продолжение трех поколений. Оттон вознаграждал всех деньгами и обещаниями, так как его денежные средства скоро стали истощаться. Во всяком случае, теперь уже нельзя было ссылаться на то обстоятельство, что Оттон был провозглашен меньшинством князей. Его провозгласили императором все владетельные князья, присутствовавшие на пышном сейме во Франкфурте. После этого Оттон стал объезжать всю Германию, чтобы повсюду своим личным участием заложить начала потрясенного порядка, Казалось, что над Германией торжественно разгоралась заря лучшего будущего. " Новый свет занялся над Германией, - восклицает современный летописец, * (* Арнольд Любекский) - новая эра радости и мира". Мог ли ко всему этому относиться равнодушно Вальтер фон дер Фогельвейде? Есть полное основание утверждать, что переход его на сторону Оттона совершился не сразу. Он только тогда перешел к Оттону, когда последний разошелся с папой по примеру своих предшественников - Гогенштауфенов. Иннокентий III требовал полного подчинения, полной покорности Оттона. Последний должен был, по требованию папы, истреблять еретиков, воздержаться от всяких посягательств как на Церковную Область, так и на те итальянские владения, которые зависели от нее или были с ней в союзе, не только не возобновлять притязаний на королевство Неаполитанское, но и всячески поддерживать сюзеренные права пап над ним, отказаться от всякого вмешательства в выборы духовных лиц и т. п. Только на таких условиях Иннокентий соглашался короновать его в Риме императорской короной. Встретившись с Оттоном в Витербе, гордый папа приветствовал его словами: " Сей есть сын мой возлюбленный, в котором мое благоволение". Но между ними не могло быть продолжительного согласия: слишком различны были их интересы.
Поводом к новой борьбе послужили стремления Оттона восстановить императорские права в Италии. Боясь, что папа противопоставит ему Фридриха, сына императора Генриха VI, Оттон вторгся с войском в Апулию. Иннокентий отлучил его от церкви и при посредстве Майнцского архиепископа возбудил к деятельности партию, стоявшую за Фридриха. Богемский король, герцоги Австрийский и Баварский, ландграф Тюрингенский и многие другие объявили его истинным государем: ведь они когда-то принесли ему клятву в верности, хотя он и лежал еще тогда в колыбели. Было снаряжено посольство, чтобы пригласить Фридриха в Германию. Оттон, увидя себя в затруднительном положении, покинул Апулию и вернулся в Германию. Услышав молву о прибытии в Германию молодого Фридриха, Оттон сказал своим спутникам: " Слушайте прекрасную сказку; поповский король явился сюда, чтобы изгнать нас". Все еще веруя в свою звезду, он отправился в замок Норгаузен и отпраздновал здесь свою свадьбу с Беатрисой, достигшей к этому времени полного расцвета своей молодости. Но Беатриса, наследница несчастий своего отца, умерла внезапно, на четвертый день после свадьбы; говорили о том, что конец этой расцветающей жизни положил яд соперницы. Эта смерть совпала с началом несчастий Оттона: его яркая звезда потускнела и стала быстро склоняться к своему закату. Слух оправдался, и пятнадцатилетний Фридрих, новый ставленник папы, на которого последний возлагал и имел кажущиеся основания возлагать большие надежды, ступил на немецкую почву.
Как растения, как все живое устремляется к солнцу, так и сильные вассалы германской короны, покидая Оттона, пошли навстречу Фридриху. То была новая надежда Германии. Новый государь не только покровительствовал певцам, но и сам был миннезингером. И наш поэт устремился в область лучей нового светила. Мы уже говорили о патриотизме Вальтера фон дер Фогельвейде, говорили о его враждебном отношении к папским притязаниям. Кроме личных расчетов здесь действовало и патриотическое чувство певца. Дело в том, что очень скоро обнаружилось, что папа воспитал в новом императоре своего злейшего врага, отогрел на груди своей змееныша.
Главное значение Фридриха II Гогенштауфена в истории заключается в его борьбе с папством. Уже с первых лет правления его жизнь была полна опасностей. Один из современных Фридриху поэтов сравнивает его с человеком, который идет в лес, между тем как за ним крадется хищный волк, ожидая первого благоприятного случая, чтобы броситься на него. Волк этот - папство.
Поводом к открытой борьбе Фридриха с папами послужило неисполнение дававшегося им несколько раз обета отправиться в крестовый поход. Очевидно, мысль о походе была внушена пятнадцатилетнему юноше папой. И мы не ошибемся, если скажем, что стремления пап направить молодого немецкого государя в Палестину вытекали не столько из чистого источника веры и христианской ревности, сколько из мутного потока политических страстей и интриг. Папам необходимо было отвлечь императора от итальянских и вообще европейских дел, где он легко мог повредить папским интересам даже невольно, подпав враждебным папству влияниям, необходимо было заставить его начать свое царствование с исполнения папской воли, со служения папе, необходимо было в горниле жизни закалить его преданность папскому престолу. Что же вышло? Коса нашла на камень; никогда у папства не было более страшного врага, как Фридрих II Гогенштауфен.
Изобразив общий фон исторических событий этой необыкновенно живой и необыкновенна важной эпохи, обратимся к нашему поэту. Как относился он к той борьбе, которую вели против папских притязаний и Филипп, и Оттон IV, и Фридрих II? Отношения его были вполне определенные, так как они вытекали из крепко укоренившихся в нем убеждений, которые можно было вырвать у него только вместе с жизнью. Поэт наш был убежденным борцом против папских притязаний, против вторжения церкви в права светской власти. В своих произведениях
|
|
|
