Выстрелы на мхах. А. Потылицын. Иоканьга

ВЫСТРЕЛЫ НА МХАХ

 

Архангельская контрразведка поставила своей целью – во что бы то ни стало выловить и расстрелять всех, кто даже словом посмеет критиковать «северное правительство», тем более – игнорировать его распоряжения, и не будет уважать англо-французское командование. Вскоре на почве «неуважения к союзни­кам» начались массовые аресты и расстрелы. Характерен случай с арестом и расстрелом товарища Мальцева-Николаенко. 16 июля 1919 года около четырех часов дня в нашу камеру впустили новичка, одетого в матросскую летнюю рубашку. Это был украинец Мальцев-Николаенко, по профессии часовых дел мастер, немного занимавшийся живописью. Несколько последних лет он прожил в Архангельске.

Вот что рассказал нам Мальцев об аресте его. Незадолго до ареста, около 12 часов дня в его квартиру вошли двое англи­чан. Один из них – полковник, другой – сержант. Сержант сказал Мальцеву, что полковник хочет приобрести копию картины «Лунная ночь в окрестностях Петербурга», висевшую в квартире Мальцева. Хозяин ответил, что продать картину он не может и скопировал её для себя. Полковник предложил за картину лю­бую цену. Мальцев не согласился. Полковник со злобой швырнул недокуренную сигару и вышел из квартиры. Через час на квартиру к Мальцеву пришли два контрразведчика и арестовали его. Контрразведка обвинила Мальцева в сочувствии большевикам и заключила его в тюрьму.

Через сутки, ночью с 17 на 18 июля, когда мы легли спать, в коридоре тюрьмы послышались шаги вошедших солдат и стук прикладов. Обычно такие посещения тюрьмы солдатами сопро­вождались расстрелами кого-либо из заключённых.

Щёлкнул замок нашей камеры. На пороге появился помощник начальника тюрьмы со старшим надзирателем Мамаем и группой солдат. Никто из нас не знал, чья сегодня очередь, но каждый отлично понимал, что без расстрела не обойдётся. Помощник начальника тюрьмы назвал фамилию Мальцева. Тот быстро проснулся и на приказ – одеваться – недоумённо спросил:

– Куда?

Помощник начальника тюрьмы издевательски ответил:

– Разве не знаешь, куда водят в 12 часов ночи?..

При выходе из камеры Мальцев громко произнёс:

– Прощайте, товарищи!

Оставшиеся дружно ответили ему:

– Прощай, товарищ Мальцев!

Проходя по коридору, Мальцев повторял прощальные слова против каждой камеры.

Его ввели в тюремную контору, где заседал военно-полевой суд. Не прошло и 20 минут, как его вывели из конторы с закинутыми за спину руками в наручниках, втолкнули в автомобиль и вывезли на Мхи. Вскоре до нас отчётливо долетел сна­чала залп винтовок, затем два одиночных револьверных выстрела.

Так погиб ни в чём не повинный человек, наш товарищ Мальцев-Николаенко.

20 июля в тюрьме был день передач. К воротам тюрьмы подошла сестра товарища Мальцева с передачей и заняла очередь. Тюремный надзиратель, зная, что её брат расстрелян два дня тому назад, всё же передачу принял. Через три дня Мальцева снова пришла к тюрьме. На этот раз надзиратель заявил, что принять передачу не может, так как Мальцев выслан в «Совдепию». Впоследствии сестра разыскала могилу брата. Она просила разрешения похоронить расстрелянного на общем город­ском кладбище, но белогвардейские власти отказали и в этом. [16]

А. Потылицын

 

ИОКАНЬГА

 

После восстания и побега каторжан с Мудьюга белогвардей­ское правительство «социалиста» Чайковского было озабочено выбором места для новой каторжной тюрьмы, откуда бы воз­можность побега исключалась. Предполагали открыть тюрьмы на островах Анзерском и Кондо (в Онежском заливе Белого моря). Был даже изготовлен штамп начальника Кондоостровской тюрьмы, но выбор пал на заброшенное, мало кому известное становище на Мурманском побережье – Иоканьгу. Бежать с Иоканьги было невозможно. Расстояние от нее до ближайших населенных пунктов равно, примерно, 280 километрам болотами, без всяких дорог.

Невольно попавший на Иоканьгу, брошенный сбежавшим Миллером, член белогвардейского «правительства» Б. Соколов, который, разумеется, не повинен в гуманном отношении к большевикам, написал об Иоканьге: «При самом выходе из горла Белого моря на Мурманском берегу – бухта. Кругом голые скалы, ни одного деревца. Постоянные неистовые ветры. Всё это за­ставляло издавна людей избегать этих, как они называли, проклятых богом мест. Действительно, трудно представить себе картину более безотрадную, наводящую свинцовую тоску на душу, чем Иоканьгская бухта. Земля здесь особенная, скалистая, и даже в летние месяцы только слегка отогревается солнцем. На Сотни вёрст – никакого селения... Здесь никогда не было селения, да и невозможно оно по местным климатическим и гео­графическим условиям». [17]

Белогвардейской своре, поставившей себе целью уничтожить так ненавистных ей большевиков, было хорошо известно, что представляет собой Иоканьга. К невыносимым условиям пребывания на Иоканьге белогвардейцы добавили измор заключённых голодом. Голод содействовал развитию цинги, дизентерии. Штат администрации иоканьгской каторги был укомплектован набившими на своём деле руку особо зверскими тюремщиками. Начальником каторги был назначен известный палач Судаков, о котором тот же Б. Соколов отзывается, как о «личности безусловно ненормальной... ». «Бывший начальник Нерчинской каторги, – пишет Б. Соколов, – он, очевидно, оттуда принес все свои привычки и навыки. Он находил какое-то особое удовольствие в собственноручных избиениях арестантов, для каковой цели всегда носил с собою толстую дубину... Пользуясь отдалённостью Иоканьги от Архангельска и тем, что никакого контроля за ним не было, он самым беспощадным образом обкрадывал арестантов на и без того скудном пайке».

Первая партия в 360 каторжан была доставлена на Иоканьгу 23 сентября 1919 года. Всего за осень 1919 года на Иоканьгу было брошено 1200 заключенных. Сюда попали заключённые ликвидированной Мудьюжской каторги, из губернской тюрьмы, арестованные в прифронтовой полосе и пр. Состав заключённых был самый разнообразный. Среди них были коммунисты, сочувствующие советской власти или обвинённые в этом, дисциплинарники, уголовники и, как необходимые, больше десятка провокаторов, список которых нашли у Судакова при его аресте.

В первое время, по прихоти Судакова, вечерние поверки происходили на улице, причём каторжан заставляли разуваться. Одетые в лохмотья люди стояли при пронизывающем осеннем ветре на подостланных под ноги портянках, а в это время их начальник Судаков давал свои поучения: «Я вам здесь царь и бог... что захочу, то и сделаю... Мне власть дана такая... » И, указывая паль­цем вверх, добавлял: «А отвечаю я только пе-ред все-выш-ним! »

Как и на Мудьюге, тюремные бараки на Иоканьге строились силами самих заключенных. За отсутствием строительных материалов сначала были сооружены барак из фанеры и несколько осыпанных щебнем землянок. Земляной пол, сырые стены, кро­хотные окна с выбитыми стёклами и щели, предоставлявшие простор сквознякам, делали землянки похожими на отогретые ледники. Впоследствии заключенных перевели из землянок во вновь отстроенный барак. Но и тут оказалось не лучше. Те же скученность, грязь, сырость, зловоние растекающегося по полу содержимого параши. Мёрзлые брёвна стен барака оттаивали, со стен текло, а отопления не полагалось.

Если на Мудьюге был исключительно голодный паёк, то на Иоканьге питание каторжан было поставлено так, чтобы заключённых уморить голодом. Заключённому давали на сутки 200 граммов непропечённого хлеба и по консервной банке тепловатой жижицы – подобия супа. Вместо чая ставился ушат кипятку.

На работы, дававшие возможность заключённым вздохнуть свежим воздухом, наряжались только дисциплинарники. Остальные находились взаперти, обречённые на томительное безделье в условиях полярной ночи. Не иначе, как для ускорения заболевания заключённых цингой, им приказывалось лежать без движения по 18 часов в сутки. Никакие движения и разговоры за 18-часовую ночь не допускались. Малейший шорох или шепот, услышанные стражей, давали повод открывать по заключенным стрельбу из винтовок и пулемётов. В такие ночи особенно тягостным было ожидание вошедших в систему обысков с жестокими избиениями. В избиениях заключенных наибольшее усердие проявлял сам начальник каторги Судаков, а подхалимы – его подчиненные старались не отставать от своего начальника. Врываясь среди ночи в барак с ватагой стражников, Судаков пускал в ход свою дубину, револьвер кулаки, окованные сапоги. Площадная брань Судакова и стражи, стоны истязуемых, свист судаковской дубины, удары прикладами создавали впечатление какого-то чудовищного бреда наяву. Избиения порождали новые жертвы. Так, например, секретарь Савинского волисполкома В. С. Фомин, сваленный ударами с ног, был растоптан насмерть Судаковым, а в рапорте Судакова начальству значится, что Фо­мин умер от цинги. В ночь на 7 ноября 1919, года пьяный палач Судаков решил учинить расправу над политзаключенными, помещёнными в фанерных бараках. И что же? Он построил перед тюрьмой в цепь вооруженную банду и подал команду: «По уровню нар пальба! » Команда была выполнена. Не ограничившись первым залпом, Судаков снова скомандовал: «Стреляйте ещё в подлецов! » Стрельбу прекратил один из помощников Судакова. Ворвавшись в тюрьму, Судаков выпустил обойму из револьвера в стонавших раненых. В этом диком побоище было убито и ранено много политзаключённых.

Наиболее кошмарным на Иоканьге было пребывание заключённых в карцере, под который был приспособлен заброшенный ледник. Посаженным в карцер не давали ни горячей пищи, ни одеял. Спать было можно только на голой земле. Неудиви­тельно, что редкие из каторжан выдерживали отсидки в карцере, и часто по утрам надзиратели, вместо живых людей, об­наруживали там окоченевшие трупы. Да и в самой тюрьме просыпавшиеся по утрам заключенные находили рядом с собор умерших от цинги, дизентерии или истощения. «Если бы мне кто-нибудь рассказал о нравах Иоканьги, – пишет тот же Б. Соколов, – то я бы ему не поверил. Но по увиденному собственными глазами нельзя не верить».

Людей, истощённых голодом, измученных побоями, стала подхватывать дизентерия. Бич полярных и приполярных стран – цинга вырывала одну жертву за другой. Если на Мудьюге, хотя и для вида, был доктор, то в иоканьгской каторге был лишь один фельдшер, прозванный за свою осведомлённость в медицинской науке «коновалом». То ли из-за отсутствия лекарств, то ли из-за незнания их «коновал» прописывал больным одно лекарство: жжёный и истолченный в порошок хлеб. Лазарет с несколькими койками обслуживал только незначительную часть больных, да и лечения там, кроме того же «порошка», не было. Основная масса больных оставалась в общих бараках. Цинготные с распухшими ногами, кровоточащими деснами лежали между товарищами, ещё не потерявшими способности двигаться самостоятельно. Впоследствии некуда стало убирать и больных дизентерией. Они оставались вместе со всеми, заражая других. Воздух тюрьмы, отравленный испарениями сотни тел и сорокаведёрной параши, теперь отравлялся еще запахом заживо гнивших людей. Наибольшая смертность была в цинготной камере лазарета. Туда ежедневно наряжалась партия каторжан для уборки трупов.

Мертвецкой служил полуразрушенный сарай. За короткое время там скопилось до 70 трупов, которые валялись словно беспорядочная куча дров, занесённых снегом. Куча пополнялась вновь приносимыми трупами. Заключенных, приносивших трупы в мертвецкую и не желавших ступать по телам умерших то­варищей, конвойные гнали пинками, прикладами, площадной бранью: «Ступай смелее... Жалеешь, сволочь, своих... Сам тут будешь…»

Каменистая, скованная морозом, земля Иоканьги не прини­мала мёртвых. Для братской могилы пришлось приспособить заброшенный погреб. К концу Иоканьгской каторги в братской могиле лежало 172 трупа, а всех умерших и убитых было более 250 человек.

Таким образом, около 80 заключенных Иоканьги «пропали без вести». Это «таинственное» исчезновение 80 заключенных постепенно вскрывается. Через два года после изгнания бело­гвардейцев, в 1922 году, рабочими, ремонтировавшими Иоканьгскую радиостанцию и маяк, обнаружено пять скелетов, зарытых во мху...

Исключительный по своей жестокости режим, голод, эпи­демии, очень слабая надежда пробраться за сотни километров фронтовой полосы по болотам до Советской России, – не оста­новили решимости заключённых вырваться на свободу. Наиболее твёрдые, сильные духом поставили целью – во что бы то ни стало пробиться к Красной армии или умереть свободными. Иного исхода не было.

В ноябре создаётся инициативная группа, пришедшая к вы­воду, что для побега есть только один путь, как и на Мудьюге, – восстание.

Подготовка к восстанию и побегу велась интенсивно; нашлось много сторонников, но всё оказалось напрасным. В землянке, где организовалась инициативная группа, нашлись предатели – Коробов, Шишков и другие, которые донесли о намечавшемся побеге. Усилился надзор, побег пришлось отложить.

И всё же через некоторое время попытка повторилась. В од­ной из землянок некто Габасов повёл подкоп. Как и в первый раз, о подкопе донесли, администрация заметила оседавшую снаружи землю.

После раскрытия подкопа 12 заключённых, входивших в ини­циативную группу, были изолированы в отдельном бараке, где Судаков с отрядом конвоя избил их до потери сознания. Конвойным Судаков приказал: «Без моего разрешения ни пить, ни есть им не давать. Пусть дохнут с голоду или замерзают. При малейшем шорохе открывайте по ним стрельбу».

На счастье инициаторов побега, предатели не узнали, в чьих именно руках находилось руководство подготовкой восстания. На допросах их никто не выдал, и благодаря этому обстоятель­ству дело обошлось без расстрела.

В январе – феврале 1920 года, в связи с начавшимся пораже­нием белых, режим Иоканьгской каторги несколько смягчился; но уже было поздно. Большую часть заключенных захватили цинга, дизентерия, а не заболевшие еле передвигались от истощения. Судаков приутих, а заключенные, не получая никаких известий с воли, стали догадываться, что положение белых окончательно пошатнулось, и развязка близка.

20 февраля 1920 года радио принесло долгожданную весть, в Архангельске Советская власть, Миллер бежал.

Бывшие каторжане арестовали свою стражу и избрали Иоканьгский исполком.

Освобождение заключенных и арест стражи, в том числе и Судакова, прошли организованно; стражу не тронули, оставив до суда.

Несмотря на ряд настойчивых телеграмм Иоканьгского ис­полкома, ни Архангельск, ни Мурманск ни могли дать судов для вывоза бывших заключенных. Наконец через 10 дней ожидания на Иоканьгу пришло два парохода из Мурманска. Прибыл и медицинский персонал с медикаментами.

За десять дней ожидания иоканьгцы пережили многое. Цинга стала захватывать поголовно всех. Несмотря на хорошее питание и заботливый уход товарищей, смерть продолжала вырывать по 7–9 человек ежедневно.

80–90 заключённых, уже дождавшихся свободы, навсегда остались на Иоканьге, многие умерли в пути и в лазаретах.

Насколько велика была смертность в последние дни до освобождения, показывают кошмарные цифры, сообщенные 26 февраля телеграммой Иоканьгского исполкома в Архангельск:

«... Сообщаем, как часто мы производим похороны. 7/2 (7 фев­раля) похоронили 36; 9/2 хоронили 14; 13/2 хоронили 8; 16/2 хоро­нили 12; 20/2 хоронили 16; 25/2 хоронили 21, и к 8 часам вечера померло ещё 4 человека... Процент умирающих увеличивается, так же, как процент заболеваемости... Наверное скоро дойдёт до того, что некому будет варить пищу и доставлять дрова. По сведениям фельдшера, кандидатов на братскую могилу сто двадцать три человека, которые умирают каждый день, кроме этого ещё имеется больных около 280 человек, чуть шевелящих руками... »

Только 1 марта 1920 года на Иоканьгу пришли ледоколы «Русанов», «Сибиряков» и «Таймыр», забрали иоканьгцев и до­ставили их в Мурманск.

Рабочие Мурманска торжественно встретили освобождённых и проводили умерших, так как за суточный переход с Иоканьги до Мурманска умерло ещё 24 человека.

Из Мурманска больные иоканьгцы разъехались по домам, причём в лазаретах города, где они останавливались, оставались умершие. Не помогали ни медицина, ни заботливый уход друзей. Часть освобождённых из менее больных выехала в Архан­гельск морем.

Тем же путем увезли сто арестованных бывшего гарнизона и администрации Иоканьги.

Последняя и самая страшная тюрьма белых и интервентов – Иоканьга была ликвидирована.

 

⇐ Предыдущая3456789101112Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: