География вместо истории. Сибирь

Главное свойство российской географии—простор. Ведь даже по карте нужно долго вести глазами от одних российских пре­делов до других.

Гипноз масштаба неизбежно влияет на духовную жизнь стра­ны, и каждый ее житель нутром чувствует протяженность госу­дарственных границ. Восхищаясь или негодуя, тайно или явно, любой россиянин ощущает значительность державы, площадь которой измеряется простыми дробями—одна шестая суши.

Если другие страны занимают какую-то часть карты, то Рос­сии на ней отведена целая сторона света—Север.

Издавна—Русь и Север были синонимами. Где-то существо­вали вполне определенные Франции, Англии, Италии. И только Россия с одной стороны граничила с цивилизацией, а с другой— с бесконечностью.

В титуле Ивана Грозного вслед за названиями всяких земель идет определение простое и величественное — «повелитель Север­ной стороны»^!. От таких-то и таких-то пределов на юге—до тех пор, пока человек не замерзнет в таинственной полярной тьме. (Есть здесь варварская мощь, пренебрегающая логикой. Вроде: копать канаву от забора до обеда.)

Для древних культурных народов, выросших под солнцем южных широт, не было ничего заманчивого в Севере. Вот, напри­мер, что написал об этой стране средневековый арабский путеше­ственник: там «находятся только мраки, пустыни и горы, кото­рые не покидают снег и мороз; в них не растут растения и не живут никакие животные; там беспрерывно бывает дожДь и гус­той туман, и решительно никогда не встает солнце»².

Но в России Север приобрел статус национального символа. Стал частью поэтического образа России. (В Лондоне туман, в Москве—снег.)

Из того, в чем другие видели лишь обузу, Россия извлекла духовную выгоду. Выносливость, стойкость, терпение, величай­шая способность к выживанию—вот что дал Север русскому национальному мифу.

Русские веками шли на Северо-Восток. Славянская волна катилась по евразийскому континенту, пока не добралась до Америки. Этот долгий путь не был столбовой дорогой россий­ской цивилизации. Но он придавал внутреннюю мощь всем ее государственным претензиям.

Если иностранцам Север представлялся единой землей, где «решительно никогда не встает солнце», то для русских он имел свою градацию. Каждая новая ступень усугубляла ощущение Севера в российской истории и географии. Поморские земли, Урал, наконец, Сибирь...

Сибирь была уже квинтэссенцией Севера. Она лежала не у пределов культурного мира, а вне его. Ее размеры раз и навсег­да ошеломили русское государство. Тут пространство теряло определенность и превращалось в абстракцию.

Поэтому Сибирь и не была обычной колонией. Скорее, это — склад простора, почти неисчерпаемый географический запасник. Сибирь служила источником не столько реальной пользы, сколь­ко поэтических метафор. Она привила российской душе страсть к гиперболе.

И, конечно, она была постоянным вызовом. Как Дальний Запад для Америки, Сибирь служила ареной, на которой русские конкистадоры—землепроходцы—демонстрировали энергию страны. Подобно Кортесу и Писсаро, Ермак и Хабаров совер­шали неслыханные подвиги мужества и жестокости. Вместе с пушниной в Россию просачивались легенды о новом типе людей и отношений—сибирском.

Сибирь была дана России как бы в компенсацию и за татар­ское иго, и за ляхов, и за турок. Здесь, наконец, без помех могла проявиться русская удаль. Тут—не числом, а отчаянной храб­ростью—строилась империя.

Сибирь, лишенная законов и благоразумия, породила госу­дарственный комплекс превосходства. Она сформировала пред­ставление о безграничном запасе—земли, богатств, сил. И ни­кому не удавалось устоять перед обаянием этого мифа.

В 24 раза больше Англии, в три раза больше Европейской России, в полтора раза больше США. Самая большая страна в мире—Сибирь.

Другое дело, что никто толком не знал, что делать с этой громадой. Добывать лес, меха, золото? Ссылать каторжников? И это, конечно. Но главное заключалось в чистой идее простран­ства. В России реальная нужда никогда не заменяла потребности в метафизике.

Все в Сибири должно было соответствовать ее размерам — тайга, реки, медведи, даже сибирская язва. И, конечно, люди.

При слове «сибиряк» представляется человеческая особь, снабженная избыточным ростом, весом, напором.

Когда в конце XIX века здесь появились сепаратисты—-«си­бирские областники»³, то они рассматривали себя как новую отдельную нацию. Если в течение столетий в Сибири собирались самые энергичные, самые бесстрашные, самые сильные люди, и если правительство постоянно подмешивало к ним политичес­ких и уголовных каторжан, и если эта взрывчатая смесь закаля­лась в борьбе с суровым Севером, то в результате не могла не получиться соль нации.

Как ни далека была Сибирь, но с такой точкой зрения со­глашались многие. Вот, например, что говорит герой повести Марка ТЬена: «Назови мне такое место в мире, где на каждую тысячу обычных жителей приходилось бы в 25 раз больше людей мужественных, смелых, исполненных подлинного героизма, бес­корыстия, преданности высоким и благородным идеалам, любви к свободе, образованных и умных?» ⁴

Его собеседник сразу догадывается, о чем идет речь: «Сибирь!»

Когда советская страна сняла сталинские портреты и с новы­ми силами бросилась к коммунизму, ей понадобилось чистое поле деятельности.

Старинный миф о Сибири наполнился новым содержанием. Если вновь доставать измызганные идеалы, то делать это следует в девственной сибирской стране. Не расчищать руины неудав­шегося социализма, а строить его заново.

При этом старались не замечать, что руин хватает и на сибирских просторах. Уж слишком они были просторными, что­бы их удалось оцепить колючей проволокой.

Эпоха требовала, чтобы величие Сибири соответствовало ве­ликим порывам. И вот, как много веков назад, туда отправились землепроходцы, энтузиасты, строители будущего. По 200000 че­ловек в год уходили в этот путь, завершающий волну славян­ского переселения.

От московских вокзалов рельсы вели в светлое будущее. Коммунизм можно построить в отдельно взятой стране, если эта страна—Сибирь.

Летописец 60-х, сибиряк Евтушенко вкладывал в уста полити­ческого ссыльного Радищева готовую формулу момента:

Но, озирая дремлющую ширь, Не мыслил я, чтоб вы преобразили Тюрьмой России бывшую Сибирь В источник света будущей России⁵.

Такое соотношение будущего и прошлого советской истории устраивало многих. От Программы коммунистической партии — «Большое развитие получит промышленность в районах восточ­нее Урала»⁶—до безвестного сибирского поэта:

Предела нет отваге и упорству! Без громких слов и выспренних речей, В фуфайках, куртках парни Дивногорска Шли в бой, в атаку шли на Енисей⁷.

«Какие ассоциации будут возникать у моего сына лет через 20—30 при упоминании Сибири?»,—спрашивал восторженный корреспондент у академика Лаврентьева, создателя Академго­родка. «Думаю, что Сибирь будет для него синонимом процвета­ния и индустриальной мощи, краем гармонии природы и цивили­зации»⁸,— отвечал ученый, который, кстати, придумал Академ­городок во время лыжной прогулки.

И Солженицын, правда, несколько позже, благословил сибир­ский поход советского народа: «Сибирь и Север — наша надежда и отстойник наш»⁹.

Конечно, западные аналитики, чуждые размаху российской души, видели в сибирском порыве военно-политический расчет. Они высчитывали, что в Сибири живет всего 15% населения СССР. Они вспоминали слова знаменитого историка Арнольда Тойнби, который предрекал, что к XXI веку Сибирь станет китай­ской. Они говорили, что это государственная необходимость — обживать край, на который веками зарится перенаселенная и недружественная держава.

Конечно, Сибирь не для того, чтобы дарить ее китайцам. И где-то подспудно переселенцы осознавали, что опасные рубежи родины сместились от Балтики к Амуру. Но все же не на войну ехали веселые эшелоны.

Вернее, на войну, но — с трудностями, с неустройством, с ме­щанскими предрассудками. Шли в бой с суровой природой. И бой этот представлялся джентльменским поединком: на одной сторо­не могучая непокорная стихия, на другой—молодость, задор, идеалы.

Тут очищенные от сталинской скверны коммунистические принципы должны развернуться во всю мощь.

А принципы эти были конкретными и очевидными: «Опре­деляя основные задачи строительства коммунистического об­щества, партия руководствуется гениальной формулой В. И. Ленина: «Коммунизм — это есть советская власть плюс электрификация всей страны» ¹⁰.

И вот — Новосибирская ГЭС, Иркутская, Братская, Красно­ярская.

Объект приложения народных сил был выбран крайне удачно. Ленин не мог ошибаться. Во всяком случае, не Ленин 60-х годов. И если для выполнения его заветов не хватало покорения сибир­ских рек, то за этим дело не станет.

Не Братскую ГЭС строили молодые энтузиасты, а обещан­ный Лениным и Хрущевым коммунизм. До осуществления мечты оставался один шаг, полшага: «25 марта 1963 года,— рапортует журнал «Сибирские огни».— Десять часов утра. Штурм Енисея начался». Еще чуть-чуть, и вот: «Холостой сброс воды прекра­щен! Свети в пять миллионов киловатт!»¹¹

Последний шаг пройден. Сбылись слова интеллигента-мечта­теля: «Какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега»¹².

И американцы, которые приберегают свой скепсис для буржу­азной прессы, в сибирском журнале выглядят почти братьями. «Знакомясь с гидроэлектростанцией, американцы не могли сдер­жать восторга»¹³.

То, что в Сибири Братскую ГЭС построили, а коммунизм— нет, озадачило поколение 60-х. Ведь здесь были и советская власть, и электрификация, и вера в идеалы, и сами идеалы. И Сибирь честно предоставила для этой цели невиданные просто­ры й неслыханные трудности.

Когда скучные люди, которых интересуют цифры, а не роман­тика, стали искать причины, выяснилось, что коммунизм опять строили неправильно. Что к 1964 году население Сибири не увеличилось, а уменьшилось. И что если в героическое семилетие освоения Севера сюда приезжали по 200 тысяч человек в год, то за эти же семь лет 400 тысяч уехали обратно. Что на построенных ценой мучительных усилий заводах некому работать. А там, где есть кому работать, работать негде¹⁴. Даже штатным оптими­стам приходилось признавать, что «непредсказуемый наукой «ко­эффициент бесхозяйственности» пока что съедает на Севере одну треть затрат»¹⁵.

Эпоха 60-х распростилась еще с одним идеалом. И когда в брежневские времена партия пыталась оживить сибирскую легенду Байкало-Амурской магистралью, народ не отозвался. Не было больше порыва, и не было больше героев. Иссяк пафос. И уже не патетической поэмой «Братская ГЭС» откликнулась российская муза на новый призыв, а скабрезной частушкой:

Приезжай ко мне на БАМ, Я тебе на рельсах дам¹⁶.

⇐ Предыдущая12345Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: