Перевернутый айсберг. Америка

КНИГА ПЕРВАЯ

Фундамент утопии

Г. до н. э. Коммунизм

 

Эра коммунизма началась в Советском Союзе 30 июля 1961 года. Можно сказать, что этот день следует считать датой по­строения коммунистического общества в одной, отдельно взятой стране —СССР.

Хотя проект новой, третьей, Программы КПСС был принят Пленумом ЦК в июне, в газеты текст попал 30 июля.

Это было воскресенье. В «Современнике», который в ту пору именовался еще «театром-студией», шло «Третье желание», в Зер­кальном театре сада «Эрмитаж»—легкомысленная «Девушка с веснушками». На вечер телевидение запланировало всенарод­ный праздник—матч московских команд «Спартак» и «Динамо». Хотя их монополию уже нарушили торпедовцы, а в нынешнем сезоне к чемпионству резво шли киевляне, старая гвардия бурно волновала умы. Гагарин, распрощавшись с Фиделем, летел в Бра­зилию и по пути в этот день был с восторгом принят населением голландской колонии Кюрасао. Госполитиздат закончил выпуск 22-го тома Полного собрания сочинений Владимира Ильича Ленина со статьями о ликвидаторах, отзовистах и примиренцах. Никита Сергеевич Хрущев инспектировал сельское хозяйство. «В шесть часов утра, когда солнце только поднималось над степью, Н. С. Хрущев уже подъезжал к селу Екатериновка», где высокого гостя ждал председатель колхоза по фамилии Могильченко¹.

Любое из этих событий привлекало внимание читателей газет в такой большой стране, как Советский Союз, и все события поблекли перед главным — текстом проекта Программы КПСС. Потому что в жизнь каждого советского человека вторглась поэзия, призванная изменить жизнь такой большой страны, как Советский Союз.

Новая Программа КПСС обещала построить коммунизм, и эта задача, собственно говоря, уже была выполнена самим произнесением сакральных слов: «Нынешнее поколение советс­ких людей будет жить при коммунизме!» Строительство уто­пии— и есть воплощение утопии, так как все, что для этого нужно,— наличие цели и вера.

Такое прочтение проекта. Программы КПСС возможно толь­ко при подходе к тексту как к художественному произведению. В этом великая разница между проповедью и инструкцией. Инст­рукцию должно выполнять, проповеди достаточно внимать.

Проповедь о добре, благополучии и красоте жизни, которую несла новая Программа, наводила на сравнения с утопиями прошлого. Характерно, что обсуждения Программы в советской периодике практически не обходились без этого слова — «уто­пия»,— хотя оно прежде носило явно негативный оттенок. Теперь слово и само понятие были реабилитированы: то, что раньше обозначало «несбыточную мечту», оставило за собой только значение «изображения идеального общественного строя». Вовсю мелькали имена Томаса Мора и Кампанеллы. В особой чести был итальянец: ведь это он впервые в истории трактовал труд как дело чести и насущную потребность человека. Он же предлагал применять к лентяям не только убеждение, но и принуждение («кто не работает—тот не ест»). А герб Советского Союза был уже описан в «Утопии» Мора: серп, молот, колосья.

Новая редакция утопии—Программа КПСС —была универ­сальной, учитывая в самом буквальном смысле мысли и чаяния всех членов советского общества. Потребность в таком универ­сальном инструменте назрела.

Всегда перед страной стояли конкретные и внятные задачи: победить внешних врагов, победить внутренних врагов, создать индустрию, ликвидировать безграмотность, провести коллекти­визацию. Все это сводилось к общей идее построения социализ­ма, вскоре после чего началась великая война—мощный импульс созидания через разрушение. Советский народ всегда что-то стро­ил, попутно что-то разрушая: буржуазное искусство, попутчиков, кулачество как класс. XX съезд отнял у людей идеалы—маячил призрак великой смуты: священное имя Сталина, «вождя и вдох­новителя всех наших побед», было дискредитировано. Страна пребывала в неясном томлении—без опоры, без веры, без цели. Со страной поступили нечестно, сказав как не надо, а как надо — не сказав.

В самом прямом смысле в конкретные цифры Программы никто не поверил. Но этого и не требовалось—по законам функционирования художественного текста. Но зато каждый на­шел в Программе желаемое для себя. О чем же говорила Про­грамма?

Целью она провозглашала строительство коммунизма—то есть общества, смыслом которого является творческое преоб­разование мира. Многозначность этой цели только увеличивала ее привлекательность. Творческое преобразование мира—это было все: научный поиск, вдохновение художника, тихие радости мыслителя, рекордная горячка спортсмена, рискованный экспе­римент исследователя.

При этом духовные силы человека направлены вовне—на окружающий мир, неотъемлемой частью которого он является. И в качестве таковой человек не может быть счастлив, когда несчастливы другие.

Знакомые по романам утопистов и политинформациям идеи обретали реальность, когда любой желающий принимался за трактовку путей к светлой цели.

Художники-модернисты усмотрели в параграфах Программы разрешение свободы творчества. Академисты и консерваторы — отвержение антигуманистических тенденций в искусстве. Моло­дые прозаики взяли на вооружение пристальное внимание к духо­вному миру человека. Столпы соцреализма — укрепление незыб­лемых догм. Перед любителями рок-н-ролла открывались госу­дарственные границы. Перед приверженцами «Камаринской» — бездны патриотизма. Руководители нового типа находили в Про­грамме простор для инициативы. Сталинские директора — при­зывы к усилению дисциплины. Аграрии-западники разглядели зарю прогрессивного землепользования. Колхозные мракобе­сы— дальнейшее обобществление земли. Прогрессивное офицер­ство опиралось на модернизацию военной техники. Жуковские бонапартисты—на упомянутых в Программе сержантов.

И все хотели перегнать Америку по мясу, молоку и прогрессу на душу населения: «Держись, корова из штата Айова!»

Программа с мастерством опытного проповедника коснулась заветных струн в душе. Против предложенных ею задач нельзя было ничего иметь в принципе. Три цели, намеченные Програм­мой, не могли не устраивать: построение материально-техниче­ской базы, создание новых производственных отношений, вос­питание нового человека.

Первая задача обеспечивала благополучие без стяжательства. Облик погрязшего в плюшевых абажурах обывателя не нравился никому. Отрицание частной собственности превратилось из лозу­нга в категорический императив, и всем было ясно, что в пра­вильном обществе правильные люди должны располагаться под светом торшеров изящного—даже не рисунка, а неведомого пока дизайна.

Новые производственные отношения предусматривали прин­цип соучастия. И Программа, в которой труд не разделялся с досугом, давала однозначный ответ. Только при таком харак­тере труда возможно построение этой самой материально-тех­нической базы.

Общий труд, сама идея общего дела была немыслима без искренности отношений человека с человеком. Это было ключе­вым словом эпохи — искренность. Моральный кодекс строителя коммунизма—советский аналог десяти заповедей и Нагорной проповеди — был призван выполнить третью главную задачу — воспитание нового человека. В этих библейских параллелях тек­сту Программы стилистически ближе суровость ветхозаветных заповедей. В 12 тезисах Морального кодекса дважды фигурирует слово «нетерпимость» и дважды — «непримиримость». Будто ка­залось мало просто призыва к честности (пункт 7), добросовест ному труду (2), коллективизму (5); ко всему этому требовалась еще борьба с проявлениями противоположных тенденций (пункт 9)². Искренность обязана была быть агрессивной, отрицая принцип невмешательства,— что логично при общем характере труда и всей жизни в целом.

В том, что Программа обещала построить коммунизм через 20 лет, было знамение эпохи — пусть утопия, пусть волюнтаризм, пусть беспочвенная фантазия. Ведь все стало иным—и шкала времени тоже.

В этой новой системе счисления время сгущалось физически ощутимо. На дворе стоял не 1961 год, а 20-й до н. э. Всего 20-й — так что каждый вполне отчетливо мог представить себе эту н. э. и уже сейчас поинтересоваться: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?»

Изменение масштабов и пропорций было подготовлено зара­нее. С 1 января вступила в действие денежная реформа, в 10 раз укрупнившая рубль. 12 апреля выше всех людей в мировой истории взлетел Юрий Гагарин, за полтора часа обогнувший земной шар, что тоже оказывалось рекордом скорости. В сознании утвержда­лось ощущение новых пространственно-временных отношений.

Действительность в соответствии с эстетикой соцреализма уверенно опережала вымысел. Иван Ефремов, опубликовавший за четыре года до Программы свою «Туманность Андромеды», объяснялся: «Сначала мне казалось, что гигантские преобразова­ния планеты в жизни, описанные в романе, не могут быть осуще­ствлены ранее, чем через три тысячи лет... При доработке романа я сократил намеченный срок на тысячелетие»³. Тут существен порядок цифр. Про тысячелетия знали и без Ефремова — то, что когда-то человечество придет к Городу Солнца, алюминиевым дворцам, Эре Великого Кольца. Потрясающе дерзким в партий­ной утопии был срок — 20 лет.

Во «Введении» новой Программы сказано, о каких простран­ственных границах идет речь: «Партия рассматривает коммуни­стическое строительство как великую интернациональную зада­чу, отвечающую интересам всего человечества»⁴. Именно так — всего человечества.

Что касается временных пределов, они были четко указаны в последней фразе Программы: «Партия торжественно провозг­лашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!»⁵

«Нынешнее поколение» — это было ясно каждому. Это когда подрастут внуки. Когда женится сын. Когда станешь взрослым.

Публицист Шатров нарисовал картинку обсуждения проекта Программы:

«Весть о высшем счастье человека стучится во все двери. Желанной и дорогой гостьей она входит в каждый дом.

— Читали?

— Слышали?

— Мы будем жить при коммунизме!»⁶

Сценка довольно точно передает ощущение мозгового сдвига, возникающего при чтении Программы. Надо отдавать себе отчет в том, что никто и не заблуждался насчет построения коммуниз­ма в 20 лет. Любой мог выглянуть в окно и убедиться в том, что пока все на месте: разбитая мостовая, очередь за картошкой, алкаши у пивной. И даже ортодокс понимал, что пейзаж не изменится радикально за два десятилетия.

Но Программа и не была рассчитана на выглядывание из окна и вообще на соотнесение теории с практикой. В ней отсут­ствует научная система изложения, предполагающая вслед за построением теории стадию эксперимента. Текст Программы наукообразен—и только. При этом философские, политические, социологические термины и тезисы с поэтической прихотливо­стью переплетаются, образуя художественное единство. Сюжет Программы построен, как в криминальном романе, когда чита­тель к концу книги и сам уже понимает, кто есть кто, но все же вздрагивает на последнем абзаце, в сладостном восторге убежда­ясь в правильности своей догадки:

«— Читали?

— Слышали?

— Мы будем жить при коммунизме!»

Положения Программы не доказывались, а показывались, апеллируя скорее к эмоциям, чем к разуму. Когда-то Каутский грустил о временах, «когда каждый социалист был поэтом и каж­дый поэт—социалистом»⁷. Эти времена диалектически возрож­дались на глазах поколения 60-х. Программа партии была безна­дежно неубедительна логически, но доказывала верность обозна­ченной цели и выбранного пути самим своим появлением.

Сам факт существования Программы—при всех очевидных содержащихся в ней нелепостях — опровергал эти нелепости. Ци­фры Программы не соответствовали здравому смыслу, но впол­не укладывались в законы волевого счисления.

Характерно, что самые впечатляющие положения Програм­мы были отнюдь не самыми важными. Все говорили о том, что будет бесплатный транспорт, бесплатные коммунальные услуги, бесплатные заводские столовые. Дело, видимо, именно в прочте­нии Программы как художественного текста, в котором конкрет­ные и внятные детали берут на себя функцию пересказа. Трудно пересказать своими словами лирическое стихотворение или даль нейшее развитие принципов социалистической демократии. Но вот с приключенческим рассказом или бесплатным проездом в автобусе это сделать куда проще.

Также и в Моральном кодексе: запавшие в душу советского человека заповеди, которые чаще всего повторяются и пишутся на заборах,— это вовсе не самые главные тезисы. Это те, которые выражены афористически:

— кто не работает, тот не ест;

— каждый за всех, все за одного;

— человек человеку—друг, товарищ и'брат⁸.

Эти кристаллы внятности вычленились из массы неудобова­римых формул, вроде «забота каждого о сохранении и умноже­нии общественного достояния»⁹.

Программу КПСС читали немногие. О восприятии ее следует говорить, имея в виду пересказ текста — то есть то, что осталось в сознании после бесконечного бормотания по радио и телевиде­нию, заклинаний в лозунгах и газетах. Конечно же, вышли в свет тысячи всяких научных трудов, трактующих Программу, но это фактор, который имеет отношение к пропаганде или карьере. Другое дело — сфера воображения.

Поэт Долматовский вопрошал:

Великая Программа, дай ответ,

Что будет с нами через двадцать лет?¹⁰

Вопрос кажется глупым: ведь как раз про это в самой Про­грамме и написано. Но в том-то и дело, что по сути ее текст предназначен не для буквального восприятия, а именно для трактовки, пересказа про себя и вслух, переосмысления, для полета фантазии.

Лирик мечтал о том, что «все лучшее в эпохах прошлых в дорогу заберем с собой». Он складывал в романтический рюкзак «и Моцарта, и стынь есенинских берез»¹¹, отдавая дань интернационализму, партийности и почвенничеству.

Человек попроще размышлял о свободном столике в рестора­не и отдельной квартире. «Нигде не скажут «нет мест». Задумал жениться—мать не спросит с удрученным видом: «А где жить-то будете?»¹²

Прямое воплощение идеалов 17-го года виднелось неисправи­мому комсомольцу. «Глаза Программы смотрят нам в глаза, в них — нашей революции метели»¹³.

В представлении сатирика мечты о совершенном обществе причудливо, но гармонично сочетались с тревогой о будущем своей профессии: «При коммунизме человека общественные суды будут приговаривать к фельетону!»¹⁴

Поэтическая энциклопедия тем и прекрасна, что каждый нахо­дит в ней свое, как Белинский находил что ему нужно в «Евгении Онегине».

Заботы сатириков, кстати, были самыми показательными. Предполагалось, что недостатки должны изживаться с нечелове­ческой быстротой — то есть со скоростью, соответствующей но­вой шкале времени. Сатирики сбились с ног в поисках пер­сонажей для фельетонов будущего. После долгих дебатов в каче­стве резерва духовного роста остались грубияны, равнодушные, эгоисты. Остальных следовало забыть на перроне, когда государ­ственный поезд отправится в коммунизм. Это так буквально и изображалось: перрон, а на нем пестрый стиляга, синеносый алкоголик, толстая спекулянтка, прыщавый тунеядец. Все они задумчиво смотрели на отходящий состав с молодцеватыми пассажирами. Паровоз уезжал туда, где царствовали нестяжате­льство, братство, искренность. В новую Утопию.

30 июля 1961 года, когда страна прочла проект Программы КПСС, построение коммунистического общества этим и закон­чилось— то есть его построил каждый для себя, в меру своего понимания и потребностей. Во всяком случае, страна так или иначе применила Программу для насущных надобностей.

Жизнь предлагает художественные детали в загадочном обилии. 30 июля 1961 года в том же номере «Правды», где был напечатан текст Программы КПСС, нашлось место сообщению о выходе в свет очередного 22-го тома Полного собрания сочине­ний В. И. Ленина. Именно в этом томе содержатся слова вождя:

«Утопия... есть такого рода пожелание, которое осуществить никак нельзя, ни теперь, ни впоследствии...»¹⁵

Совпадение, конечно, символическое. Но вряд ли кто по-настоящему надеялся Программу КПСС осуществить — «ни теперь, ни впоследствии». Сам процесс, который именовался (всерьез или иронически) строительством будущего, продолжал творить небывалый в мировой истории феномен—советского человека.

Путем пирамиды. Космос

Российское коллективное сознание основывалось на двух главных символах: войне и храме.

Идея народной войны была мощной движущей силой и для рати Александра Невского на Чудском озере, и для войска на Куликовом поле, и для ополчения Минина и Пожарского, и для партизан 1812 года. И в советской России XX века священная народная война стала не просто образом в песне Александрова, но важнейшим аргументом в борьбе до победного конца.

С храмом дело обстояло хуже. Старые храмы упразднились с верой. Если и была иллюзия, что их смогут заменить новые партийные сооружения, то она стремительно исчезла: ввиду при­земленной утилитарности решаемых в этих учреждениях задач.

Со старыми храмами поступали по-разному. Наиболее пыл­кие и идеалистически настроенные революционеры рушили церк­ви— не понимая, что активно творят мученические образы. Более практичные и трезвые превращали храмы в картофелехранилища и детские дома, не только используя готовую постройку, но и идя по пути осквернения святыни, что всегда более действенно, чем разрушение. В отдельных случаях власти поступали даже с остро­умием и фантазией. Гордость России—воздвигнутый в честь победы над Наполеоном московский храм Христа Спасителя — не просто сровняли с землей. На его месте соорудили не клуб, не казарму, не райком—а бассейн, заменив возвышение углублени­ем, гору пропастью, мужской символ женским. И зияющая впа­дина была залита стерильной хлорированной водой.

Но вертикальная картина мира присуща нашему сознанию еще больше, чем горизонтальная, потому что в плоскости наш кругозор может быть ограничен (например, суша—водой), а взгляд вверх безбрежен.

Кромлехи неолита, зиккураты Вавилона, пирамиды Египта, пагоды Китая, кафедралы Европы — все это возвышало челове­ка, устремляя его ввысь. И в той иерархии ценностей, которая неизменна столько, сколько существует человек, верх всегда про­тивостоит низу со знаком плюс, как день—ночи, правый— левому, белый—черному, теплый—холодному. Универсальный знаковый комплекс заставляет человека задирать голову, даже если он опасается, что свалится кепка.

Культовые сооружения, призванные заменить утраченные храмы, так и не были построены в советской России. Магнитка и Днепрогэс были слишком служебными конструкциями: они варили обыденный металл и перекачивали банальную воду. Тре­бовалась чистая идея—без утилитарной нагрузки.

Нужду в подвиге восполнил космос, тем более прекрасный, что для завоевания его не требовалось кровопролития. Да и вообще это деяние было универсальным — потому что не принад­лежало простому смертному. В самих образах космонавтов при­чудливо смешались демократические запросы народного государ­ства и религиозные каноны. С одной стороны, они были просты­ми парнями, из соседнего двора, обыкновенными, советскими. С другой — их окружали таинственность небожителей и высокие достоинства служителей культа.

Герои в Советском Союзе всегда призваны выполнять широ­кую просветительскую задачу. Допустим, токарю совершенно недостаточно ловко точить болванки: передовой токарь еще иг­рает на виолончели. Рекордсмен не просто быстро бегает, но и пишет кандидатскую диссертацию по ферромагнетизму. Опер­ный бас берет на две октавы ниже всех других басов и при этом награжден медалью «За отвагу на пожаре». По мере продвиже­ния вверх число достоинств увеличивается, стремясь к бесконеч­ности. Именно поэтому про маршалов и членов Политбюро неизвестно ничего вообще, ибо недоступно умственному взору. (В скобках стоит вспомнить о попытках низвести богов до героев. 'Пш, о Ленине сообщалось, что он ежедневно в Швейцарии совер­шал по горным кручам прогулки в 70 и более километров. Мао Цзэдун погрузился в Янцзы, побив все мировые рекорды, при том, что во время заплыва дружески беседовал с рядом плывущи­ми товарищами. Эти попытки были забыты как снижающие образ верховного существа.)

Космонавты — вознесшиеся буквально выше всех — должны были занимать промежуточное положение, сочетая рабоче-кре­стьянскую доступность и принадлежность к высшим сферам. Их начисто лишили даже подобия недостатков, и следует только дивиться тому, что первым в космос отправился человек с со­мнительной по пролетарскому происхождению фамилией Гага­рин, а вторым—человек с нерусским именем Герман. Однако все разъяснилось наилучшим образом. Смоленский крестьянин Гага­рин как раз и утер нос своим однофамильцам-князьям, лишний раз доказав демократический характер советской России. Что Касается Титова, то оказалось, что его отец увековечил в своих детях — Германе и Земфире — бессмертные образы великого рус­ского поэта. Кстати, таким путем была внедрена ставшая посто­янной линия повышенной интеллигентности космонавтов.

В начале 60-х существовало даже некое противостояние Гага­рина и Титова. Первый был любимцем народа, второй—интел­лигенции, покоренной иноземным именем, более заметной задум­чивостью и его играющим на скрипке отцом. Но затем, после Многочисленных полетов, стало ясно, что энциклопедичность шаиий присуща всем космонавтам без исключения. Биограф новых героев пишет: «Как-то в беседе с Юрием Гагариным зашла речь о профессии космонавта. Он говорил, что космонавт не может, да и не должен замыкаться в какой-то одной области знаний. История, искусство, радиотехника, астрономия, поэзия, спорт...»¹⁶ ' Люди — от самых обычных до подвижников и героев — совер­шают по жизни горизонтальный путь. Путь вертикальный — удел мифологических персонажей.

В выборе и подаче космических кандидатов были проявлены такт и мудрость, причем еще до полетов человека. Самые попу­лярные собачьи имена в России—иностранные, вроде Рекс или Джульбарс, но полетели наши, русские, теплые: Лайка, Белка, Стрелка и совсем уж домашняя Чернушка. Американцы опромет­чиво запустили в космос обезьяну, которую нельзя полюбить, потому что она карикатура на человека, а не друг его, как собака.

Так же располагали к народной любви и космонавты-люди. Без объяснения причин каждый знал, что они добрые и умные. Например, о Павле Поповиче писали: «В дневниках Генриха Гейне он как-то прочел одну фразу...»¹⁷ Это производило впечатление: не стихи ведь Некрасова, а никому не ведомые дневники Гейне!

С другой стороны, никогда не пресекалась иная тема: о про­стых парнях.

Глухая ночь. Глубокий сон. Два сердца бьются в унисон. Рассвет невозмутим и тих. Горячий завтрак на двоих.¹⁸

В этих стихах верен расчет на замирание: горячий завтрак, как у всех. Как Ахиллес делается ближе, но не ниже из-за своей уязвимости. Как Ленин: «Он, как вы и я, совсем такой же...»—и именно от таких слов встает неземной образ исключительности.

Космонавту № 1 Юрию Гагарину была уготована счастливая судьба. С его даром улыбки—шире, чем у американских президен­тов—он стал вечным символом и принял божественные почести еще при жизни. Его имя, по сути, следовало бы писать с малень­кой буквы, так как оно превратилось в понятие. Причем понятие не такое, какими вошли в историю имена Моцарта как символа творчества, Ньютона — гения, Гитлера — злодейства, Макиавел­ли— коварства, Колумба — поиска и открытия. С именем Гагари­на связано нечто неопределенное, имеющее отношение к высшей степени. Евтушенко мог написать про Боброва: «Гагарин шайбы на Руси»¹⁹, и этот образ необъясним, но понятен. Просто что-то очень хорошее, носящее всеобщий характер.

Это целиком соответствует тому характеру, который имело освоение космоса для советского общества.

Разумеется, присутствовал политический момент соревнова­ния двух систем. Вроде бы там, в Америке, и нейлоновые рубаш­ки дешевые, и телевизоры почти у всех, и с мясом без перебоев. А с другой стороны, чего не видели — того не знаем. Полет же в космос—факт непреложный, как непреложно и то, что они запустили своего Джона Гленна только через 10 месяцев после нашего Гагарина и через полгода после нашего Титова.

Наглядность советской победы ошеломила американцев, взволновавшихся еще раньше, в 57-м, когда СССР запустил спутник. На смену трезвому практичному Эйзенхауэру пришел размашистый гуманитарный Кеннеди, и космическая лихорадка началась. Она и закончилась почти одновременно. В Советском Союзе такой финальной вехой можно считать смерть Гагарина в 1968 году, хоть она и не имела никакого отношения к космиче­ским полетам. Просто с уходом из жизни первого герс?я новой формации ушла и романтика космоса. Больше в СССР возбужде­ния в этой сфере не наблюдалось. Да, собственно, и не от чего было, так как полеты приняли отчетливый пропагандистский характер: то новый рекорд длительности, то в ракету посажен монгол—гальванизация идеи была уже невозможна.

Американцы закончили на торжественной ноте. 21 июля 1969 года Нил Армстронг ступил на Луну, и Штаты взяли ре­ванш.

Но Армстронг явился в конце первого этапа космической эры, а до него мир обомлел от советских побед. И казалось, что это не просто полеты куда-то в небо, за какими-то научными исследова­ниями. Казалось, что сам прорыв — значителен и символичен. Так оно, конечно, и было. Интересно, что универсальность осво­ения космоса для всего общества сформулировал все-таки амери­канец— президент Джонсон. Он сказал: «Если мы посылаем че­ловека к Луне, то значит, можем помочь старушке с медицинской страховкой»²⁰.

Научно-технический прогресс как панацея от всех бед — мысль не новая. Еще немного, еще чуть-чуть — и заколосятся груши на вербе, и добрые роботы выкопают на тучных полях сладкие корни, и человечество затрубит в рог изобилия.

Для советского человека космос был еще и символом тоталь­ного освобождения. Разоблачен Сталин, напечатан Солженицын, 1Ыпущены.транзисторные приемники, идет разговор об иници­ативе и критике. Выход в космос казался логическим завершени­ем процесса освобождения и логическим началом периода свобо­ды. Ощущение силы и беззаветной веры в нее сказывалось во Всем: в стихах, сибирских стройках, первых хоккейных успехах.

Вовсю звенела капель оттепели, ораторы рассуждали о возврате к ленинским нормам, пример молодой Кубы возрождал светлую память революции. И сама революция — в соответствии с техниче­ским веком — воспринималась космично:

Россия тысячам тысяч свободу дала. Милое дело! Долго будут помнить про это. А я снял рубаху,

И каждый зеркальный небоскреб моего волоса, Каждая скважина Города тела

Вывесила ковры и кумачовые ткани.

Гражданки и граждане

Меня — государства...

...Радуясь солнцу, смотрели сквозь кожу.²¹

Так понимали революцию не только Хлебников, но и Плато­нов, Заболоцкий, Циолковский: как тотальное освобождение все­го— даже атомов. Циолковский, почитаемый в СССР лишь как первый теоретик космических полетов, излагал мысли о полном преображении личности и общества через уход в космос, где составляющие человека частицы соединятся в новом, более со­вершенном и гармоничном сочетании.

Подсознательно нечто подобное ощущалось: сама идея осво­ения космоса возвышала и облагораживала человека. И никто, разумеется, не обращал внимания на разговоры о научных экс­периментах. От этого как раз хотелось отмахнуться, обратив свои душевные силы именно к чистоте и бескорыстию идеи. Как обращал просветленный взор человек иных эпох к пирамиде, пагоде, собору—символам стремления к высшим образцам, ко­торые помогут преобразить жизнь внизу по своему идеальному подобию.

12 апреля 1961 года недоступное и вечно желанное небо стало ближе. Оно перестало быть прежним, потому что Гагарин опло­дотворил его — как мужчина оплодотворяет женщину, но в этом было целомудрие и красота древнего мифа. Тогда, в б 1-м, это действо стало высшей — буквально — точкой порыва к свободе и задало высокие стандарты стремления к ней.

Когда все стандарты были отменены, то сама идея покорения космоса исчезла, хотя космические полеты продолжаются. Дело, вероятно, в том, что осквернение святыни всегда более действен­но, чем разрушение ее.

В одном древнем мифе рассказывается о том, что когда-то небо лежало близко от земли, но люди вытирали о него грязные руки, и оно ушло ввысь.

Соавтор эпохи. Поэзия

Глайным поэтом эпохи был Хрущев. Стихов он, правда, не писал—только мемуары. Поэты-автократы известны современ­ной истории. Мао Цзэдун, Хо Ши Мин, Агостиньо Нето, Юрий Андропов. Через много лет после смерти Сталина выяснилось, что и он писал стихи. К счастью-^очень плохие. «К счастью» — потому что иначе образ Сталина в исторической перспективе приобрел бы дополнительные нюансы.

Хрущев стихов не писал, но был поэтом в высшем смысле, дав творческий импульс, выражавшийся в простых, как и подобает истинной поэзии, словах: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!»

В словах и делах Хрущева была простота, которая вдохнов­ляла лучшие образцы русской гражданской поэзии:

И на обломках самовластья напишут наши имена,—

предсказывал Пушкин.

Пускай нам вечным памятником будет Построенный в боях социализм,—

завещал Маяковский.

Нынешнее поколение советских людей Будет жить при коммунизме! —

обещал Хрущев.

В области стихотворной формы Хрущев пошел своим путем, предпочтя хромой хорей заезженному российскому ямбу.

Задача и цель предложенной с партийной трибуны программы была так или иначе ясна каждому. Но как невозможно объясниться в любви текстом Морального кодекса, так и вся повседневная жизнь требовала иного, чем сухие директивы, словесного выражения.

Хрущев был главным поэтом эпохи. А ее поэтический кон­спект составил Евгений Евтушенко.

Евтушенко сумел просто и доступно разъяснить народу—что же происходит в стране и мире. Даже у самих преобразователей кружилась голова от крутых виражей и зигзагов, а чем дальше от Кремля, тем непонятнее и неожиданнее все становилось. Это противоречило неторопливой российской мудрости: «Тише едешь—дальше будешь», «Жизнь прожить—не поле перейти...» Ходячие истины пословиц и поговорок, кажется, полностью ис­черпывают потребность в анализе событий и явлений — благо­даря своей языковой завершенности, абсолютной, как идеальный шар, гармоничности. На уровне удобных и внятных формул происходит постижение мира, и Евгению Евтушенко удалось эти формулы найти.

Похоже, он очень рано осрзнал свое назначение. Характерно, что начинал Евтушенко с программных и соответствующих вре­мени стихов. Шло время холодной войны, и 16-летний Евтушенко в 1949 году дебютировал в «Советском спорте» антиамериканс­кими стихами. Характерно и то, что стихи были именно о спорте. Спорт был той легальной формой войны, в которой уместно было употреблять агрессивно-наступательную лексику. Разумеет­ся, имели значение и личные пристрастия поэта, который чуть было не сделал профессиональную карьеру футболиста. На про­тяжении десятилетий Евтушенко писал стихи о боксе, альпиниз­ме, конькобежном спорте. (Заметим в скобках, что другой народ­ный поэт послевоенной России, Владимир Высоцкий, тоже много и охотно писал о боксе, альпинизме, конькобежном спорте.)

Потрясающая общественная чуткость Евтушенко направляла его на слабые участки фронта борьбы за новое. В советской поэзии уже не оставалось лирики, и он, Евтушенко, стал первым лирическим поэтом оттепели. И на этом пути он единственный раз отступил от требований эпохи. Забылся. Забыл, что ведет конспект.

Сборники «Шоссе Энтузиастов» (1956), «Обещание» (1957), «Стихи разных лет» (1959), «Взмах руки» (1962), «Нежность» (1962) сохранили лирические стихи Евтушенко — ту поэзию, до уровня которой он так и не поднимался в следующие годы. Но те строки, вместе с пришедшими несколько позже песнями Окуд­жавы, впервые за много лет показали отвыкшим от нормальных слов людям, что лирика—это не только когда ждут пропавшего без вести на фронте.

Людей неинтересных в мире нет. Их судьбы — как истории планет: у каждой все особое, свое, и нет планет, похожих на нее²².

И стихов, похожих на эти, тогда не было. То есть были, конечно, но не выходили стотысячными тиражами. Все это было захватывающе ново:

А после ты любишь, а может быть, нет, а после не любишь, а может быть, любишь, и листья и лунность меняешь на людность, на липкий от водки и «Тетры» пакет²³.

Получалось совсем, как у Ремарка, но чувства поэта были незаемными. В них была безыскусность и простота эмоций, что-то вроде пронзительной лирики блатных песен.

Целое поколение советских людей твердило, как заклинание:

Ты спрашивала шепотом: «А что потом? А что потом?» Постель была расстелена, и ты была растерянна...²⁴

А потом в стране началась лавина лирических стихов. И уже стало трудно разбирать, чем Евтушенко отличается от Эдуарда Асадова. Тогда, в начале 60-х, это было ясно безусловно. Хотя и тогда стихи Евтушенко и Асадова были похожи. Но первым руководил импульс передовой идеологии. В лирике это означало прославление любви вплоть до добрачных связей и супружеской измены. А Асадов привычно и надоедливо бубнил: «Они студен­тами были, они друг друга любили» — причем так, чтобы было' ясно, что «любили» в самом бестелесном значении.

Но хотя высшие поэтические достижения Евтушенко остались именно в области интимной лирики, он рожден был не для звуков сладких и молитв, а именно для житейского волненья. Его, как и Маяковского, увлекла стихия преобразований. При этом Ев­тушенко, будучи поэтом более скромного дарования, в каждый момент полностью контролировал свои поступки.

Моя поэзия, как Золушка,

забыв про самое свое,

стирает каждый день, чуть зорюшка,

эпохи грязное белье²⁵.

В этой декларации все честно и верно — в первую очередь, удручающее качество стихов. Поэзия Евтушенко все чаще забы­вала про самое свое, все больше ее влек конспект эпохи. Поэт находил адекватные задачи дня, формулировки, не упуская ниче­го важного и значительного.

Советский Союз увлеченно следил за событиями на Кубе:

Фидель, возьми меня к себе солдатом Армии Свободы!²⁶

Проникновение западной массовой культуры волновало умы:

Что мне делать с этим парнишкой, с его модной прической парижской, с его лбом без присутствия лба, с его песенкой «Али-баба?»²⁷

Интеллигенция воевала с ретроградами за передовое искус­ство:

Мы лунник в небо запустили, а оперы в тележном стиле²⁸.

Страна потрясена хрущевскими разоблачениями и страшится повторения сталинизма, и Евтушенко пишет в «Наследниках Сталина»:

И я обращаюсь к правительству нашему с просьбою: удвоить, утроить у этой плиты караул...²⁹

Ширится и растет борьба с бездельниками и тунеядцами:

Закон у нас хороший есть: «Кто не работает—не ест!»³⁰

Молодежь живо интересуется Западом:

Этой девочке ненавистен мир—освистанный моралист. Для нее не осталось в нем истин. Заменяет ей истины—«твист»³¹.

Всегда болезненна была для России проблема еврейства и ан­тисемитизма:

Ничто во мне про это не забудет! «Интернационал» пусть прогремит, когда навеки похоронен будет последний на земле антисемит³².

Этому стихотворению Евтушенко обязан своей мировой сла­вой. «Бабий Яр» был моментально переведен на все языки мира. Крупнейшие газеты мира дали сообщение о «Бабьем Яре» на первых страницах — «Нью-Йорк тайме», «Монд», «Тайме»... За­падный мир, в котором отношение к евреям стало пробным камнем цивилизации, пришел в восторг. Буквально в один день Евтушенко стал всемирной знаменитостью. Хотя за год до этого поэт объездил множество стран, читал стихи в США, Франции, Англии, Африке, только скромная публикация в «Литературной газете» 19 сентября 1961 года сделала Евтушенко ^суперзвездой. (Ин<

12345Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: