В мире давно отзвучавших слов

Представьте себе, что вы историк, занятый чтением старинных рукописей. В грамоте одного из тверских монастырей, помеченной концом XVI века, вам попадается непонятная строчка:

"...и была та земля ране монастырская, и брана на посад под веденцы... "

Что может это значить? Слова "земля", "посад", "брана", "монастырская" понятны. Но что такое "веденцы"? Из одного предложения не выяснишь не только смысла нового слова, но даже ка´к оно звучит в именительном падеже единственного числа: "ведене´ц", как "бубене´ц" или "огуре´ц", "ве´денца", как "у´лица", "гу´сеница", или "веденца´" - вроде "пыльца´", "грязца´". А может быть, еще и "веде´нца".

Еще хуже со значением слова: может быть, эти "веденцы", под которые заняли монастырскую землю, - овощи; действительно, что-то вроде огурцов или капорцев? А может статься, они строения или сооружения наподобие прудов - "копанцев", или просто растения как "саженцы"? Непонятно! Можно, вероятно, порывшись в древних рукописях, найти более ясный отрывок, содержащий это же слово; но для этого надо перерыть сотни старых грамот, книг, документов без большой надежды скоро наткнуться на него. Это, конечно, немыслимо.

Было бы очень печально, если бы не существовало "музеев слов". Вы идете в один из них, - скажем, в наш, ленинградский, - в картотеку словарного отдела Института языкознания. Древнерусскому языку отведено в ней полтора миллиона карточек. Вы заглядываете в них и с благодарностью видите: опытные охотники за старыми словами давно проделали за вас нужную работу: они собрали целый букет примеров на заинтересовавшее вас слово. Читаем их подряд.

Первая карточка ничего нового не дает: "Взято с пермской земли двадцать веденцов..." Тут это слово может значить что угодно. Вторая тоже помогает мало: "Дал вклад Кузьма Устюженский веденец кафтан бархатный черный пуговицы золотые..."

Ясно одно: в именительном падеже единственного числа наше слово звучит как "ве´дене´ц", оно мужского рода. Но предки наши писали не всегда тщательно; к знакам препинания либо вовсе не прибегали, либо расставляли их каждый по-своему. Как понять: кафтан, что ли, назывался веденцом, или же это звание самого "вкладчика" (жертвователя), Устюженского Кузьмы? Туманно. Но, открыв третью карточку, мы с облегчением читаем:

"...а на том месте - лавка Якимки, московского веденца..." Победа! Выяснено твердо: "ве´дене´ц" - человек. Но какой? Означает ли слово это профессию (может быть, он "кузне´ц", "купе´ц"?), характеристику ("глупе´ц", "сорване´ц") или еще что-нибудь? Сказать трудно.

Еще и еще перебираете вы карточки, радуясь тому, что их так много, и, наконец, натыкаетесь на то, что вам нужно:

"...Осипко Осипов с братом по государеву указу приведены в Новгород в веденцах и помогу взяли из казны и, не хотя быть в тягле, заложились у митрополита..."

Вот теперь, если вы историк, перед вами нарисовалась целая яркая картина древней жизни. В те далекие времена существовали на Руси полусвободные переселенцы. Их направляли на пустынные окраины, выдавая на обзаведение ссуды из казны. Эти веде´нцы´, или све´денцы´, становились людьми "тяглыми", подневольными; чтобы выкупиться из царской кабалы, им приходилось закладывать себя самих, точно вещи в ломбарде, у какого-нибудь богатея. Так и Осипко заложил себя и брата митрополиту.

Все стало понятным, но ведь не из одной этой последней карточки, - из всех! Без других примеров и этот не помог бы: а вдруг "привести в веденцах" значит "привести в кандалах" или "в рубищах"? Но мы уже узнали: "веденец" - человек. Так, сличая несколько текстов, можно установить значение даже очень непонятного старого слова. Этим иной раз приходится заниматься самому историку; но постоянно, повседневно этой работой заняты люди, которые хотят снять с других тяжкий труд по разгадыванию старых слов, языковедылексикографы. И для них обширные коллекции "музея слов" - прямая необходимость.

Годами скапливают эти собрания текстов опытные охотники за давно отзвучавшими словами - выборщики словарных отделов. Работа далеко не простая: ни одного слова нельзя упустить; проворонишь его, и кто знает, когда вторично упадет на него глаз человека; может быть, через десятки лет! А с другой стороны, нельзя и выписывать, как хотелось бы, все слова древних рукописей подряд: они загромоздят "музей слов" миллионами ненужных повторений.

То же и с примерами: одни сразу раскрывают точное значение слова, другие не говорят почти ничего. Хотелось бы плохие отбрасывать, но опасно: а вдруг хороших не встретится?!

Я привел в виде образца слово "веденец"; но таких и еще более непонятных слов в древнерусских текстах множество. Существует целая литература споров по поводу многих загадочных выражений, обнаруженных в "Слове о полку Игореве". Что такое "харалу´жная" сталь? Как надо понимать выражение "дебрь Киса´ня"? Кого подразумевал гениальный автор под "дивом", который у него "кычет верьху древа", - птицу, человека или божество? Многие из них не поддаются разгадке именно потому, что нигде, кроме "Слова", не встречаются. Не встретились пока что! Но, может быть, охотники за древними словами их когда-нибудь и найдут еще...

Мне хочется познакомить вас еще с одним занятным примером таких загадок, со словом "вевеля´й".

Вот фраза:

"...а на том возу казна стрелецкая, да иная кладь, да три вевеляя..." Или: "...и в то сельцо приходили стрельцы и с вевеляями..."

Можно подумать: "вевеляй", видимо, какой-то военный инструмент или оружие, только какое именно?

Будь в наших руках эти два примера, дело было бы, пожалуй, безнадежным. Но в "музее слов" не одна и не две карточки содержат каждое любопытное слово. И среди них имеется такая: "...от всяких двадцати ратных человек ставлю я по одному ротмистру или по два рядовых вевеляев ".

Выписка сделана из старинной книги по воинскому делу. Она ясно показывает: "вевеляй" - не предмет. Это особый военный чин, звание. Языковедам удалось установить и его значение и самое происхождение слова. "Вевеляй" - переделанное на русский лад немецкое слово "фельдвайбель" (теперь мы произносим его тоже не очень точно: "фельдфебель"). Вевеляи были в допетровской Руси младшими стрелецкими командирами, вроде наших старшин.

Я думаю, вам хорошо понятно, до какой степени важны такие правильно подобранные, тщательно выисканные выписки, какой большой опытностью, умением, знанием дела должны обладать те, кто их собирает по старым документам, - охотники за древними, ископаемыми из архивной пыли словами.

В ПОГОНЕ ЗА ЖИВЫМ СЛОВОМ

Мы говорили сейчас о словах, которые уже давно отзвучали. Их нет больше в мире. Только в древних книгах, на листах выцветших рукописей и грамот остались их отпечатки, их тени. Никто не говорит "кметь", когда нужно назвать воина. Ни один человек не поименует дядю у´ем или мужа ла´дой, как в дни Мономаха. Древние слова подобны потухшим звездам: их давно нет, а до нас все еще доходит их свет, потому что свет идет медленно.

Да понятно: собирать тени нелегко. Зато со словами живой речи дело, наверное, обстоит лучше? Вот, скажем, народный язык, его местные говоры, областные наречия и диалекты. Они же еще живут; с ними все видимо, все ясно... Это - русский язык, а мы тоже русские люди.

Вы думаете, с ними так просто?

Вы идете где-либо по глухому лесу, вдоль реки, впадающей в Белое море. Тропка змеится вперед. И вдруг из-за вековой ели какой-то дедка дружелюбно кричит вам: "Эй, друг! Туды не ходи: там ня´ша!" Что подумаете вы при этом?

Вы подумаете: "Дед либо нерусский, либо шутник! "Няша"! Скажите на милость! Что это: "бука", "бяка"? Нашел чем стращать!"

Но не теряйтесь в догадках; спросите в любой северной деревне и узнаете: нет, "ня´ша" не "бука". "Ня´ша" - на местном наречии болото. А соваться в болото действительно ни к чему.

Слово "няша" известно только на Крайнем Севере. Ни рязанец, ни орловец его не поймут⁴. Зато у них есть свои местные слова, точно так же неизвестные в других частях громадной нашей страны.

Если бы лет сорок назад где-нибудь возле Великих Лук, завидев замурзанного парнишку на деревенском крыльце, вы окликнули его: "Вань, а ваши где?", вы рисковали бы услышать в ответ что-нибудь вроде:

"Да батька уже помеша´лся, так ён на будво´рице орёт; а матка, та´я шум с избы´ па´ше..."

Я думаю, вы побледнели бы: целая семья сошла с ума! На деле же все было очень спокойно; ответ мальчишки можно перевести "с псковского на русский" примерно так: "Отец закончил вторую вспашку поля и теперь поднимает огород возле избы, а мать - та выметает мусор из дому..." Только и всего. Это совсем не бред безумца; это чистый и правильный русский язык, только не литературный, а народный, в одном из его многочисленных наречий.

Было время, наречия эти резко отделялись друг от друга и не менялись веками: ведь жители разных частей нашей родины - тверяки, псковичи, вологжане, куряне - почти никогда не встречались и даже не слышали друг друга. Теперь не то: наша жизнь с ее железными дорогами, почтой, радио, телеграфом, книгами, газетами, воинской службой, обязательным обучением все сильней и сильней стирает все языковые рубежи. Иначе и быть не может. Но кое-какие местные особенности всё еще держатся. Областные говоры и сегодня влияют на общерусский язык. В них гораздо крепче, чем в городской речи, сохраняются следы прошлого. Не приходится удивляться, если языковеды спят и во сне видят: хоть напоследок собрать, запечатлеть, изучить эти вымирающие диалекты: не из них ли вырос и весь наш язык?!

Легко сказать - собрать и изучить! На местных диалектах никто не пишет ни книг, ни документов. Они живут только звуча, только в устах говорящих. И ученым, которые охотятся за их словами, приходится пускаться в далекие, порою нелегкие, странствования.

Местные слова, как лесные птицы, держатся всего прочнее в самых далеких, самых глухих углах страны.

Приходится плыть на их поиски по могучим рекам, пробираться сквозь таежную глушь в последние "медвежьи углы", сквозь "ня´ши" и "со´ломбы", по "крючам" да "запроки´дам" доходить до отдаленнейших поселков, выходить в море с беломорскими или азовскими рыбаками, слушать старых сказочниц и певцов народных "ста´рин" - былин и, как когда-то делал Даль, тщательно, бережно записывать каждое уловленное незнакомое слово. А нужны они науке, эти подслушанные слова? Нужны, и даже очень!

В окрестностях Пскова вы до сего дня можете услышать слово "попелу´шка". Оно значит "серая ночная бабочка". Слово это, видимо, очень древнее; происходит оно от "по´пел" (пепел), а близкие к нему слова можно встретить и в других славянских языках. Псковичи унаследовали его от своих далеких предков. Это совершенно закономерно.

А теперь представьте себе, что где-нибудь в Сибири вам, охотнику за словами, попадается в речи местных жителей это же самое слово. Нигде кругом его нет, а тут вдруг в небольшом районе оно известно каждому. Что это может значить?

Нередко бывает разумно предположить: когда-то, может быть очень давно, этот далекий район был заселен выходцами из-под Пскова. Факт забылся; даже сами правнуки тогдашних поселенцев утратили память о своем происхождении. А слово помнит и свидетельствует о нем.

Когда думаешь о таких случаях, приходит на ум одно растение, обычная сорная трава Европы, "плянта´го", каждому известный подорожник. У подорожника цепкие семена. Он подвешивает их к одежде и обуви проходящих и путешествует, так сказать, "чужими ногами". Именно поэтому он и растет больше всего вдоль пешеходных тропинок.

Едва первые европейские переселенцы появились в Америке, вместе с ними, цепко держась за грубую шерсть чулок и юбок, явился туда и подорожник. Скоро удивленные индейцы стали находить эту чуждую, невиданную траву всюду вдоль дорог, по которым проходили их страшные гонители. И они прозвали ее "следом белого"; плоские листья ее громко кричали им: "Берегись! Тут шел бледнолицый!"

Слово как подорожник: оно никуда не может пойти само. Но его всюду проносят люди. И нередко они уходят, а оно остается, как верный свидетель: тут были они!

Бывает и иначе. В той же Псковской области доныне живут странные обращения рассерженных взрослых к балованным и озорным детям: "Эй, литва´! - кричат ребятам старшие. - Живо уняться, во´льница!"

На первый взгляд, что особенного? Но вспомним, что "вольницей" в старину именно в Новгородской и в Псковской землях именовались полувоенные, полуразбойничьи ватаги забубенных, отчаянных голов, "ушку´йников". Они порою смело боролись за свою родину на войне, но в мирное время не стесняли себя в обращении со своими соотчичами. А в дни известных "литовских войн" соседние феодалы приводили в эти же края дружины своих воинов, вероятно усердно грабивших и разорявших население. Надо думать, и те и другие основательно похозяйничали тут, если даже теперь, спустя века и века после того времени, здесь, и только здесь, всякий озорник-буян именуется либо "вольницей", либо "литвой". Тут уж слово свидетельствует о делах и событиях далекого прошлого не своими путешествиями, а, наоборот, самым фактом своего появления и оседлого существования в определенном, строго ограниченном районе.

Все это не могло не обратить на себя особого внимания языковедов. Не говоря уже о словарях, они начали, на основании собираемых записей областных слов, составлять особые "лингвистические карты", основав специальный отдел языковедной науки - "лингвистическую географию".

Вы, разумеется, видели на обычных картах извилистые линии, именуемые разными словами с неизменной приставкой "изо" (по-гречески - "равный"): изобаты (кривые, соединяющие места равных глубин в море), изотермы (кривые равных температур), изобары (линии одинакового давления воздуха), изогипсы (линии, соединяющие одинаковые высоты). Карты эти позволяют географам, климатологам, морякам судить о многих явлениях природы. На лингвистические карты наносятся похожие линии - изоглоссы; они соединяют между собою пункты, в которых наблюдены одни и те же слова, одинаковые формы слов, сходные грамматические явления. Изоглоссы слов "вольница" и "литва", несомненно, почти совпадут; они, как кольцом, охватят старые псковские и новгородские земли; они очертят тот район, который подвергался некогда то вражескому, а то и "дружескому" разорению. Изоглоссы, вычерченные по другим словам, одни пролягут от Новгорода на восток, обрисовывая пути, по которым предприимчивые новгородцы колонизовали некогда Приуралье, другие потянутся от Великих Лук к юго-западу, указывая на старые связи южных псковичей с белорусами... И, как опытный геолог, наметив на карте точки, где находят в слоях земли остатки каких-нибудь древних раковин, уверенно говорит: "Тут было море!" - так языковед по своим изоглоссам судит о таких передвижениях давних обитателей земли Русской, о которых не сохранилось никаких свидетельств у историков. Как же не сказать, что собирание и этой части "музея слов" является пусть не легким, но увлекательным и важным делом!

Примечания:

¹В. И. Ленин сжато и точно описал это удивительное свойство речи, заметив: "чувства показывают реальность; мысль и слово - общее", (В. И. Ленин. Философские тетради. Сочинения, изд. 4-е, т. 38, стр. 269.)

²Вот что рассказывает один исследователь о "картинных словах" якутского языка, у нас в СССР.

"Возьмем слово БООДОНГНООБУТ... Человек, к которому оно относится, должен быть толстым, с отвислым животом. Плечи и вообще все его члены должны быть коротки, толсты, округлы; иначе сказали бы БЫАДАНГИААБЫТ. Должен быть медлителен в движениях, ходить, переваливаясь с ноги на ногу, - иначе выразились бы МОЛООБУТ, БОЛТОХОЧЧУЙБУТ, БОЛТОНГНООБУТ, наконец..."

Вот какими детально-описательными могут быть такие "картинные" слова.

³Есть второе, философское, значение этого термина. Мы им сейчас заниматься не будем. Для нас существенно, что большинству моих читателей ни то, ни другое значение неизвестны. Значит, это профессиональные слова.

⁴Но вот геологи, работавшие на северо-востоке нашей страны, судя по полученному мной от одного из них письму, уже включили это слово в свою профессиональную речь. У них оно означает прослойку жидкой грязи, встреченную в шурфе или буровой скважине.

Глава 5
СЛОВО И ЕГО ЖИЗНЬ (часть 2)

ЯЗЫК, КОТОРЫМ ГОВОРИМ МЫ

Вы убедились: нелегка охота за древнерусскими, да и за современными областными, словами. Поиски первых связаны с копаньем в архивной пыли, с погружением в труднодоступный, и в конце концов довольно ограниченный, окостенелый мир старых письменных памятников. Поле деятельности охотника за ними и темно и нешироко. Наоборот, каждый, кто изучает современный народный язык, то и дело теряется перед колоссальными грудами живого, пестрого, подвижного материала. Столько говоров, наречий, диалектов, и все это живет, воздействует одно на другое, движется, переплетается...

Есть в этих областях работы трудности взаимно противоположного характера. Никогда ни единого слова древней речи мы не слыхали и не услышим; мы знаем только письменный, мертвый слепок с нее. Напротив того, областные языки, если не принимать в расчет ничтожных исключений, известны нам только на слух. Кто и где читал газету или книжку, напечатанную на орловско-курском, пензенском или костромском наречии?

В то же время и там и тут встречаются сходные препятствия. И древний русский и современные говоры, в общем, мало знакомы нам, горожанам. И там и Тут пестрят непонятные, загадочные слова; значение их порою весьма темно, и раскрыть его не так-то просто. Правда, бывают случаи, когда загадки современных диалектов решаются при помощи того, что мы знаем о языке Киевской Руси. Случается и наоборот: смысл умершего века´ назад слова, добытого из старинной грамоты, проясняется, если порыться в каком-нибудь нынешнем, живом местном говоре.

Мы долго разводили бы руками, стараясь понять, почему пепельно-серая ночная бабочка зовется в народе "попелухой", если бы слово "попел" (пепел) не было нам известно из древних книг.

Многие охотничьи термины глубокой древности, вроде "пу´тик" (охотничья тропа с расставленными вдоль нее капканами), "ёз" (закол, хворостяная перегородка через русло реки для рыбной ловли) или "перевес" (птицеловная сеть), остались бы для нас неразгаданными, если бы мы не находили им объяснений и близких слов в современных народных говорах. Ведь в литературном языке они давно исчезли.

Казалось бы, никаких таких затруднений не может быть при составлении словарей нашей современной литературной речи. Уж ее-то мы знаем и в письменной и в устной формах. Мы сами ежечасно пользуемся ею. Какие могут быть для меня тайны в языке, которым я сам говорю? Я его хранитель, передатчик и в какойто миллионной доле даже его творец. Ему меня обучали в школе; я и сам призван учить правильному владению родным языком своих детей и внуков. Значит, эта область словарной работы должна быть самой легкой.

Хорошо бы, если бы это было так.

Составитель древнерусского или народно-русского словаря ставит перед собой одну основную цель: дать наиболее точную и полную картину языка, помочь его изучению. Любое вновь найденное слово он смело и твердо заносит в свой список, заботясь об одном - о точной его передаче. Не приходится рассуждать: хорошо или плохо, что автор "Слова о полку Игореве" называл воинов "кме´тями", а тоску - "туго´ю"; он их так назвал, и все тут. Нечего делать замечание псковичу, если он именует бабочку-капустницу "мя´клышем", а птицу сову - "лунём". Ему нет печали до того, что в других наречиях "лунь" - совсем иная птица. Он так говорит, и дело с концом. Составитель словаря покорно запишет любое его "словоупотребление".

Совсем иное - составление словаря нашего современного языка. Здесь перед лексикографом возникает дополнительная и особо важная задача. Он не может просто регистрировать слова: существуют, дескать, и прекрасно. Он должен еще определить, законно ли их существование в устах говорящих или под пером пишущих? А может быть, они употребили их случайно, по ошибке и невежеству, и им не место в стройном здании литературной речи?

Вот почему, записав в речи образованного горожанина слово "сковырну´лся" в смысле "сорвался, упал", или слово "булга´хтер" (вместо "бухгалтер"), он должен будет сразу же призадуматься: а можно ли эти слова заносить в словарь литературной речи? Законны ли они в ней? Можно ли позволить школьнику в классе, журналисту в газете употреблять их в этом виде или это надо запретить? Допустимо ли, чтобы мы слышали и читали фразы вроде: "Ученики нередко могут сковырнуться при испытании по русскому языку", или "Булгахтерский учет - основа нашего хозяйства"?

В чем же разница между литературной и разговорной речью? Да в том, что литературный язык - язык особый. Один из всех языков, которыми мы можем пользоваться, он имеет свою, пусть непостоянную и изменчивую, необходимую норму, подчиняется определенным (хотя тоже изменчивым и гибким) правилам. Мы не просто изучаем его: мы делаем это для того, чтобы его совершенствовать. Мы делаем это для того, чтоб обучать ему других людей. Поэтому и любой словарь литературного языка не может остаться его равнодушным описанием, слепком с натуры. Он должен стать своего рода книгой его законов. Своим существованием он должен отучать от неправильной и насаждать правильную речь.

Не знаю, думаете ли вы, что это очень просто?

Каждый день вы сталкиваетесь с тысячами слов и устных и письменных. Но как узнать, которые из них принадлежат к правильному литературному языку, которые - самозванцы? Кто судья в этом вопросе? Вы пойдете к учителю языка, но учитель сам полезет за нужной справкой в словарь. Словарь составляли языковеды, а каждый языковед скажет вам, что он не вправе навязывать языку свои личные вкусы: "Мы сами должны искать законы языка в языке, а никак не придумывать их для него".

Получается заколдованный круг, и что-то выхода из него не видно.

Выход приходится искать именно в самой литературе. То слово, которое принято писателями, поэтами, учеными, которое повторяется в книгах, газетах, - его мы должны считать литературным, даже если нам самим оно незнакомо или непривычно. А вот если оно звучит только в устных беседах или если оно встречается изредка в очень специальных профессиональных изданиях, не выходя за их круг, тогда с приданием ему звания "литературно-правильного" придется подождать, даже если оно звучно, красиво и по всем статьям хорошо.

Вот какой казус пришлось недавно разрешать ленинградскому "музею слов", картотеке Института языкознания.

Потребовалось установить: есть ли в литературном языке слово "купе´йность". Заглянули в готовые словари: не обнаружили. Поговорили с железнодорожниками: эти все его знают и считают совершенно правильным. Слово "купе´" в словарях есть; оно-то литературно. Ну, а с "купе´йностью" как же? Мало ли, что и как в устной "домашней" речи своей именуют между собою путейцы: они шутники, и паровоз марки "0В" называли, бывало, "овцой" или "овечкой". Но ведь нельзя всерьез писать: "На железных дорогах СССР долгое время работали паровозы марок,,Овца'' и,,Щука''. Эти названия нелитературны.

Чтобы разрешить вопрос, надо было установить: есть ли такое слово где-нибудь в серьезных работах по транспорту, встречается ли оно в художественных произведениях?.. Это была задача неразрешимая для одиночек прошлого, вроде В. Даля. Попробуйте догадаться, где, в какой из тысяч ежегодно выходящих в нашей стране книг, на каком седьмом или десятом миллионе их страниц встретится это маленькое словечко!

Другое дело - крепкий коллектив научных работников картотеки. Они устроили форменную облаву на "купейность", и слово удалось, наконец, поймать в учебнике для работников вокзалов, написанном видным путейцем. Картотека дала ответ заинтересованным: "Да,,,купейность'' - слово, становящееся литературным "; а в ящиках "музея" появилась еще одна, семь миллионов первая карточка.

Другой вопрос: надолго ли слово это вошло в наш литературный язык, есть ли большой смысл сохранять его там? Не больно-то оно удобно и красиво, и, весьма возможно, дни его существования уже сочтены.

Надо прямо сказать: одну из самых больших трудностей работы над литературным языком составляет его исключительная живость, подвижность. И древнерусский язык и даже областные диалекты - другое дело. Первый давно уже окаменел окончательно; вторые неспешно текут и движутся, как вылившаяся когда-то из жерла вулкана, остывающая вязкая лава. А литературная речь подобна живой реке: она бурлит, пенится, роет берега, принимает притоки, растекается многими руслами - живет. То, что сейчас мелькнуло на поверхности, через краткое время кануло на дно или выброшено на отмель. Поди уследи за всем этим блеском и сутолокой!

Вот судите сами. В конце двадцатых годов во многих советских учреждениях был для пробы введен особый порядок: они работали без общих выходных, как заводы, а сотрудники отдыхали каждый в свой день укороченной пятидневной недели по очереди.

Эту систему сначала называли длинно: "непрерывной рабочей неделей". Потом возникло сокращенное слово "непрерывка". Оно мгновенно стало бесспорно литературным словом: вы найдете его в протоколах тогдашних собраний, в приказах, в статьях газет, а вполне возможно, и в художественных произведениях того времени. Теперь же вы, вероятно, сегодня услышали его от меня впервые. Почему? Потому что спустя очень недолгий срок непрерывная неделя была признана неудобной, отменена, и слово, ее означавшее, исчезло. Перед работниками словарей встает существенный вопрос: имеет ли оно право числиться в списках литературных русских слов?

Случается, что споры на чисто словарные темы выбиваются за пределы кабинетов ученых.

В отрывке из стихотворения XVIII века, приведенном на стр. pageref этой книги, есть слово "довлеет": "То одно довлеет..." - говорит Ф. Прокопович о "делании лексиконов", то есть "этого одного достаточно".

"Довлеть" - слово старославянское: глагол, означающий именно "быть достаточным", "хватать". Когдато широким распространением пользовалось древнее изречение: "Довлеет дневи злоба его", переводимое: "На каждый день хватает его собственных забот".

В двуязычных словарях оно так и понимается: по-французски "довлеть" - "suffir"; по-немецки - "gen\"ugen" ("быть достаточным"). Нам же, русским, особенно не знающим древнеславянского, "довлеть" по звучанию напоминает "давить", "давление", - слова совсем другого корня. В результате этого чисто внешнего сходства произошла путаница. Теперь даже очень хорошие знатоки русского языка то и дело употребляют (притом и в печати) глагол "дОвлеть" вместо сочетания слов "оказывать дАвление":

"Гитлеровская Германия довлела над своими союзниками".

"Над руководителями треста довлеет одна мысль: как бы не произошло затоваривания..."

В этих случаях "довлеет" значит уже "давит", "висит", "угнетает", - все что угодно, только не "является достаточным".

По поводу этого обстоятельства в нашей прессе возникли бурные споры. Писатель Ф. Гладков опротестовал подобное понимание слова, совершенно справедливо считая его результатом прямой ошибки, неосведомленности в славянском языке. Казалось бы, он совершенно прав.

Однако посыпались возражения. Старое древнеславянское значение слова забылось, говорили многие, утвердилось новое. Какое нам дело до того, что´ "довлеть" значило во дни Гостомысла? Теперь оно значит другое, и смешно возражать против этого. Подобные превращения происходят в языке постоянно.

Вот греческое слово "идио´тэс". В Греции оно означало "частный, или простой, человек". А теперь во многих языках его понимают как синоним полного дурака, "болвана".

Вот латинское слово "пага´нус". Его первоначальное значение было "крестьянин". Потом оно стало означать "язычник" (потому что христианство в Риме долго не могло проникнуть в деревню). А теперь у нас, русских, оно приобрело смысл "нечистый", "мерзкий": гриб "поганка"; "экий поганый характер"...

Всем известно слово "миниатюрный": мы понимаем его как "маленький и изящный; но тут такая же путаница, как и со словом "довлеть". Слово "миниатюра" (маленький рисунок) на самом деле по-итальянски означает "сделанный красной краской": по-итальянски "минио" - красная окись свинца, а заставочные рисунки в старых книгах чаще всего исполнялись именно этой краской.

Однако в романских языках очень распространен совсем другой корень - "мин"; мы встречаем его в таких словах, как "мино´р", "остров Минорка" (рядом с островом Майоркой), "ми´нимум", "ми´нус". По-латыни "ми´нор" действительно значило "малый", "меньший". Произошло смешение двух корней, и "маленький рисунок - миниатюра" как бы прирос к семье слов, сходных с "минимумом". А от "миниатюры" произошло уже в русском языке⁵ прилагательное "миниатюрный" - маленький. Об окиси свинца совершенно забыли.

Как видите, слова далеко не редко рождаются в результате языковой путаницы, ряда ошибок. Тем не менее мы все спокойно употребляем и слово "идиот", и "поганку", и "миниатюрный", и сотни других. Почему же надо вооружаться против глагола "довлеть" в его новом значении, если язык принимает его?

Спор о слове этом дошел до того, что противники обратились за разрешением его к ученым-лингвистам. Крупнейшие языковеды наши высказались уклончиво и осторожно. "Да, - говорили они, - мы сами избегаем употреблять это слово в его новом значении. Но многие, отлично владеющие русской речью, товарищи - М. И. Калинин в своих речах, поэт Н. С. Тихонов в статьях - пользуются им уже вполне свободно. Запретить это им мы не имеем оснований..."

Такая уклончивость разумна: для языковеда есть единственный путь узнать, правильно или неправильно то или иное словоупотребление, - присмотреться к тому, как его уже употребляют в литературе.

Но и противники слова "довлеть" и ему подобных выдвигают серьезные доводы. Они напоминают, что В. И. Ленин в свое время горячо протестовал против совершенно такой же перелицовки значения французского слова "будэ´" (дуться, сердиться) в русский глагол "буди´ровать" (тревожить, возбуждать против чего-либо). Перелицовка произошла по совершенно тем же причинам, что и в случае с "довлеть": глагол "буди´ровать" неправильно связался с русским созвучным словом "буди´ть". Владимир Ильич писал по его поводу очень сердито: такие ошибки "совсем уже могут вывести из себя". Он считал подобное "французско-нижегородское" словоупотребление вредным для языка.

Ученый-языковед, работающий над словарем русского литературного языка, должен стать в этом споре на какую-то одну сторону, сделать свой обоснованный выбор. Ведь по его словарю будут потом учиться правильно использовать русские слова; нельзя допустить, чтобы экзаменующийся по русскому языку школьник пребывал в полной неизвестности, кого же он должен слушаться - писателя Гладкова, запрещающего такие слова, или поэта Тихонова, спокойно употребляющего их. Ка´к он должен правильней выразиться: "надо мной довлеет пример Тихонова" или "мне довлеет того, что сказал по этому поводу Гладков"?

Иногда вопрос возникает не только о правильном понимании того или иного слова, сколько о его правильном произношении. Существует длинный ряд слов, которые очень многими выговариваются неверно, то есть без учета их происхождения. Нередко слышишь, как говорят "лабоЛатория" вместо "лаборатория", или "коЛидор", а не "коРидор". Так поступают только те, кто не знает, откуда взялись эти слова.

Слово "лаборатория", например, тесно связано с латинским "labor" (работа) (так же как и известное теперь всем название английской парламентской партии "лейбори´стов"). "Лаборатория" по-латыни значит: рабочее место; нет никакого резона заменять в нем звук "р" звуком "л". Еще того меньше прав на это у нас в слове "коридор": оно через французский язык происходит от испанского "correre" (бегать); в Испании даже знаменитый "бой быков" непочтительно именуется "корри´да", то есть "беготня". Конечно, эти слова произносят неверно как раз многие, но если идти им навстречу, так почему же тогда не узаконить произношение "тубаретка" вместо "табуретка" или "листричество" вместо "электричество"? Та´к ведь тоже говорят тысячи людей!

Это справедливо. И все же, с другой стороны, великое множество иностранных слов вошло давным-давно в нашу речь и живет в ней, всеми признанное, именно в совершенно "неправильной", с точки зрения верности первоначальному звучанию, форме.

Ни один ревнитель чистоты языка не возражает против слова "и´звесть", а ведь это не что иное, как искажение греческого слова "азбэ´стэс". Мы спокойно говорим "известка", и это не мешает нам употреблять более точное слово "асбе´ст" в качестве названия определенного минерала.

Есть растение, которое мы именуем тмином. Слово это самое что ни на есть литературное. Между тем оно - искажение греческого "кюми´нон", которое, в свою очередь, произошло от древнееврейского "каммон", или "кинаммон". (Помните у Пушкина: "Нард, алоэ, кинаммон благовонием богаты"?) В старославянском языке жила более близкая к первоначальным форма "кюмин". Так что же, может быть, нам попытаться вернуться к этой форме? Ясно, что это бессмыслица!

Как же быть? На чем остановиться?

Чтобы покончить с этим нелегким вопросом, поговорим об одном довольно любопытном, только что родившемся слове, слове - грудном младенце, едва начинающем жить.

Маленькие дети, играя, очень точно подражают звуку автомобильного сигнала, произнося слоги "би-би". В моем детстве мы, тогдашние ребята, не знали такого звукоподражания, да и неудивительно: в мире еще не было нынешних машин и их электросигналов. Мы изображали звуки, издаваемые транспортом, выкликая "ду-ду", "ту-ту", "динь-динь", "ляу-ляу" и т. п. Для своего времени и это было недурно.

Но теперь машин стало столько, детям они так близки, что прямое звукоподражание "би-би" скоро оформилось в слово, в глагол "биби´кать". Я убедился: во всех концах нашей страны не только малыши, но и взрослые, имеющие с ними общение, свободно пользуются в разговорах с детьми этим едва родившимся словом⁶. Да почему бы и нет? Глагол как глагол - несовершенного вида, первого спряжения, непереходный... Он ничем не хуже любого другого глагола, хотя бы "пили´кать", который можно обнаружить в каждом более или менее полном словаре. Так что же, и "биби´кать" следует занести туда? Как должен поступить с ним лексикограф, наткнувшийся на это слово где-либо в живой речи? Признать его, как выражаются дипломаты "де-юре", официально, или же ограничиться признанием "де-фа´кто": пусть, мол, живет, и мы сделаем вид, что его нет?

На все такие вопросы пока мы можем дать только очень осторожный ответ, со многими оговорками.

Какой-либо явной, твердо и резко намеченной граничной линии между "литературным" русским языком и языком народным, различными его говорами и наречиями не существует. Нет по-аптекарски бесспорных примет, которые позволили бы дать оценку любому слову: вот это - литературное, а это - просторечье. Слова живут, живут беспокойной жизнью. То, что вчера казалось совершенно правильным и даже общепризнанным, сегодня становится полной редкостью, выпадает из общей речи. То, что совсем недавно представлялось грубым вульгаризмом, может внезапно стать совершенно законным литературным словом, проникнуть в самую правильную, самую образцовую речь.

Пушкин рассказывает, что разбиравшие его "Полтаву" критики называли "низкими, бурлацкими выражениями" такие слова, как "усы", "визжать", "вставай", "ого", "пора"... Можете ли вы согласиться с ними? Правда, это было начало XIX века, когда наш язык еще сильно отличался от его теперешнего состояния.

Но ведь и в конце того же столетия А. П. Чехов возмущался своими современниками, допускающими в речах своих такое нелепое, безобразное слово, как "чемпион". А попробуйте сегодня доказать кому-нибудь, что оно нелитературно!

Языковеды знают, что в литературном языке нашем все время наблюдается постоянная борьба двух сил: живого, нетерпеливого стремления вперед (оно зовет к постоянным переменам, к смелому принятию новых слов и новых форм слова) и осторожного желания сохранить в нерушимой целости уже найденную красоту и совершенство речи. Ни та, ни другая из этих сил не может (и, вероятно, никогда не сможет!) решительно взять верх: это грозило бы очень тяжкими последствиями. Наоборот, равновесие их как раз и создает то, что мы должны считать "правильностью" языка, его сегодняшней "нормой".

Поэтому языковед-лексикограф должен в своей работе проявлять одновременно и высокую чуткость ко всему действительно живому и плодотворному в языке и большую строгость к тому, что противоречит его духу. Он одинаково не имеет права как тормозить движение языка вперед, так и угодливо склоняться перед его случайными причудами. В свои словари литературной речи он должен вводить лишь то, что принято самим языком, литературным и письменным, что уже устоялось в нем как несомненное, А чтобы иметь право судить об этом и не запаздывать на много лет, он обязан непрерывно пополнять запасы того "музея слов", на который опирается его работа.

Лексикограф не может признавать слово литературным, ссылаясь на его широкое устное применение. Тысячи людей говорят: " Кто тут крайний? ", подойдя к очереди за газетами. Языковед обязан понять, что это словоупотребление не может быть признано правильным и литературным. Если на вопрос: "В каком вагоне ты едешь?" вы ответите: "В крайнем!", у вас сейчас же потребуют разъяснить: от начала или от конца поезда, в первом или в последнем? У каждого ряда предметов по крайней мере два края, и слово "крайний" стало употребляться тут по нелепому недоразумению, ибо обычному слову "последний" в некоторых говорах народной речи придается неодобрительное Значение - "плохой", "никуда не годный": "Опоследний ты, братец мой, человек!"

Точно так же не следует признавать "литературным" и употребление словечка "пока!" вместо прощального приветствия. Дело не в том, что оно само по себе плохо или нелепо. Оно является естественным сокращением какого-то более распространенного вежливого оборота, вроде: "Пока желаю тебе всего хорошего". Такими сокращениями полон наш язык: слово "спасибо" тоже стянулось из "спаси (тебя) бо(г)". Это не мешает нам им пользоваться⁷.

Но слово "спасибо" вы встретите и у Тургенева и у Гончарова, у Толстого и у Чехова, а разговорное "пока!" чести полноправно войти в художественную прозу и поэзию пока еще не дождалось.

Нигде не увидите вы и попыток заменить сочетания слов "последний из могикан", "последний из Удэге" другими: "крайний могиканин" или "крайний удэгеец". Вот почему и словари не могут ввести их в избранный круг литературных выражений.

Вышедшее из лётных сфер слово "пики´ровать" проникло уже в широкую литературу, стало словом общерусским и литературным. (В устной речи родились даже переносные осмысления его - "настойчиво стремиться", "бурно атаковать": "Вижу, идет профессор. Пикирую на него, здороваюсь...") Весьма возможно, что его уже пора зачислить в словарь правильного литературного языка.

А вот такие, может быть, и очень удобные специалистам, профессиональные слова, как спортивные "соско´к", "подско´к", "вис", "свис", "жим" или сельскохозяйственные "око´т овцематок", "деловой поросенок" и т. п., вряд ли заслужат эту честь: они неуклюжи, созданы наспех и, можно думать, будут скоро заменены другими терминами. Впрочем, поживем - увидим.

Ну что ж? Составление словарей литературного языка оказывается на поверку, пожалуй, не менее, а еще более трудным занятием, чем "делание" любых других лексиконов. Поистине прав Феофан Прокопович: "Всех мук роды сей труд в себе имеет". А ведь я за отсутствием места не могу коснуться вовсе второго и самого сложного этапа словарной работы - толкования уже собранных слов.

НЕ СОВСЕМ ОБЫЧНЫЕ СЛОВАРИ

Словари, о которых я говорил до сих пор, - лексиконы обычного типа: почти каждый из нас так или иначе соприкасался с ними. Но существуют или могут существовать и некоторые особенные словари; о тех мало кто имеет представление. Хочется хоть в двух словах коснуться и их.

Когда мы читаем произведения того или иного поэта, писателя, мы нередко удивляемся богатству, красочности, выразительности его языка. Все эти прекрасные качества зависят в основном от двух причин: от того, какими словами пользуется этот художник, и от того, ка´к именно он ими пользуется, как сочетает он их в ткани своей поэмы или романа.

Понятно, что литературоведам очень важно изучить и то и другое. Каждый в меру своих сил, они все пытаются это сделать. Но ведь что´ можно сказать, например, по вопросу о сравнительном богатстве языка Пушкина и Лермонтова, Тургенева и Толстого, если никто в точности не знает, какие именно слова и сколько слов знал и употреблял каждый из них?

Мы нередко слышим: Пушкин в своих стихах очень широко пользовался глаголами. Посмотрите, мол, как он пишет:

Сын на ножки поднялся,
В дно головкой уперся,
Понатужился немножко:
"Как бы здесь на двор окошко
Нам проделать?" - молвил он,
Вышиб дно и вышел вон.

Посмотришь и - верно: 7 глаголов на 19 значимых слов! Возможно, и впрямь: характерная черта стиля Пушкина - любовь к действенному слову, к глаголу; может быть, именно при его помощи делает он свой стих таким стремительным и живым, а имена оставляет в стороне.

Но вот другая цитата:

В Петрополь едет он теперь
С запасом фраков и жилетов,
Шляп, вееров, плащей, корсетов,
Булавок, запонок, лорнетов,
Цветных платков, чулков \`a jour⁸,
С ужасной книжкою Гизота,
С тетрадью злых карикатур,
С романом новым Вальтер Скотта,
С bons-mots ⁹
парижского двора,
С последней песней Беранжера,
С мотивами Россини, Пера,
Et cete´ra, et cete´ra...¹⁰

Полная противоположность! На один-единственный глагол "едет" приходится двадцать шесть существительных! Можно привести и другой, столь же разительный пример:

Возок несется чрез ухабы,
Мелькают мимо будки, бабы,
Мальчишки, лавки, фонари,
Дворцы, сады, монастыри,
Бухарцы, сани, огороды,
Купцы, лачужки, мужики,
Бульвары, башни, казаки,
Аптеки, магазины моды,
Балконы, львы на воротах
И стая галок на крестах.

Два глагола, и при них двадцать восемь существительных! При этом - попробуйте сказать, что это стремительное описание движения, пробега саней по улицам Москвы - нединамично, что глаголы придали бы ему бо´льшую энергию... Нет, видимо, вывод о пушкинском предпочтении одной из частей речи был несколько опрометчивым... А ведь любопытно было бы добраться до истины! Ведь и на самом деле от выбора слов зависит многое, если не все, в стиле писателя...

Сделать это по-научному точно стало возможно только теперь, когда закончен "Словарь Пушкина". Вот когда рядом с ним мы получим "Словарь Лермонтова", словари Толстого, Гоголя, Гончарова и многих других мастеров слова, только тогда мы получим право решать вопросы их стиля со всей научной полнотой. Да и не одного только стиля...

К большому сожалению и языковедов и литературоведов, доныне у нас почти не занимались такой работой. Известен один-единственный образчик словаря писателя Фонвизина, составленный в начале этого века ученым К. Петровым, да в наши дни проведена огромная работа по составлению словаря языка Пушкина. Словарь представляет собою четыре солидных тома, по 800 страниц мелкого, убористого шрифта каждый. Они содержат, за ничтожным исключением, все когда-либо написанные Пушкиным на бумаге слова, - колоссальный труд. Но это, собственно, и все¹¹.

Несколькими строчками выше я сказал: не только вопросы стиля может разрешить словарь писателя. А какие же другие?

Очень многие. Лет пять назад мне в руки попала любопытная маленькая картотека, собранная одним знатоком ботаники. Его заинтересовал "ботанический сад Пушкина", те растения, названия которых великий поэт упоминает в своих произведениях. Ботаник проделал чисто литературоведческую работу: тщательно выбрал из пушкинских стихов и прозы названия деревьев, кустов, трав, злаков, фруктов, овощей, цветов.

Картотека поразила меня. В маленьком частном воч просе о растениях, как в капле воды, отразилось все развитие Пушкина-художника, весь его путь от подражания классическим образцам, через буйный романтизм юности к "пестрому copy фламандской школы", к сдержанному и мудрому реализму последних лет. Взять хотя бы наиболее часто упоминаемое Пушкиным растение "розу" (в стихах Пушкина это слово встречается около пятидесяти раз). В лицейских стихотворениях речь идет исключительно о легендарных, мифических божественных розах античной древности. Они то увенчивают головы выдуманных фавнов и нимф, то белеют изваянные в мраморе гробниц. В них нет ничего живого. Позднее, после поездки в Крым и на Кавказ, их сменяют пышные розы Востока: соловьи поют в их листве льстивые песни; их роскошное цветенье сменяет желтизна виноградных гроздьев. Эта "роза Шираза" тоже не цветок; это символ любви, символ сказочной жизни юга.

А что остается от этого к расцвету пушкинского творчества? Поэт отказался от классических и романтических нарядов, от "высокопарных мечтаний своей весны". Он полюбил "иные картины": "песчаный косогор, перед избушкой две рябины, калитку, сломанный забор..."

Розы и теперь появляются в его стихах, но как и какие? Вот он упоминает о них с веселой издевкой, направленной на современную ему поэзию: "Читатель ждет уж рифмы,,розы'', на вот, возьми ее скорей!" Вот он описывает старуху на балу: "Здесь были дамы пожилые в чепцах и в розах, с виду злые..." Вот, наконец, упоминает он об удивительной "зеленой розе"; она нигде не растет; ее вышивает на подушке цветным шелком одна из манерных пушкинских героинь...

Но все это относится к самому творчеству Пушкина, а картотека возбуждает и совсем посторонние и ему и даже литературе вопросы.

Возьмите название растения "сирень". Разве не удивительно, что на всем протяжении пушкинского поэтического пути оно было им упомянуто один-единственный раз? Приходит в голову, что это столь обыкновенное в наши дни садовое растение было гораздо менее распространено в помещичьем быту в начале прошлого столетия. Тем более кажется это правдоподобным, что и сама форма, в которой Пушкин говорит о сирени, представляется несколько неожиданной. Он рассказывает, что Татьяна, спасаясь от встречи с Онегиным, в своем отчаянном бегстве по саду " кусты сирен переломала, по цветникам летя к ручью..." Говоря о знакомом растении, - ну, скажем, о березе, - мы ведь вряд ли назовем его "дерево береза", а во´т какую-нибудь редкую араукарию довольно естественно так назвать. Что же: сирень была в те дни такой редкостью? Составитель картотеки намеревался изучить этот "сиреневый" вопрос по данным, никакого отношения к поэзии не имеющим: Пушкин надоумил его заняться им. Интересно же в самом деле, когда же сирень стала привычным украшением любого нашего русского сада?

Я не перечисляю множества других любопытнейших загадок, которые возбуждала эта крошечная коллекция словарных карточек; я не рассказываю о многих совсем неожиданных сведениях, которые можно было получить из нее. Разве не странно, например, что слово "тополь" для молодого Пушкина являлось существительным мужского рода и выговаривалось как "топол", а позднее превратилось в "тополь" и перешло в женский род: "Здесь вижу, с тополом сплелась младая ива", - писал он в 1814 году, а в 1828 рассказывал о том, как "хмель литовских берегов, немецкой тополью плененный, через реку´, меж тростников переправлялся дерзновенный..." Разве не любопытно задуматься над загадкой: где, в каком из своих произведений великий поэт нашел повод упомянуть о никому у нас не известном американском растении "гикори"? Разумеется, все это крайне важно и ценно, и остается только пожалеть, что для составления словарей наших величайших писателей доныне не сделано почти ничего. Ведь без них мы не можем ответить даже на самый простой вопрос: сколько и каких именно разных слов употребил Пушкин в своих бесценных творениях? Относительно Шекспира подсчитано, что его словарный запас равняется примерно 15 000 слов; как же важно было бы произвести подобные подсчеты и для Пушкина, и для Гоголя, и для многих наших художников слова!

Упоминая такие "монографические словари", я не могу не коснуться и других работ хоть и не схожего с ними, но тоже "монографического" характера. Подсчитывая словарный запас писателя, мы имеем дело о речью одного человека. Но можно поставить перед собой цель составления словаря какого-либо совсем небольшого, а все же прочно спаянного микромирка.

На севере, в глухих лесах Вологодской и Архангельской областей, есть деревни, на столько далеко отстоящие от других более крупных селений, что доныне язык их жителей носит на себе отпечаток резкого своеобразия. Очень интересно с точки зрения языковедной науки попытаться записать по возможности все тамошние слова, отличающиеся от общерусской, а иногда и от областной "нормы языка". Такие картотеки, особенно если бы их было много, представили бы собою огромный интерес для языковедения. К сожалению, их очень немного, да и трудно рассчитывать на существенное увеличение их числа: заниматься этим, требующим многолетней связи с данным местом, делом приезжим ученым нелегко, а местные люди чаще всего либо просто не интересуются такими вопросами, либо же не знают, как взяться за них.

Невозможно дать исчерпывающий список работ такого рода, ожидающих своих энтузиастов-исполнителей. Чрезвычайный интерес представляют собой словарики так называемой "профессиональной лексики", тех понятных только специалисту слов и выражений, которые употребляют наши горняки, моряки, летчики, рыболовы, охотники и другие профессионалы. Слово "облетать" в нашем общем языке значит "летая, обходить стороною". У летчиков оно имеет еще и другое значение: "свыкнуться с машиной в воздухе". Говорят "необлетанная машина", как кавалеристы говорят о "необъезженном коне". Слово "дробь" для нас с вами означает мелкие охотничьи пульки, шарики свинца, а на военном флоте выражение "Дробь!" понимается как: "Довольно! Прекращай работу!"¹² Мало кому известно, что профессионалы-оркестранты пользуются до сих пор в своем обиходе довольно богатым "специальным словарем" и зачастую, вместо того чтобы "говорить по-русски", бойко "карна´ют по-ла´бушски", то есть "говорят по-музыкантски". Задача обследования всех таких "специальных лексических фондов", составления их словарей и словариков далеко еще не разрешена.

Лет десять назад в "Литературной газете" появилась заметка о враче и филологе Н. А.Петровском, который, работая в Усть-Каменогорске в Казахской ССР, задался мыслью собрать словарь современных русских имен, и, в частности, их сокращенных ласкательных и уменьшительных производных, вроде "Ваня" от "Иван" или "Нюша" от "Анна". Н. А. Петровский работает уже много лет, и его "словарь имен" принес сразу ряд неожиданных открытий. Выяснилось, что число употребляемых имен во много раз превышает то, которое содержится в так называемых святцах. Обнаружилось, что количество производных от одного полного имени нередко достигает десятков и даже сотен вариантов: больше ста от имени "Иван", почти сто от имени "Петр". А сколько неожиданных открытий будет сделано, когда число словарных карточек возрастет вдвое или втрое?¹³

До сих пор речь шла о словарях, которые так или иначе, в большом или малом числе, но уже существуют. Однако мне хочется коснуться одного совсем небывалого предложения (в других областях знания можно было бы употребить слово "изобретение"), с которым мне пришлось немало повозиться. Суть его можно передать, условно назвав его "словарем навыворот".

Что это может значить?

Когда слова того или другого языка попадают в словарь и располагаются в нем в каком-либо определенном порядке (обычно в алфавитном), языковед сразу же получает в руки возможность решать многие научные вопросы и задачи, абсолютно не разрешимые до этого.

Приведу простейший пример. Ученого может заинтересовать, скажем, сравнительная употребительность в русском языке приставок "пре-" и "пере-". Действительно, какие слова более свойственны нашей речи, - такие, как "переплет", "переправить", или же такие, как "преткновение", "преступник", "предложить"? Вопрос вполне осмысленный: первая из этих приставок чисто русского происхождения, вторая заимствована из древнеславянского языка. А я, допустим, хочу оценить степень влияния этого языка на современный русский.

Сделать это легко, если есть словарь, в котором слова расположены по алфавиту; незачем объяснять, как должна идти работа.

Но представьте себе, что я захочу узнать что-либо в этом же духе и роде, только связанное не с началами, а с окончаниями слов. Ну, положим, какое значение имеет в русском языке суффикс "-л-" в словах среднего рода, вроде "зерка-л-о"? Или каких суффиксов "-чик" в нем больше: тех ли, которые образуют слова, означающие профессию, род занятий (вроде "лет-чик", "рез-чик", "пулемет-чик"), или образующих уменьшительные имена ("маль-чик", "паль-чик" и пр.). Мне может понадобиться и сведение, какой суффикс более употребителен: "-чик" или "-ник" (а может быть, "-тель") в тех же словах, означающих род занятий ("гранат-о-мет-чик" или "подрыв-ник"?).

Очень легко понять, что разрешить эти вопросы куда труднее, чем в случае с приставками: слова, оканчивающиеся на "-чик", "-ник" и "-ло", разбросаны по самым разным буквам алфавита: поди-ка собери их все! Занятие долгое и неточное: как поручишься за то, что выбрал их до последнего?

Короче, скажу так. Существует популярное анекдотическое утверждение, будто в русском языке есть лишь три слова, оканчивающиеся на "-со": "мясо", "просо" и "колесо". Оставив в стороне несерьезность этого примера, попробуйте доказать, справедлив ли он или, наоборот, нелеп. Так это или не так?

Чтобы выяснить это, придется произвести работу, во много раз бо´льшую, чем при попытке найти в справочной книжке фамилию телефонного абонента по известному номеру его телефона. А все потому, что словари составляются в алфавите начал слов, а не их концов.

В самом деле, если бы существовал словарь, где на букву "о" шли бы слова в таком порядке:

покрывало	зубило	рыло
зеркало	било	крыло
сало	мыло	одеяло,

задача определения числа и состава слов среднего рода с суффиксом "-л" была бы уже наполовину разрешена: мы смогли бы окинуть их все одним взглядом, легко рассортировать на группы, сравнить между собою их значение и объяснить, почему в каждом данном случае в образовании этих слов принял участие суффикс "-л". В слове "покрывало" его значение вполне понятно: это "то, чем покрывают". Понятно оно и у "мыла": "мыло" - "то, чем моют", и у "рыла" - того, чем "роют". А что вы скажете насчет "крыла" или "масла"?¹⁴ Представьте себе: и тут то же! "Шил-о" - то, чем сшивают, соединяют швом; "мас-л-о" - то, чем "мастят", "умащают" какую-нибудь поверхность...

Но в наш алфавит попадут и слова совсем другого рода: слово "стило" - знатный иностранец; "кресло" и т. п. Надо будет (и окажется очень удобным) проверить их все и разобраться во всех их свойствах. Так же легко можно будет разрешать и многие другие задачи, когда будет составлен словарь навыворот.

Но разве так уж трудно его составить?

Я сказал бы, что дело это не столько трудное, сколько долгое и кропотливое. Надо "расписать" на отдельные карточки любой достаточно полный словарь современного русского языка и разместить эти карточки в новом порядке, в порядке алфавита не начал, а окончаний слов. Тогда слово "лампочка" найдет себе место не между словами "ламентация" и "лампада", где оно помещается, скажем, в словаре Ушакова, а где-то возле "бабочка", "мордочка" и "тапочка", то есть в совершенно новом окружении. Так сказать: "акчобаб" "акчодром", "акчопмал", "акчопат"... Забавный словарь? Забавный, но, по моему глубокому убеждению, и весьма полезный. Если бы кто-либо взял на себя огромный груд по его составлению (не забудьте, что в словаре Д. Н. Ушакова 87 000 слов), он заслужил бы по окончании своей работы благодарность всех языковедов, уважение и даже восторг. А до окончания? А вот тут не ручаюсь... Вероятно, не обошлось бы без недоверия, пожимания плечами и даже иронических усмешек.

Но настоящие энтузиасты ничего этого не боятся: посмеивались и над Далем. А как к нему относятся теперь?

* * *

Только что прочитанная вами главка была впервые опубликована в 1956 году. И вот что случилось с того недавнего времени.

Во-первых, я получил великое множество предложений: десятки энтузиастов и юного, и среднего, и совсем пожилого возраста выразили желание посвятить свои досуги составлению и словников (то есть полных коллекций слов) для словарей различных писателей, и самого "Зеркального словаря" русского языка.

Не все эти "благие порывы" остались только порывами. Так, например, полковник в отставке Николай Владимирович Кисличенко, ленинградец, выполнил, и притом очень тщательно, огромную работу по разнесению на карточки всей стихотворной части произведений Дениса Давыдова. Получилась ценнейшая картотека для будущего словаря этого поэта; сейчас идет речь о ее передаче Институту русской литературы. Изрядно продвинули работу и некоторые другие товарищи-добровольцы. А вот тех, кто взялся за "Зеркальный словарь", ожидало большое разочарование; впрочем, мне лично оно обернулось скорее радостью.

В 1958 году уже вышел в свет первый такой словарь русского языка. Он появился через два года после того, как мое предложение было впервые опубликовано в "Слове о словах". К сожалению, издан он оказался в ГДР, под редакцией профессора берлинского университета Г. Бильфельдта, и, естественно, при всех достоинствах содержит некоторые недочеты, которых легко избежал бы составитель русский. Вскоре вслед за первым таким словарем появился второй, тоже зарубежный, несколько большего объема (в словарь Бильфельдта вошло около 80 000 русских слов); приступила к подготовке еще более объемистого и солидного "инверсионного" словаря русского языка и Академия наук СССР. Таким образом, надобность в помощи сотрудников-добровольцев внезапно отпала; в этом смысле я оказался плохим пророком, - идея словаря нашла нежданно быстрое признание. Зато хорошим пророком я могу счесть себя в другом отношении: первый же вышедший в свет словарь привлек всеобщий интерес и заслужил уважение. И, как всегда бывает, выяснилось, что нужен он вовсе не одним только специалистам-лингвистам: он понадобился во множестве других профессий.

Приведу единственный пример: вы корпите над расшифровкой старинной, попорченной временем рукописи, важного документа. Перед вами там и здесь проступающие концы слов, лишенные начал. Вы видите сочетание букв "ерок". Какое слово могло стоять тут? Почти немыслимо решить эту задачу наобум: кто знает, сколько слов в русском языке оканчивается на "ерок" и каковы они? Но у вас в руках словарь "зеркального типа", пусть хоть несовершенный бильфельдтовский. Вы находите в нем колонку слов, оканчивающихся на это самое "ерок". Вы видите: их всего 8, от "зверок" до "вечерок". А видя их сразу все, вам по смыслу всего контекста, всего документа уже вовсе не трудно подобрать нужное и возможное слово: конечно, не "ветерок" и не "зверок", а - "недомерок". Хотел бы я видеть, сколько сил и времени потратите вы, если придется вам изыскивать это единственное слово не из восьми, а из двухсот тысяч возможных! Разве вы подозр

⇐ Предыдущая12345Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: