 |
Глава II. Глава III
|
|
|
|
Глава II
Я поднялся в номер. Шторы были закрыты, и ночь оставила после себя зажженные лампы среди беспорядка поспешного бегства и наспех собранных чемоданов. Лора сидела в кресле, у ног ее стоял проигрыватель, она слушала музыку. Голова ее была откинута, и распущенные волосы струились до самого ковра. Я переступил через Баха, Моцарта и Ростраповича и рухнул на диван; наверное, у меня был вид человека, который только что дал украсть у себя все сбережения, надежно спрятанные, однако, в глубине его самого. Дули рылся везде и все оставил настежь.
— Что с тобой, Жак?
— Ничего. Внутренний монолог.
— Можно узнать о чем?
— … никогда не признавайтесь.
Она опустилась на колени подле меня, поставила на диван локти и заглянула мне в лицо.
— Я требую!
— Я думал о падении Римской империи. Падение Римской империи — самая распространенная вещь на свете, хотя каждый думает, что он единственный, с кем это случилось. Очень демократично. А также очень по-христиански… Смирение, воздержание и все такое…
— Ты очень мило увиливаешь.
— На воде особенно. Думаю, что смог бы даже кататься на водных лыжах, одновременно играя в бильбоке.
— Чего он от тебя хотел?
— Мы с ним битый час проговорили о… необратимых процессах.
— По поводу чего?
— По поводу Венеции, конечно. Она все тонет, и никто не в силах этому помешать.
— Кто такой этот Дули?
— Очень сильный человек… в смысле финансов. Американцы крайне плохо приспособлены к невозможному. Два года назад он хотел выпрямить Пизанскую башню. Ну да. Нечасто встретишь столь отчаявшегося человека в такую рань.
Она прижалась головой к моему плечу:
— Я тебя люблю.
Это было сказано, чтобы напомнить мне, что на все есть ответ, причем единственный.
|
|
|
Есть в Лоре частичка «счастливого острова», чем она, без сомнения, немало обязана родной Бразилии, но еще больше своим доверительным отношениям с жизнью. Каждое утро Лора распахивает окно навстречу занимающемуся дню так, словно этот старый копуша с самого рассвета ждет ее с охапкой подарков. Глаза ее полны карей, горячей веселостью под почти прямыми бровями, густоту которых она сохранила, — как же я оплакиваю эти растленные эпиляцией лбы, где карандашная, вечно более-менее бежевая подводка убивает своей плоскостью всякую игру света и тени! — она собирает волосы в узел, а когда его распускает, я каждый раз удивляюсь преображению ее лица, переходящего от спокойствия к взволнованности. Приоткрытые губы всегда кажутся чуточку заброшенными, словно были созданы прерванным поцелуем; и во всем — от безмятежности лба до кроткого упрямства подбородка — юность поет о своей уверенности, что ничто и никогда не должно кончаться.
— Что случилось, Жак? Что на самом деле случилось?
— Один человек решил сделать с меня карикатуру. И вышло очень… похоже.
Я никогда раньше не знавал «вечерних страхов», потому что отсутствие любви сводило значимость ставки почти на нет. У моих встреч не было завтра: стало быть, вопрос о будущем отпадал. И я никогда не предавался этим рискованным мелочным подсчетам, подобно множеству других мужчин, завершающих свой маршрут и беспрестанно оценивающих потери. Я знал, конечно, что двигаюсь к закату, но не без выгоды для себя. Когда я сталкивался с несколько медлительной (от природы или по собственной воле) партнершей, ослабление моего пыла и слегка притупившаяся чувствительность позволяли мне выдержать время, потребное для того, чтобы не разочаровать столь законных ожиданий. Именно поэтому, конечно, одна молодая женщина доверительно сообщила своему мужу, что я «джентльмен до кончиков ногтей». Он мне это пересказал, а я рассматривал свои ногти с удивлением и не меньшим смущением. Одна подружка призналась мне после близости, в течение которой я сумел продержаться необходимое время только потому, что просто не мог кончить: «С молодыми я ни на что не гожусь. Они слишком горячие, слишком нетерпеливые». Видно, она предпочитала иметь дело с каким-нибудь пожилым французским работягой.
|
|
|
— … А еще я впервые люблю так, как никогда прежде: безнадежно.
— Что значит любить кого-то безнадежно?
— Мы с тобой на двух противоположных концах жизни, Лора… Однако Эразм написал свою «Похвалу глупости», не зная ни тебя, ни меня, что доказывает… Не знаю, что это доказывает, но чудесно, что Эразм с нами…
Она поднимает ко мне свой упрямый подбородок и серьезный взгляд ребенка, который отказывается играть, потому что с ним жульничают.
— Что значит — любить кого-то безнадежно?
Мы повстречались шесть месяцев назад, благодаря недоразумению. Лора приняла меня за другого. Я пришел на концерт Гилельса один, оставив второй купленный мною билет какому-то студенту у входа. Когда никакое имя не приходит нам на ум естественным образом и мы принимаемся листать записную книжку, лучше оставить эти потуги, хотя бы ради дружбы, и не проявлять к ней неуважение, столь явно освежая свою память. На выходе, отделившись от толпы, ко мне подошла с программкой в руке какая-то молодая женщина, цвет лица которой имел прямое отношение к солнцу, но скорее по рождению, а не по знакомству.
— Простите, вы не могли бы подписать мне эту программку? Я так восхищаюсь вашим мастерством…
Я охотно написал свою фамилию в углу обложки.
— Вот. Но скажите мне, барышня, откуда вы знаете, что я участвовал в международном чемпионате по регби в тысяча девятьсот тридцать шестом году? Ведь вы еще даже не родились в ту пору…
Похоже, она смутилась, взглянула на фамилию…
— О, сожалею, правда… Я приняла вас за Микаэля Сарна, а поскольку он один из моих любимых композиторов…
— Сарн, должно быть, лет на пятнадцать меня моложе. Значит, не все потеряно. Попробую сочинить что-нибудь. Может, это знак судьбы. У женщин бывают такие предчувствия…
Я начал заигрывать, видел, что она это понимает, но уже чувствовал, что оба мы достойны большего.
|
|
|
— Извините, — сказал я, и, помню, без всякой осознанной причины вдруг испытал потрясение, словно лишь в тот миг до меня дошло, что вот оно, случилось наконец, но уже слишком поздно.
Я склоняюсь к ее лицу, прикасаюсь ко лбу губами… Я пишу эти несколько слов в настоящем времени. Это помогает переживать заново.
— Это значит, что мы встретились по недоразумению, Лора. Вспомни. Ты меня приняла за кого-то другого… И была права…
Я умолкаю. Мы с самого начала договорились не упоминать о разнице в возрасте. С первых же дней нашей связи между нами было условлено, что сама жизнь может подойти к концу и все спасти, как королевский посланец в последнем акте Мольера. Но я был на тридцать семь лет старше Лоры, и я начал следить за своим телом, словно оно принадлежало кому-то постороннему, занявшему мое место. Мне было трудно избавиться от этой бдительности, чью коварную опасность я, однако, сознавал, и случалось, что после объятий я был счастлив оттого, что оказался «на высоте», а не просто был счастлив. Быть может, мне по отношению к женщинам не хватало братства, а без братства и любовь, и счастье тоже всего лишь чемпионат мира. Есть мужская сила, и есть мужская мерзость с ее тысячелетиями обладании, тщеславия и страха проиграть. «Мифология сверхкозла…» — написал на клочке бумаги вместо объяснения мой друг, поэт Анри Друй, прежде чем пустить себе пулю в голову. А его подруга кричала мне: «Не понимаю! Не понимаю! Он был такой чудесный любовник! » Да, и даже такой чудесный, что она ничего не заметила. Я видел перед собой мужественную маску Джима Дули и почти слышал его голос, акцент и те слова, что я вкладывал в его уста: «Может, она клиторичка. Иногда везет». Нет, ни за что, только не я. Нужно уметь остановиться.
Я всегда думал, что к старению подготавливает само старение. Мне казалось, что есть периоды, этапы, знаки, предвещающие изменения: некое «мало-помалу», которое дает время поразмыслить, подготовиться, отстраниться и принять меры, обзавестись «мудростью», безмятежностью. Наступает день, когда ловишь себя на том, что думаешь обо всем этом отстраненно, вспоминаешь о своем теле по-дружески, открываешь для себя другие интересы — круизы, бридж, знакомства с антикварами. Однако у меня еще никогда не было упадка сил. Мои чувства никогда не отказывались просыпаться. Разумеется, уже давно для меня и речи быть не могло о тех ночах, когда тело не скупится до самой зари и даже не умеет считать. Но все это не имело никакого значения, потому что не было другой ставки, кроме как дать каждому то, что ему причитается. Речь шла всего лишь о взаимных услугах. Мы любезно встречались и расставались; часто даже возникала та дружба, та улыбчивая, сообщническая ностальгия, которую оставляют после себя приятные воспоминания. Если попадалась партнерша с несколько особыми запросами, дело принимало гимнастический оборот, на который раньше я не обратил бы внимания, но то были скорее проблемы дыхания, гибкости и мышечной выносливости, нежели сексуальной силы. Впервые я осознал это с одной своей подругой, которая не могла обойтись без сопровождающих проникновение ласк руками, уж не знаю вследствие каких своих жизненных дебютов. Мне приходилось, стоя на коленях позади Алины, склоняться над ней, вытягивая руку, что уменьшало глубину моего проникновения в нее — положение тем более щекотливое, что одновременно она любила наслаждаться длительным пощипыванием сосков, на грани с болью — как она сама мне указала, прежде чем приступить к делу, — тогда как ее дерганье, крайне пылкое и беспорядочное, вынуждало меня удерживать ее, обхватив рукой за талию, чтобы контролировать рывки и скачки, грозившие в любой момент вытолкнуть меня наружу. Мне явно не хватало членов: чтобы как следует довести дело до конца, требовалось по крайней мере четыре руки. Чисто мускульные усилия, на которые я тратился, шли во вред моей концентрации и нервным импульсам, так что, когда через каких-нибудь полчаса мы добрались до цели, самое большое мое удовлетворение состояло в том, что я смог немного перевести дух. Но женская природа обладает крайним разнообразием, изобилием и богатством, и в этом мире всегда найдутся существа, созданные, чтобы с тобой поладить. Лишь после встречи с Лорой я по-настоящему заметил свой упадок. Впервые за всю мою мужскую жизнь я, занимаясь любовью, больше наблюдал за собой, нежели забывался, и чувствовал себя, вместо того чтобы просто чувствовать. Впервые также у меня появились гнусные заботы о твердости и полноте, и мне часто приходилось проверять исподтишка рукой, «готов» ли я. Без сомнения, это началось не вчера, но я не придавал этому значения. Раньше, заметив у себя недостаток пыла, я думал, что это из-за недостатка любви. Я списывал это как незначительные издержки. Я говорил себе, что мои отношения с женщинами становятся все менее анонимными, что они персонализируются и потому плохо приспосабливаются к отсутствию подлинности и эмоциональному убожеству. Но в объятиях Лоры все мои иллюзии исчезали. Никогда я не любил с такой самоотдачей. Я даже не вспоминал о прочих своих любовных увлечениях, быть может потому, что счастье — всегда преступление из ревности: оно истребляет все предыдущие. Каждый раз, когда мы были слиты воедино в глубоководной тиши, что оставляет слова их поверхностным трудам, а где-то наверху, далеко-далеко напрасно колышутся тысячи крючков обыденности со своими наживками из мелких удовольствий, обязанностей и ответственностей, происходило рождение мира, хорошо известное всем тем, кто еще знает эту истину, которую наслаждение порой столь успешно заставляет нас забыть: жизнь — это мольба, внять которой способна лишь любовь женщины. Будь то в номере Лоры в «Плазе» или у меня, на улице Мермоз, самые незначительные предметы становились объектами культа. Мебель, лампы, картины приобретали тайное значение и за несколько дней покрывались патиной воспоминаний. Исчезали штампы, банальности, затертость: все было в первый раз. Все грязное белье любовных слов, к которому так боятся прикасаться из-за сомнительных пятен, оставленных ложью, восстанавливало свои связи с первым лепетом, первым признанием, материнским или собачьим взглядом: любовная поэзия уже была там, задолго до того, как ее придумали поэты. Мне казалось, что до нашей встречи моя жизнь была лишь чередой набросков, черновиков — женщин, жизни, тебя, Лора. Я знал одни лишь предисловия. Любовная мимика, многочисленные и разнообразные интрижки, все эти «пока» и «до скорого» — не более чем отсутствие подлинного дара, которое укрывается в подделке, в чем-то «на манер» любви. Порой это бывает сработано довольно удачно, и искусственность не слишком бросается в глаза, опыт скрывает сноровку, есть даже некоторая непринужденность, можно даже обойтись гораздо меньшим и дешевле, одним лишь удовольствием, а впрочем, нельзя же провести жизнь, ожидая, когда она наконец покажет, что способна на создание гениального произведения. По отношению ко мне жизнь все-таки проявила свои способности, дав повстречать Лору, но только в жестокую минуту. Не то чтобы мое увядающее тело отказывалось служить, оно просто все чаще напоминало мне обо мне самом и все меньше о Лоре. Оно неуклюже навязывало мне себя с самого начала близости, медлило с ответом, напоминало о пределах своих возможностей, когда я горел страстным нетерпением, требовало бережного обращения, подготовки и заботы. Все, что было песнью, стало бормотаньем.
|
|
|
|
|
|
Ты поднимаешь ко мне смеющийся взгляд.
— Жак, я не хочу, чтобы ты вообразил, будто я уже не могу без тебя обходиться, и чувствовал себя пленником.
— Ладно, теперь знаю.
— Можешь уйти от меня когда угодно, я ничего не скажу, просто последую за тобой повсюду, я хочу, чтобы ты чувствовал себя свободным. Разумеется, если ты влюбишься в какую-нибудь женщину, тебе надо будет мне об этом сказать, я не наглотаюсь снотворного, это был бы шантаж, я лишь пойду взглянуть, красива ли она, а потом надену свое подвенечное платье, лягу и умру от сицилийской вечерни…
— «Сицилийская вечерня» — это опера.
— А звучит как название болезни. С красной сыпью и рвотой. Сударь, скажет тебе врач, ваша возлюбленная заразилась сицилийской вечерней. Это неизлечимо. А ты, во фраке, вернувшись после ночи любви, бросишь свою скрипку себе под ноги и рухнешь, сотрясаясь от рыданий…
— Мою скрипку?
— В такой грустный момент музыка необходима.
— У тебя тропическое воображение.
— Это называется барочное. Сейчас в Южной Америке все романы и фильмы барочные. У нас очень красивая литература, и теперь ты к ней тоже приобщен. Я тебе уже написала с десяток писем и отправила своим подругам в Рио, чтобы они мечтали о тебе. Ты станешь в Бразилии легендарным любовником. У меня есть связи, ты же знаешь. Я сумасшедшая?
— Нет, Лора. Но у нас дети перестают мечтать гораздо раньше, потому что у нашего солнца и наших полей есть чувство меры. Нам не хватает Амазонки.
— Неправда, у вас есть Виктор Гюго.
Ты касаешься моих губ кончиками пальцев, улыбаешься, прижимаешься головой к шее — можно, наверное, жить и по-другому, надо бы навести справки… Медлительные парусники скользят к мирным берегам, и я слежу за их неспешным ходом по моим венам. Никогда мои руки не чувствуют себя сильнее, чем когда умирают от нежности вокруг твоих плеч. Говорят, за шторами, снаружи, есть мир, другая жизнь, но это из области фантастики. Поток минут сворачивает в сторону и течет подмывать берега где-то в другом месте.
— Лора…
— Да? Спроси меня, самое время, сейчас я на все знаю ответ…
— Ничего… Мне просто хотелось произнести твое имя.
Я никогда не был искателем удовольствий, я искал святого убежища. Когда я крепко сжимаю тебя в своих объятиях, твое тело дает мне помощь и защиту. Жизнь поджидает, когда я перестану быть неприкасаемым, чтобы вновь подвергнуть меня своим пыткам. Словно христианский мир воцаряется вокруг нас, исполненный наконец нежности, прощения и справедливого воздаяния, а потом, когда наше дыхание разделяется и нам опять приходится жить, рассеченным надвое, остается блаженное знание того, что мы побывали в святая святых, и еще некое нематериальное творение, созданное из уверенности, что мы туда вернемся.
Ты ищешь мой взгляд. Ты никогда не донимала меня, подобно стольким другим женщинам, вопросом «О чем ты думаешь? », который всегда производил на меня впечатление проехавшего бульдозера. Твои губы льнут к моим, и ожог пробегает до всему моему телу, пробуждая во мне того, кем я был. Но к тому, что есть непосредственного в этом порыве, тотчас же добавляется потребность в соучастии, и предо мной возникает насмешливое лицо Карлотты; она когда-то сильно меня рассмешила, заявив со своим итальянским акцентом: «Когда мужчина начинает направлять сначала мою руку, а затем и голову, я знаю, что ему уже недолго осталось». Слишком много жизни, слишком много знания, слишком много юмора… Мои руки обегают твое тело, медлят, настаивают, но своими ласками я больше всего хочу возбудить самого себя. Я касаюсь тебя легко, едва-едва, лишь повторяя пустой ладонью выпуклость твоих грудей и бедер, чтобы они снова призвали меня. Главное, не думать, не искать себя, не следить за собой, но обратиться к той трезвости в квадрате, которая умеет избегать и опасностей, таящихся в самой трезвости. Твое лицо, твои глаза затуманиваются, твоя рука ищет меня…
— О ты! ты! ты!..
Тот, кем я был когда-то, устремляется ей навстречу, но ослепление, радость и неистовство жить, дать себе волю, опьянить себя, отдаться щедро и безудержно уже уступили место осмотрительности мелкого вкладчика: мне удалось ловко выиграть добрых десять минут на предварительных ласках, чтобы потом не переутомиться из-за долгого пребывания в ней. Мое собственное наслаждение мне совершенно безразлично, да и как может быть иначе, когда речь идет о жизни и смерти? Мое неистовство таково, что я уже не знаю, боюсь ли я потерять тебя, Лора, или же просто боюсь проиграть. И эта щемящая боль от бесконечной нежности, от кротости твоего тела, столь доверчивого к моей силе. И еще моменты холодной иронии, когда я почти слышу крики болельщиков, подзадоривающих французскую команду на чемпионате мира.
Я смешон, но не боюсь этого. Чем сильней возрастает моя тревога, тем больше мне требуется «второй раз» для самоуспокоения. Это словно резерв на случай будущего отступления. Порой мне это удается, мобилизовав все свои нервные ресурсы и ловко извлекая из этого полезное ожесточение, подстегивающее мою кровь. И когда взгляд Лоры начинает тонуть, а потом снова всплывать на поверхность, в поисках моего, единственное, что мне еще удается легче всего, это монаршья улыбка властителя, одновременно нежная, немного покровительственная… и такая мужественная.
Уже полгода, как мы вместе, а ты ничего не замечала, родная. Я неплохо держался. Ты, как все счастливые натуры, была не слишком требовательна, и даже не знала, до какой степени.
Мы еще на два дня задержались в Венеции, часами бродили наугад по городу, заходили во все церкви. А когда возвращались и я заключал тебя в свои объятия, это ты говорила мне: «О нет, Жак, пощади, я еле жива, не знаю, как тебе это удается, но ты просто неутомим…»
Ко мне возвращалась надежда. Оставалось лишь найти оптимальный ритм. В моем распоряжении были все музеи Франции, так что я еще мог выкрутиться.
Глава III
Я отвез Лору в отель и вернулся к себе на улицу Мермоз. Квартира встретила меня с видом «все-на-своих-местах», который сразу же вызвал ощущение, будто я не у себя дома: меньше всего моему внутреннему настрою соответствовал этот вполне упорядоченный мирок. Все послания на письменном столе начинались одинаково: «Срочно позвоните…» Хорошо поставленный голос моей секретарши сообщил из диктофона: «Ваш сын просил зайти в контору, как только вернетесь». Я улыбнулся. Я плохо себе представлял, что могу поделать с инфляцией, с катастрофическим сокращением заказов — на восемьдесят процентов по отношению к прошлому году, — с обвалом на бирже, где мои акции за несколько месяцев потеряли три четверти своей стоимости, с энергетическим кризисом и с самым большим открытием после Колумбова яйца: что у Европы нет сырьевых ресурсов…
Сыну я позвонил:
— Привет, Жан-Пьер.
— Здравствуй, пап.
Я ожидал, что он станет задавать вопросы. Я не известил свой цюрихский филиал, который, впрочем, не занимался никакой реальной деятельностью. Всего лишь узаконенная фикция, придававшая мне в глазах швейцарских властей теоретическое существование, заодно позволяя быть в ладу с Французским банком. Жан-Пьер ни разу не позвонил мне в Венецию. Нетерпение, пылкость и импульсивность не в его характере: должно быть, он внимательно наблюдал за мной и извлек из этого некоторые умозаключения. Думаю, он очень старался не походить на меня — отцовское влияние. Молчание затягивалось: это выглядело так, будто я готовлюсь к эффектному выходу.
— Мы добились кредита. И учета векселей.
— Вот как.
— Признайся, ты никогда не верил…
— Мне не хватает воображения. Что же их подтолкнуло?
— В конечном счете, сам знаешь, все решает личностный фактор. Они меня знают. И они…
Я чуть было не сказал: «Знают, что я боец», но вовремя сдержался. Не ко времени. Спасаясь, я прибегнул к своему расхожему средству: иронии…
— Знаешь, когда Жискар д’Эстен затеял свое погружение на подводной лодке… я испугался. Не из-за подводной лодки, нет. Я испугался, как бы он не пошел по водам аки посуху. Я сам такой же. Творю чудеса.
— Это точно. Признаюсь, что не верил ни секунды. Дела идут — хуже некуда.
— Что ты хочешь, Европа проиграла свою историю. У нее нет собственных жизненных сил. Наши сырьевые ресурсы на восемьдесят процентов чужие. Говорят о нашем «сером веществе», и тут, конечно, нам есть с чем работать. Там, внутри, бурлит вовсю. Но все наши источники энергии, жизненной силы — наши яйца, одним словом — они в третьем мире, у тех, кого мы раньше колонизовали. Так что теперь настал момент истины.
— Ты зайдешь в контору?
— Знаешь, я и отсюда все вижу…
— С тех пор как ты уехал, были еще отмены заказов. И запрет на увольнения…
— Да, я читал. Они правы. Еще договорим обо всем этом. Давай завтра вместе пообедаем. Мариетта тебе скажет где…
Я поколебался немного.
— Жан-Пьер…
— Да?
— Я почти решился продать. — Он молчал. — Во всяком случае, всерьез об этом подумываю… — Я вдруг услышал собственные слова, сказанные с горячностью, которая удивила меня самого: — Я больше не могу драться на всех фронтах сразу…
Быть может, таким образом я впервые признался самому себе, до чего дошел в своих отношениях с собственным телом и с Лорой.
Я положил трубку, начал разбирать чемодан, потом зашел в ванную. Опорожняя туалетный набор, обнаружил на дне какую-то бумажку и развернул: это был рецепт. Я выбросил его в мусорную корзину. Решил, что никогда не приму такого рода «укрепляющее». Впрочем, не за этим я ходил к доктору Трийяку. У меня появились боли в паху, наверняка из-за ревматизма.
— У вас несколько увеличена простата.
— Вот как?
— Мочитесь хорошо?
— Пока неплохо.
— Ночью встаете?
— Порой бывает, когда не могу заснуть.
— Я хочу сказать, чтобы помочиться.
— Не замечал.
— Струя мощная?
— Простите?
— Когда вы мочитесь, струя сильная, быстрая, упругая, дугообразная? Или же у вас из уретры едва сочится тощей, слабой прерывистой струйкой, которая возобновляется только после усилия с вашей стороны?
— Ничего такого не замечал. Мочусь, и все. Впрочем, понаблюдаю за собой, хотя…
— Трусы мочите?
Я уставился на него, раскрыв рот.
— Да, после пятидесяти, как правило, когда думают, что мочеиспускание закончено, и засовывают член обратно, всегда вытекает еще несколько капель, потому что слабеет мышечный контроль, понимаете, сфинктеры отвердевают, и на кальсонах остается желтое пятно. И сзади то же самое.
— То же самое… Что вы этим, черт возьми, хотите сказать?
— Рефлексы закрытия довольно вялые.
— Не замечал.
— Поначалу обычно никто и не замечает. Значит, вы говорите, у вас боли и тяжесть в паху?
— Да, иногда.
— Колет, будто кинжалом?
— Нет. Боль глухая.
— После эякуляции?
— Да, но бывает и когда я устал. Главное, ощущение тяжести.
— Это простата и семенные протоки. Неопасно, но имеет тенденцию стать хроническим. Механика немного изношена. Вставляйте свечу после каждого сношения.
— Как это, доктор, свечу после каждого сношения? Вы что, хотите, чтобы после… короче, после любовной близости я вставал и…
— Ладно, тогда делайте себе сидячую холодную ванну. Вам от этого полегчает.
— Послушайте, если надо искать облегчения после того, как занимался любовью…
— Дорогой месье, мы с вами говорим об организме, его функционировании и о пределах того, что от него можно требовать… У вас что, нет проблем? Эрекция случается?
— Речь пока не идет о том, что у меня «случается» эрекция, доктор. Она у меня просто есть, и все.
— Как часто? Ваши боли вызваны механическими излишествами, тут нет никакого сомнения. Ваши слизистые раздражены. Да, понимаете ли, дорогой месье, пока количество спермы и простатической жидкости обильно, все идет как надо, но начиная с определенного возраста наблюдается сокращение объема извержений, часто даже полное отсутствие спермы, когда в момент эякуляции выделяется одна лишь простатическая жидкость… Имеется тенденция получать оргазм, как говорится, «всухую». Протоки уже не смазываются, простата сокращается, не опорожняясь, и происходит хроническое скопление крови в тканях, что и вызывает у вас это ощущение тяжести… Надо относиться к своему организму с уважением… Вот почему я задаю вопрос о частоте сношений…
Меня это начало бесить. Опять возникло чувство, будто я схватился с холодным и безжалостным цинизмом, который вовсе не был цинизмом врача, но обладал неотъемлемой и неуловимой враждебностью, глумившейся над жизнью, любовью и великодушными порывами страсти, — отвратительная смесь презрения и насмешки. На какой-то миг я испытал отчаяние, тоску и возмущение такой силы, что ирония, вместо того чтобы служить оборонительным оружием, стала еще одним скальпелем в моих собственных руках во время этого краткого анатомического сеанса.
— Какая частота, доктор? Это зависит от требований, с которыми приходится столкнуться. В начале связи, знаете, не скупишься, чтобы произвести приятное впечатление и закрепить успех, потом, когда все успокаивается и ты сумел утвердиться как следует, живешь достигнутым, а в конце связи, когда появляется усталость, стараешься делать это из элегантности и чтобы красиво завершить…
— Да, знаю, женщины все друг другу рассказывают.
— Я не это хотел сказать. На кону ведь не только забота о мужской репутации… Но это всегда грустно — конец связи. Так что стараешься убедить себя, что все еще можно спасти, упорствуешь…
— Да, упорствуешь, как вы сами сказали, а потом случается приступ. В пятьдесят девять в ваших же интересах не слишком упорствовать. Сейчас у вас есть кто-нибудь? Потому что ваши семенные каналы и эпидидим… Это тут, рядом с тестикулами…
— Ай!
— Вот видите? Больно. Ваши каналы и эпидидимы раздражены… Я уж не говорю о простате, которая у вас твердая, как черт знает что. Есть у вас сейчас связь?
— Да.
— Утомительная?
— Как это?
— Я хочу сказать, нужно ли ей время, сдерживается ли она, чтобы растянуть удовольствие? Потому что, знаете ли, это очень мило, сдерживать себя, как советуют во всех этих «технических» руководствах, может, это галантно, может, даже благородно, но все эти штучки изнуряют простату. Она вам кровь еще не пускала?
— Доктор, я… Вы говорите в прямом смысле или фигурально?
— Фигуральное не моя область. Я говорю вам не о чувствах, я говорю о простате и кровеносных сосудах. Порой, когда сношение затягивают, сосуды лопаются и из уретры идет кровь. С вами такое случалось?
— Нет. Никогда. Иногда, э… когда я затягиваю, как вы говорите, слишком долго, у меня саднит кожу…
— Да, из-за чрезмерного трения.
— Точно, из-за трения. Это довольно болезненно. Но, в конце концов, на войне как на войне…
Он был нечувствителен к юмору, этот защитник простаты.
— Ну так вот, поверьте мне, дорогой месье, когда женщина говорит вам: «Не сейчас, не сейчас» или: «Подожди меня», не поддавайтесь.
— Не поддаваться?
— Поберегите себя. Спускайте. Наши органы созданы для нормального, упорядоченного функционирования, такого, каким его было угодно создать природе, а не для акробатики, не для спортивных или… скажем, артистических достижений. Пусть все идет своим чередом, а вы спокойно получайте свой оргазм, вот и все. Вряд ли вы узнаете что-то новое, если я скажу, что есть такие потрошительницы, которые только и норовят обессилить вас. Женщины абсолютно ничего не смыслят в мужском члене. Они думают, что это нечто вроде автоматического станка, который можно настроить как угодно. Вы никогда не увидите, чтобы женщина позаботилась о вашей простате, большинство даже не знает, для чего она. В вашем возрасте надо заниматься этим полегоньку.
Больше я не смог сдерживаться: встал и грохнул кулаком по столу:
— Вы издеваетесь надо мной, доктор, или что? Полегоньку? Полегоньку? Отбывать номер с приходящей прислугой, которой оргазм ни к чему? У мужчины есть обязательства, черт подери!
Он смотрел на меня — маисовая сигарета-самокрутка меж губ, голова втянута в плечи, очки в черепаховой оправе — старая белая сова.
— Я бывший военный врач, месье. Я был врачом Первой бронетанковой и Иностранного легиона. Вы пришли ко мне на консультацию, потому что вам было плохо. Я высказываю вам свое медицинское мнение, вот и все. Делайте с ним что хотите. Это вопрос здоровья.
— Уж лучше сдохнуть.
— Сдохнуть, как вы выражаетесь, вы не сдохнете, но если продолжите свои излишества, битва окончится за отсутствием бойцов.
— Любопытно, что вы рассматриваете это как войну.
— А вы взгляните, в каком состоянии после этого оказывается ваша железа, и сами скажите, битва это или нет. Вам не повезло иметь такую ненормальную, чрезмерную для вашего возраста сексуальность и вполне нормальные органы, которые отдуваются за ваше либидо. Сколько времени в среднем длится каждое сношение с вашей нынешней партнершей?
— Это не партнерша, это женщина, которую я люблю…
— С медицинской точки зрения это ничего не меняет.
— Минут десять-пятнадцать в первый раз… Понятия не имею. Совершенно не способен вам это сказать.
— В первый раз? А бывает и второй?
— Только ради нее.
Он казался ошеломленным.
— Что вы хотите сказать?
— Я хочу сказать, что иногда у меня встает второй раз, ради нее, но кончить мне не удается.
— Безумие. Безумие чистое и ясное. Вы роете себе могилу. Вы хоть отдаете себе отчет, какую нагрузку они выдерживают, ваша простата и кровеносные сосуды, пока вы пилите битый час, точно механическая пила? Это же нацистские методы, сударь. И вы небось требуете вам сосать.
— Никогда. Никогда в жизни. Я не «требую мне сосать». Не приказываю. Последним дерьмом буду, доктор, уж простите за выражение, вы ведь бывший военврач, но никогда я не говорил женщине «пососи мне». Никогда.
— Ну да, ну да. Но когда она делает это по собственному почину, чтобы у вас опять встал, вы же не отказываетесь?
— Нет, разумеется.
— А вы хоть представляете немного, какому испытанию подвергаются ваши органы во время этой операции, когда они больше не могут, а их к этому принуждают? Феллацию, разумеется, можно использовать как ласку во время нормального сношения, но уж ни в коем случае как метод реанимации. Когда я говорю вам, что вы роете себе могилу…
— Могила меня не пугает, наоборот, при условии, что попаду туда во всеоружии.
— Ну, конечно, вам случается и кончить вот так, орально. Начиная с некоторого возраста феллация убивает в два раза быстрее, чем обычный акт. Для нервной системы и мозга это страшное потрясение, а ее причастность к одностороннему параличу весьма известна. У вас бывают нарушения памяти?
— Частенько. Слишком много курю.
— Может, курите вы и слишком много, но вы еще и вашим органам даете прикурить — это я вам говорю как бывший товарищ по оружию, — а потеря фосфора в вашем возрасте не восстанавливается так же быстро, как у молодых. Вы просто взрываете свою нервную систему ко всем чертям. У вас бывает судорожное дрожание членов после акта?
— Ничего подобного.
— Я вам сделаю инъекцию железистого экстракта под мышку, но…
Я встал:
— Не хочу. Вы уже порекомендовали сидячие ванны и свечи после акта. Как успокоительное мне этого достаточно…
Еще какое-то время он мрачно смотрел на меня, потом смягчился:
— В сущности, вы принадлежите к старому поколению французов, к тому, что еще верило в добродетель усилия. Я вам выпишу рецепт, это вам наверняка пойдет на пользу.
Я так и не смог решиться отнести его в аптеку, потому что в квартале меня знали.
Я вытянулся в горячей воде, закрыв глаза, улыбаясь воспоминанию о доблестном защитнике простаты от коварно посягающих на нее женских орд. Быть может, и для меня настало время «спасать честь»? Сколько мужчин покидают «слишком требовательную» женщину единственно ради «спасения чести», то есть из трусости, потому что сознают свою несостоятельность и чувствуют, что вот-вот будут разоблачены! Сколько мужчин из тех, что слывут «большими лакомками», таким образом «отвязываются», потому что им больше нечем держаться, потому что им требуется разнообразие для оживления их скромных потребностей! «Охотничьи трофеи» — это всегда плоды неуверенности. Пресловутое «У меня на нее больше не стоит», что так элегантно перелагает комплекс неполноценности на женщину, оставляя ей чувство вины и уверенность в том, что это она оказалась не на высоте, что это она недостаточно «эротична», недостаточно «соблазнительна», — типичная фраза жеребцов: за ней на самом деле прячутся слабаки, которым с большим трудом удается спустить. А сколько раз я слышал, как женщин называли фригидными за то, что у них нет мужского оргазма, но чье сладострастие просто иное, «ровное», на диво продолжительное, которое прерывает лить сам мужчина, часто оказываясь не в силах сопровождать их до бесконечности вдоль всего пути. Если бы я пекся о своей «репутации», я бы оставил Лору, и тогда, много лет спустя, как-нибудь вечерком, при свечах, уже изрядно состарившись, болтая у камелька за своим вязанием, она пробормотала бы: «В свои шестьдесят он все еще был восхитительным любовником…» До чего же легко, часто меняя женщин и вовремя сматываясь, создать себе репутацию! Только вот какая штука: мне безразлично все, что не является тобою, любовь моя. Я готов умереть, лишь бы это произошло в твоих объятиях. Я боюсь только, что скоро настанет такой момент, когда понимание превратится в сострадание, а нежность и желание поберечь опасно приблизятся к жалости и материнской заботе, когда изменится сама природа наших отношений. «Нет, нет, не надо, дорогой, мы уже занимались любовью неделю назад, тебя это утомит… Надо поберечь тебя, дорогой… Да, да, конечно, дорогой, я знаю, что ты можешь еще раз, и даже два, если я попрошу, ты просто неутомим, но потом тебе придется лежать с компрессом, ведь сам знаешь, что тебе сказал доктор… Не раньше субботы, любимый, ты и так перестарался в прошлый раз. Ты и вправду ненасытен! »
Мне надо было с самого начала откровенно с тобой поговорить. Но я боялся все испортить, назвав вещи своими именами. И еще, как все заразительно внутри пары. Опасная симметрия, где страхи одного вызывают неуверенность и тревогу другого: все тогда ведет, усугубляясь, к конечной отчужденности… Но, в конце концов, я пока еще «держусь». Может, удастся выиграть годик или два.
|
|
|
