Исторические факты и моральные ценности

Фундаментальный вопрос всей исторической социологии можно сформулировать следующим образом: обречен ли со­циолог только исследовать многообразие социально-политиче­ских институтов или он может высказывать свои суждения с оценкой того или иного из них? Иначе говоря, должен ли он ограничиваться анализом рабства или либеральных институтов,

[61]

не имея возможности дифференцировать их, классифициро­вать по моральным или человеческим достоинствам.

И еще: в том случае, когда социолог исследует многообра­зие политических институтов, обязан ли он только поочередно анализировать их, не приводя в систему, или он может при всем их многообразии отмечать общие черты? Эти два проти­вопоставления не обязательно с точностью накладываются друг на друга. Но хотя они и не эквивалентны, их можно сопо­ставить в том случае, если критерии, определяющие наши оценки, будут одновременно общепринятыми критериями.

Для анализа этих проблем лучше всего обратиться к поня­тию, которое является центральным в работе «О духе зако­нов», а именно к понятию закона. В конце концов, великая книга Монтескье называется «О духе законов», и поэтому в анализе понятия или понятий «закон» мы найдем решение про­блем, которые я только что сформулировал.

Термин «закон» для нас, современных людей, взращенных на философии Канта и на логике, которую мы изучали со школьной скамьи, имеет два значения.

Закон может быть установлением законодателя, приказом, отданным компетентной властью, которая обязывает нас по­ступать так, а не иначе, предписывает или запрещает. Назовем первое значение закона предписывающим законом и огово­римся сразу, что предписывающий закон, позитивный закон, закон, установленный законодателем, отличается от нравов или обычаев тем, что он точно сформулирован, тогда как обя­зательства или запреты нравственные не разработаны, не оп­ределены кодексом и обычно не предусматривают тех же ви­дов наказания.

Под законом можно подразумевать также причинную связь между основанием и следствием. Например, если мы ут­верждаем, что рабство есть необходимое следствие опреде­ленного климата, то мы имеем причинный закон зависимости, устанавливающий постоянную связь между географической средой определенного типа и специфическим политическим институтом — рабством,

Кстати, Монтескье пишет, что «занимается исследованием не законов, а Духа законов. Положительные законы, — утвер­ждает он, — должны соответствовать физическим свойствам страны, ее климату — холодному, жаркому или умеренному, — качествам почвы, ее положению, размерам, обращу жизни ее народов — земледельцев, охотников или пастухов! — степени свободы, допускаемой устройством государства, религии насе­ления, его склонностям, богатству, численности, торговле, нра­вам и обычаям; наконец, они связаны между собой и обуслов­лены обстоятельствами своего возникновения, целями законо-

[62]

дателя, порядком вещей, на котором они утверждаются. Их нужно рассмотреть со всех этих точек зрения. Это именно я и предполагаю сделать в настоящей книге. В ней будут исследо­ваны все эти отношения; совокупность их образует то, что на­зывается "Духом законов"» (ibid., p. 238).

Монтескье стремится, таким образом, найти законы при­чинной зависимости, обусловливающие законы предписываю­щие. В приведенном отрывке дух законов — это не что иное, как совокупность связей между предписывающими законами различных человеческих обществ и различными факторами, способными воздействовать на них или предопределять их. Дух законов — это совокупность причинных взаимосвязей, обусловливающих предписывающие законы. Но тот факт, что мы используем, кпк это делает и Монтескье, термин «закон» в двух этих значениях, может привести нас к недоразумениям и затруднениям.

Если бы ход мыслей Монтескье вернулся к предыдущим формулировкам, исследование его работы проходило бы зна­чительно легче. Предписывающие законы стали бы тогда объ­ектом изучения, а причинные взаимосвязи объяснением этих законов. Если бы такая интерпретация оказалась верной, то Монтескье точно соответствовал бы своему портрету, напи­санному Огюстом Контом и некоторыми современными ему исследователями. Альтюссер, например, считает, что если даже предположить, что Монтескье так не думал, то, значит, он должен был так думать¹⁷. Если бы такая гипотеза оказа­лась верной, то все было бы очень просто. Монтескье стал бы на путь детерминистской философии законов. Это позволило бы ему установите многообразие законодательств и дало воз­можность объяснить это множественностью факторов, влияю­щих на группы людей. Философия детерминизма сомкнулась бы с философией бесчисленного разнообразия форм жизни общества. Монтескье ограничился бы тем, что из исследова­ний причинности извлек прагматические результаты, предоп­ределив пожелания законодателя.

Кстати, по этому поводу у Монтескье есть хорошо извест­ные слова:

«Я пишу не с целью порицать установления какой бы то ни было страны. Каждый народ найдет в моей книге объяснение существующих у него порядков, и она, естественно, приведет к заключению, что предлагать в них какие-нибудь изменения этих порядков имеют право только те лица, которые получили от рождения счастливый дар проникать одним взглядом гения во всю организацию государства... Если бы я мог сделать так, чтобы люди получи ли новые основания полюбить свои обязанности, своего государя, свое отечество и свои законы, чтобы

[63]

они почувствовали себя более счастливыми во всякой стране, при всяком правительстве и на всяком занимаемом ими посту, — я счел бы себя счастливейшим из смертных» (ibid.., р. 230).

Конечно, эти слова включены в предисловие «О духе зако­нов» и, возможно, диктуются обстоятельствами. Но вместе с тем если можно допустить, что Монтескье придерживался строго детерминистской философии, то почему бы не допу­стить, что он был сугубо консервативным мыслителем. Если предположить, что политические институты общества непре­менно определяются совокупностью обстоятельств, то легко сползти к выводу, что реально существующие институты — лучшие из всех возможных. Остается только выяснить, не нужно ли уточнить: в лучшем или худшем из возможных ми­ров.

К сказанному можно добавить, что у Монтескье имеется немало отрывков, в которых даются советы законодателям.

Конечно, советы законодателям не противоречат детерми­нистской философии и философии частностей. Если наличие какого-либо политического строя объясняется определенным воздействием, то вы вправе стремиться к тому, чтобы выяс­нить, что необходимо сделать для достижения тех или иных целей. Например, мы доказали, что законодательство обуслов­лено духом нации, поэтому вполне логично сформулировать совет: устанавливайте предписывающие законы сообразно ду­ху этой нации. Знаменитая глава о духе французской нации кончается сонетом: «Не мешайте же этому народу серьезно заниматься пустяками и весело — серьезными делами» (ibid., р. 559). Таким же образом, когда политический строй доведен до соответствия своей природе и своему принципу, становится легче показать, какие законы сообразны этому строю. Напри­мер, если республика основана на равенстве граждан, то лег­ко сделать логический вывод: законы воспитания или экономи­ческие законы должны соответственно благоприятствовать воспитанию чувства свободы и сдерживать накопление богат­ства.

Детерминистская философия не исключает советов, если эти советы имеют отношение либо к данным географическим условиям, либо к духу нации, либо к природе политического строя. Иначе говоря, это относится к. условным или гипотети­ческим потребностям. Законодатель вникает в сложившуюся конъюнктуру и формулирует установления, которые, по его мнению, требуются то ли для поддержки политического строя, то ли для содействия процветанию нации. Такого рода советы относятся к категории, которую Леви-Брюль назвал бы рацио­нальным ремеслом, основанным на науке; это практические результаты научной социологии.

[64]

Однако в работе «О духе законов» имеется много таких мест, где Монтескье не дает практических советов законода­телю, но морально осуждает тот или иной политический институт. Наиболее знамениты в этом плане главы XV книги, ка­сающиеся рабства, а также 13-я глава книги XXV, названная «Почтительнейшее заявление инквизиторам Испании и Порту­галии», в которой звучит резкий протест против инквизиции. Монтескье неоднократно позволяет себе высказывать возму­щение той или иной формой организации общества.

Во всех этих текстах он выступает в качестве судьи и осуждает не как социолог, а как моралист.

Все эти протесты можно объяснить тем, что Монтескье — человек, а не только социолог. Как социолог он анализирует рабство. Но когда он им возмущается — в нем говорит чело­век. Когда он клеймит или защищает, он забывает о том, что он пишет книгу по социологии.

Однако такая интерпретация Монтескье, которая приписы­вает ему как человеку, но не как ученому суждения морально­го характера, вступает в противоречие с содержанием ряда самых важных текстов книги I, где он излагает теорию различ­ных видов законов,

Начиная с 1 -и главы I книги Монтескье утверждает, что по­зитивным законам предшествовали отношения справедливости или несправедливости. Но если последовательно придержи­ваться в ходе рассуждений теории частностей и детерминист­ской философии, то можно сказать: справедливо или неспра­ведливо то, что предписано положительными законами и уста­новлениями законодателя, задача же социолога заключается попросту в том, чтобы изучить, что именно законодатели в разные эпохи и в разных общественных системах считали справедливым или несправедливым. Монтескье же безоговорочно утверждает, что это не так: «Надо признать, что отноше­ния справедливости предшествуют установившему их положи­тельному закону». И далее: «Говорить, что вне того, что предписано или запрещено положительным законом, нет ничего ни справедливого, ни несправедливого, — значит утверждать, что до того, как был начертан круг, его радиусы не были равны между собой» (ibid., p. 233).

Иначе говоря, если принимать всерьез эту формулировку Монтескье, то следует считать, что он верит в отношения справедливости, в принципы той справедливости, которая предшествовала положительным и общепризнанным законам. Эти отношения справедливости, которые предшествовали по­ложительному закону, таковы: «Например, если существует общество людей, то Справедливо, чтобы люди подчинялись за­конам этого общества; если разумные существа облагодетель-

[65]

ствованы другим существом, они должны питать к нему благо­дарность; если разумное существо сотворено другим разум­ным существом, то оно должно оставаться в той же зависимо­сти, в какой оно находилось с первого момента своего суще­ствования; если разумное существо причинило зло другому ра­зумному существу, то оно заслуживает, чтобы ему воздали таким же злом, и т.д.» (ibid.).

Такое перечисление не носит систематического характера. Но в нем просматривается тот факт, что в конечном счете все ограничивается двумя понятиями: человеческое равенство и взаимность. Такие законы разума, такие высшие законы осно­ваны на естественном равенстве людей и на обязательствах взаимности, вытекающих из этого основополагающего равен­ства.

Эти законы, предшествующие положительным законам, со­вершенно очевидно, не являются законами причинной зависи­мости, они суть законы предписывающие, установленные не по воле отдельных законодателей, а существующие неотдели­мо от природы или человеческого разума.

Таким образом, возникает третий вид закона. Помимо по­ложительных законов, введенных в различных обществах, по­мимо законов взаимозависимости, устанавливающих отноше­ния между этими положительными законами и факторами, воздействующими на них, существуют объективные универ­сальные законы, законодатель которых неизвестен, если, ко­нечно, им не является сам Господь Бог, что, кстати, Монтескье дает понять, хотя мы не можем с уверенностью утверждать, что он подразумевает именно это.

Мы подошли, таким образом, к главной проблеме исследо­вания работы «О духе законов».

Можно себе представить, что эти законы природы и эти общепринятые законы разума не нашли себе места в изложе­нии оригинальных мыслей Монтескье. Он мог оставить при себе свои соображения на этот счет либо из осторожности, либо по привычке, поскольку революционеры всегда в чем-то гораздо более консервативны, чем они себя считают. Что дей­ствительно революционно у Монтескье, так это социологиче­ское исследование положительных законов, детерминизм, ко­торый он применил в исследовании социальной природы. Можно сказать, что логика его воззрений содержала только три элемента: многообразие положительных законов, объясне­ние этого многообразия многочисленными факторами и, нако­нец, практические советы законодателю на основе научного толкования законов. При таком подходе можно сказать, что Монтескье был поистине социологом-позитивистом, который разъяснял людям, почему они живут так, а не иначе. Социолог

[66]

понимает других людей лучше, чем они сами себя понимают; он раскрывает причины, обусловливающие форму жизни об­щества в различных климатических условиях и в разную эпо­ху, он помогает каждому обществу жить сообразно своей собственной сути, то есть в соответствии со своим политиче­ским устройством, климатом, общим духом. Любые оценки всегда подчинены цели, которую мы перед собой ставим и ко­торая подсказана нам существующей действительностью. В этой схеме не находят места общие законы человеческого ра­зума или человеческой природы. Глава 1-я книги I в этом смысле либо непоследовательна, либо остается в учении Мон­тескье пережитком традиционного мышления.

Лично я считаю, что приведенное выше рассуждение оп­равдывает Монтескье. Я не думаю, что только осмотрительно­стью автора можно объяснить 1 -ю главу I книги. Тем не менее я не убежден, что детерминистская философия в ее целостно­сти была бы кем-нибудь полностью и до конца осмыслена. По­тому что если до конца следовать логике такого рода филосо­фии, то было бы невозможно вынести какое-либо общеприня­тое суждение по поводу поддающихся сравнению положи­тельных факторов республиканского и деспотического режимов. Вместе с тем Монтескье, конечно же, хочет иссле­довать многообразие политических институтов и одновремен­но сохранить право высказать свои суждения по поводу этого многообразия.

Какова же все-таки философия, к которой он устремляется с некоторой нерешительностью?

Монтескье пытается, с одной стороны, объяснить многооб­разие положительных законов причинностью, а с другой — найти общепринятые критерии, которые дали бы ему возмож­ность обосновать ценностные и моральные суждения, касаю­щиеся изучаемых политических институтов. Эти критерии в том виде, в каком он их представляет, весьма абстрактны и все сводятся к понятию или равенства, или взаимности. В ко­нечном счете политические институты, которые он категориче­ски осуждает, — рабство и деспотизм, оказываются в его гла­зах противоречащими характеру человеческой природы и че­ловеку как таковому. Эти две формы политических структур Не соответствуют естественным стремлениям человека.

Однако трудность заключается в том, чтобы этим общепри­нятым универсальным предписывающим законам найти логи­ческое объяснение с точки зрения философской мысли Мон­тескье, которая в определенных отношениях остается филосо­фией детерминистской.

Монтескье в 1-й главе книги I в качестве выхода из положения предлагает своего рода иерархическую лестницу нео-

[67]

душевленного и одушевленного, от неорганической природы до разумного человека. «Все, что существует, имеет свои зако­ны: они есть и у божества, и у мира материального, и у су­ществ сверхчеловеческого разума, и у животных, и у челове­ка» (ibid., p. 232). Когда речь заходит о материальном мире, эти законы просто-напросто носят причинный характер. В та­ком случае речь идет о законах неотвратимых, которые не мо­гут быть нарушены. Когда мы подходим к живой материи, за­коны также причинны, но обладают более сложной природой. Наконец, когда мы имеем дело с человеком, эти законы, ут­верждает Монтескье, действуют на разумное существо, они могут быть нарушены, поскольку с разумом приходит свобода. Законы, имеющие отношение к поведению человека, не отно­сятся к типу неотвратимой причинности.

Другими словами, философия, позволяющая сочетать науч­ное толкование положительных законов с соблюдением импе­ративов общепринятого характера, является философией с классификацией существ, ведущей к многообразию законов. Эта классификация охватывает сферу неорганической приро­ды, где действуют неизменные законы, и далее вплоть до че­ловека, подверженного действию рациональных законов, ко­торые он в состоянии нарушить.

Отсюда формулировка, всегда представлявшаяся парадок­сальной: «Но мир разумных существ далеко еще не управляет­ся с таким совершенством, как мир физический, так как, хотя у него и есть законы, по своей природе неизменные, он не следу­ет им с тем постоянством, с которым физический мир следует своим законам. Причина этого в том, что отдельные разумные существа по своей природе ограничены и поэтому способны за­блуждаться и что, с другой стороны, им свойственно по самой их природе действовать по собственным побуждениям. Поэто­му они не соблюдают неизменно своих первоначальных зако­нов, и даже тем законам, которые они создают сами для себя, они подчиняются не всегда» (ibid., p. 233). Этот текст может быть истолкован как ставящий разумный мир ниже мира физического, поскольку рациональные законы разумного мира, воз­действующие на людей, могут быть ими нарушены. В действи­тельности же философ не обязан рассматривать возможное на­рушение рациональных законов как признак того, что разум­ный мир стоит ниже физического, он может скорее видеть в этом выражение и доказательство свободы человека.

Можно упрекнуть Монтескье за его идею классификации неодушевленного и одушевленного мира и разнородности за­конов в зависимости от природы субъектов: он смешивает два понятия законов, законов причинного характера и законов предписывающих. Теория иерархической классификации, по-

[68]

хоже, относит к одному и тому же виду законы материи, но­сящие неотвратимый характер, законы движения и предписы­вающие законы разума.

Я не думаю, что Монтескье неосознанно позволил себе та­кую путаницу. Он проводит различие между положительными законами, установленными законодателем, причинными связя­ми, которые наблюдаются как в истории, так и в природе, и, наконец, общепринятыми, универсальными законами, по свое­му свойству связанными с разумом. Он просто стремится най­ти философию, которая позволила бы ему сочетать детерми­нистское объяснение социальных особенностей с суждениями морального и философского характера, которые были бы об­щепринятыми.

Когда Л. Альтюссер упрекает Монтескье за ссылку на все­общие законы разума и предлагает ограничиться его детерми­нистским толкованием законов с их особенностями и практи­ческими советами, которые вытекают из детерминистского их понимания, он делает это по-марксистски. Если же марксизм осуждает обращение Монтескье к законам разума, носящим всеобщий характер, то, значит, марксизм находит им эквива­лент в продвижении истории к политическому устройству, ко­торое отвечало бы вековым чаяниям людей.

Словом, одни уходят вперед от детерминистской филосо­фии, уповая на будущее, другие — обращаясь к универсаль­ным критериям формального характера. Монтескье, чтобы уйти от частного, избрал второй путь. Как мне кажется, еще вовсе не доказано, что он был не прав.

Вторую сторону философии Монтескье, после иерархиче­ской классификации неодушевленного и одушевленного мира, составляет глава 2-я книги I, где он уточняет, что представляет собой человек в естественном своем состоянии — то есть до-общественный, по его концепции, человек как таковой. Выра­жение «дообщественный человек» не означает, что, с его точ­ки зрения, были люди, которые жили не в обществе, нет; речь идет о том, что можно попытаться представить его таковым, абстрагируясь от человеческого коллектива. В этой главе Мон­тескье стремится опровергнуть концепцию Гоббса о природе человека. Это опровержение, с моей точки зрения, дает свое­го рода подход к пониманию фундаментальных направлений социологической мысли автора.

Согласно Монтескье, человек сам по себе не воинственен. Состояние природы не есть состояние «войны всех против всех», оно скорее способствует если не истинному миру, то Уж по крайней мере состоянию, далекому от балансирования "На грани войны". Монтескье опровергает Гоббса — который утверждал будто человек, находясь в естественном состоя-

[69]

нии, агрессивен к себе подобным, — потому что его утверждение оправдывало абсолютную власть, якобы единственно способную утихомирить драчливых и обеспечить спокойствие. Монтескье не считает, что человеческая природа может быть источником войны. Человек сам по себе не может быть вра­гом человека. Война — явление не столько человеческое, сколько социальное. Если же война и неравенство связаны с сущностью общества, а не с сущностью человека, то целью политики должно быть не избавление от войны и неравенства, а стремление смягчить их и умерить.

Эти два рассуждения, несмотря на то что они кажутся па­радоксальными, по сути логичны. Если война зависит от чело­века, то можно мечтать об абсолютном мире. Если же война — феномен социальный, то можно просто призывать к сдер­жанности.

Сравнивая позицию Монтескье с позицией, занимаемой Жаном Жаком Руссо, замечаешь разницу, подобную той, ко­торая противопоставила Монтескье и Гоббса. Руссо ссылается на некое естественное состояние, родившееся в человеческом сознании, служащее, так сказать, критерием организации об­щества. Данный критерий подводит его к концепции абсолют­ного суверенитета народа. На это Монтескье ограничился за­мечанием, что неравенство идет от общества. Он не сделал от­сюда вывода о необходимости возврата к естественному ра­венству, но высказал мысль о необходимости по возможности смягчения неравенства, которое идет от самого общества.

Умозаключение Монтескье относительно состояния приро­ды не только показательно для всей его политической филосо­фии, но оно стало основой книг IX и X работы «О духе зако­нов», которрле он посвящает праву граждан:

«Международное право, естественно, основывается на том принципе, согласно которому различные народы должны во время мира делать друг другу как можно более добра, а во вре­мя войны причинять насколько возможно менее зла, не нару­шая при этом своих истинных интересов. Цель войны — побе­да; цель победы — завоевание; цель завоевания — сохранение. Из этого и предшествующего принципов должны проистекать все законы, образующие международное право» (ibid., p. 237).

Приведенный отрывок показывает, что в книге «О духе за­конов» имеется не только причинная научная интерпретация позитивных законов, но и анализ законов, управляющих отно­шениями человеческих общностей в зависимости от назначе­ния, которое видит Монтескье в правах людей. А это означа­ет, другими словами, что цели, к которым стремятся человеческие общества, могут быть определены путем рационального анализа.

[70]

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: