 |
Глава XV. Глава XVI
|
|
|
|
Глава XV
Мне еще остается хорошо если несколько дней в этом беге наперегонки с часами, который я затеял. Я запечатаю эту тетрадь в конверт и запру в сейф в конторе, где ты ее и найдешь, Жан-Пьер, «согласно обычаю древнему и торжественному». Сразу же хочу уточнить, что мысль о самоубийстве никогда меня не посещала, по простой причине, понятной любому мелкому и среднему предпринимателю в затруднительном финансовом положении: страховку не выплатят. Я пока еще стою четыреста миллионов, так что и речи быть не может, чтобы выбросить себя на ветер.
Я бы хотел наконец сказать, что если и имею право на какую-нибудь симпатию, Лора, то всего лишь потому, что боюсь потерять тебя из-за любви, а не как собственник. Я знаю, что мой страх на этих страницах очевиден. Он чувствовался даже в моих отношениях с сыном: желание обрести продолжателя, не лишиться всего окончательно. Когда я понял, что фантазий мне уже недостаточно, я попытался оставить Лору. Мне казалось, что Жан-Пьер смотрел на нее с большим дружелюбием, быть может, даже с нежностью. И он так похож на меня, мой сын: тоже не уступит ни пяди своей территории, как и все в нашем роду. Мне так часто говорили: «Он вылитый вы, Жак, только на тридцать лет моложе…» В общем, я объединил Лору и Жан-Пьера у себя за обедом. Надо было дать шанс удаче. Она норой любит, чтобы к ней чуточку поприставали, подмигнули, приволоклись за ней, и нередко показывает, что чувствительна к воображению. Я ощущал, что дошел в своих отношениях с Руисом и самим собой до предела возможного, и уже готов был смириться, лишь бы только получить какой-нибудь благожелательный знак судьбы. Так что я ловил взгляды Лоры и моего сына, которыми они могли обменяться, или немного затянувшееся молчание, которое прерывают прежде, чем оно станет красноречивым. Не знаю, что бы я сделал, если бы недели через две Лора сказала мне: «Тебе надо знать. Мы с Жан-Пьером любим друг друга». Думаю, что оказался бы на высоте, потому что это был бы прекрасный способ покончить со всем, он предоставлял идеальные возможности для иронии, элегантности и изысканности чувств, позволяя, некоторым образом, быть брошенным так, что это разбивает сердце самим бросающим. Быть может также, я бы тайно подверг Лору испытанию, ибо, чтобы завлечь ее так далеко, как я собирался зайти, не признаваясь в этом самому себе, надо было не ошибиться в глубине привязанности, которую она ко мне хранила. Лора была с Жан-Пьером столь естественна и непринужденна и столь безразлична в своей любезности, что я поймал себя на мысли, слитной известной, чтобы не привести ее здесь, — великие комики редки на наших экранах, и даже сам Чарли Чаплин без колебаний дал себя облагородить — Лора наверняка считала, что Жан-Пьер еще слишком молод для нее: она хотела чувствовать рядом с собой присутствие человека зрелого и рассудительного, чтобы ее направляла опытная рука… Я не смог удержаться от смеха.
|
|
|
— Что за таинственные смешки? — спросила Лора.
— У моего отца довольно насмешливые отношения с самим собой, — заявил Жан-Пьер.
— Родная, я собирался вас поженить, тебя и моего сына…
— Боже, какой ужас!
— Спасибо, Лора, очень мило с вашей стороны, — заметил Жан-Пьер.
Я вернулся к своей рыбе.
— Страх потерять тебя, — пояснил я. — Так что играю на опережение.
— Другая черта в характере этого господина, — сказал Жан-Пьер. — Он считает, что существует искусство проигрывать, которое называется «юмор». Это нередко ведет к тому, чтобы отказываться от победы из страха поражения…
— Только не говорите мне, что во Франции тоже делят людей на «победителей» и «неудачников». Я думала, это только в Америке…
|
|
|
— Лора прелестна, дорогой отец. Но она создана для радости жизни, веселья, счастья. Ты же считаешь, что не на этих основаниях можно создавать семью…
— Он становится желчным, — сказала Лора.
— … Как-то раз я прочел в газете одно «личное» объявление: «Ищу подругу жизни, хорошо знающую бухгалтерский учет, расценки, составление баланса и управление предприятием…»
— Это не ново, — отозвался я. — Так было всегда.
— А может, потому и стоит прекратить? — сказала Лора.
— Можно, например, полагать, что мужчина моего возраста уже не рентабелен, в инвестиционном смысле, для очень молодой женщины. Нет ни достаточного будущего, ни возможного расцвета, ни перспектив…
Лора встала:
— Я вас оставляю, раз вы начали говорить о делах… — Ее голос дрожал. Она силилась улыбаться. — Почитаю тут рядышком Карла Маркса. Пока. До свиданья, Жан-Пьер.
— Брось заодно взгляд на «Одномерного человека» Маркузе и на Грамши, — сказал я. — Они на той же полке.
Я сидел закрыв глаза. Молчанию было сто лет.
— Меня это не касается, но, может, это не было уж столь необходимо? — спросил Жан-Пьер.
— Ладно. Согласен. Сожалею. Так о чем бишь мы?
— Я только что два часа говорил с адвокатом Кляйндинста. Он изменил свое предложение… Я тут набросал для тебя вкратце.
Он достал из своего бумажника листок бумаги и развернул его: всего несколько строчек. Жан-Пьер мастер краткости. Я быстро взглянул на цифры и сунул свой смертный приговор в карман. Жан-Пьер наблюдал за мной.
— Ну?
— Я подумаю.
— Ты ведь не собираешься это принять? Ты на слом стоишь в два раза больше.
— Не уверен.
— Но как же! Площади в Нанте, здания, машины, запасы на складах… Он тебя берет за горло.
— Он хорошо осведомлен, вот и все. Конечно, это непорядочно. Но не всегда удается кончить красиво…
— Мы можем продержаться до октября. А потом, глядишь, конъюнктура изменится.
— Она не изменится. Вернее, изменится не для нас. Помнишь про «слабаков», от которых избавляются? Фуркад официально утвердил выживание сильнейших. Он прав. Чтобы устоять в конкуренции, нужны колоссы… Это век гигантов мирового масштаба, борьба за завоевание рынков… Европейская держава, вот что. Конечно, это фальшивка, потому что все наши источники энергии, почти все запасы сырья — больше восьмидесяти процентов, — все эти питательные вещества, без которых мы не можем обойтись, находятся не в наших подвалах, а у других, за океанами, в странах таких новых, что мы едва знаем их названия… Но мы продолжаем поступать «как если бы» и разглагольствовать вслух о «независимости»… Показываем фокусы, блефуем… Этим летом я крутил ручку своего радиоприемника и наткнулся на интервью с Жобером. Журналист ему говорит: «Но вы же были тогда министром иностранных дел! » А Жобер отвечает: «Простите, я был иллюзионистом на посту министра иностранных дел! » Ничего себе признаньице, а?
|
|
|
Жан-Пьер не спускал с меня глаз. Я хорошо знал этот взгляд: он внимательно слушал мои рассуждения, но в первую очередь пытался определить степень моей психологической «надежности»…
— Я не могу бороться против транснациональных компаний. Стало быть, не вижу другого решения, кроме как принять предложение Кляйндинста. Если этого не сделать, то не пройдет и трех месяцев, как вмешается фонд поддержки и приберет дело по франку за акцию. Есть одна вещь, которую ты не учел в своей бумажке… С твоей стороны это не забывчивость, о нет! Это элегантность: ты целомудренно избежал упоминания о моей страховке за подписью трех компаний. Это составляет четыреста миллионов — для тебя и твоей матери…
Я встал:
— Вот она, моя цена на слом!
Я проводил его до двери, прошел через гостиную и заглянул в библиотеку. Лора только что ушла: в пепельнице еще тлела сигарета. Я потушил ее. Рядом с пепельницей на столе — клочок бумаги, покрытый ее танцующим почерком… «Я знаю. Понимаю. А также то, что ни к чему говорить об этом, это — вещи без слов. Но Боже мой, что с нами будет, Жак? Я не хочу потерять тебя по причинам столь… материальным. Да, физическим, это одно и то же. Я подозреваю, что для тебя в этом смешались гордость, благородство, достоинство, но клянусь тебе, я не понимаю, что это значит, когда любишь. Я хочу и дальше быть счастливой с тобой, по ту сторону всего этого. А впрочем, кто тебе говорит о счастье? Я тебе говорю только о любви. Не бросай меня ради своего образа, Жак, ради собственного представления о себе самом. Это слишком нечестно. Не говори мне об этом письме. Не говори мне обо всех этих вещах. Я хочу, чтобы все между нами было по ту сторону…»
|
|
|
Я скатился по лестнице и прыгнул в такси. В гостинице ее не оказалось. Я обошел все бразильские заведения, куда она порой заходила «хлебнуть» своей музыки. Нашел ее в «Панго», она сидела в темном уголке, слушая, как какой-то негр заставлял плакать свое фортепьяно. Я ничего не сказал, просто сел рядом. Взял ее за руку, чтобы слова помолчали. Мы сидели там до рассвета и слушали музыку. Всему нужно начало.
Думаю, мы могли бы выиграть еще несколько месяцев, и я, быть может, даже нашел бы в себе достаточно любви и настоящей силы, чтобы покинуть тебя, Лора, если бы не вмешался случай. Случай, рок, ирония судьбы — неважно, какое имя дают этой мелкой монетке, которую нам оставили греческие боги, а также этим предприятиям по слому, объектом которых мы вовсе не являемся, как это известно каждому, потому что нельзя иметь умысел и план там, где нет ничего и где ничему до нас нет дела.
Глава XVI
Я уже несколько недель откладывал свой визит к Вилельмам, что было весьма неучтиво. Генри Вилельм много раз брал меня компаньоном на хороших условиях в свои индонезийские сделки, и я не мог больше откладывать этот визит вежливости. Лора отказалась сопровождать меня: «Эти люди, как говорят по-французски, смерть солнца». Не знаю, в какой уголок Бразилии занесло это «французское» выражение, но в Сен-Жермен-ан-Лэ мне пришлось отправиться одному. Поместье занимало несколько десятков гектаров, а дом, принадлежавший прежде герцогу Стэнфорду, находился в глубине парка. В аллеях и перед крыльцом было припарковано машин тридцать, так что я напрасно искал место, Я объехал вокруг дома и оставил свой «ягуар» среди малолитражек и грузовичков, принадлежавших слугам и поставщикам. Вместо того чтобы проделать обратный путь, я воспользовался служебным входом. Проходя по коридору рядом с кухней, заметил справа от себя вешалку, а там, на плечиках, шоферский френч, Я сразу узнал его, едва мой взгляд наткнулся на пару перчаток с хищно согнутыми пальцами, просунутую под правый погон кителя. Мое сердце забилось с юношеским волнением, и мне пришлось призвать на подмогу весь свой юмор, чтобы привести его в порядок. На плечиках висела и другая одежда, без сомнения принадлежавшая временным слугам, нанятым на вторую половину дня, которые здесь переодевались, облачаясь в белые куртки и черные брюки, Я быстро огляделся вокруг, словно вор: никого, все двери закрыты. Перчатки под погоном были удостоверением личности, исключавшим ошибку. На этот раз мы на самом деле познакомимся, подумал я. Я подошел к форменной куртке и порылся в карманах. То, что я искал, обнаружилось в бумажнике из зеленого пластика: испанский паспорт, вид на жительство и водительские права на имя Антонио Монтойи. На фото был точно Руис. Я сунул документы себе в карман и пошел по коридору.
|
|
|
Салон в стиле Людовика XV был пуст: погода стояла великолепная. Приглашенные толпились на лужайках, слуги в белых куртках сновали от группы к группе, без устали подсовывая подносы с напитками и закусками, с тем настойчивым и важным видом, который на миг обнаруживает их существование. Я надел очки, но сомневался, что найду среди них Руиса. Это было не в его духе. Он в этот момент наверняка подчищает содержимое ящиков в покоях Вилельма. Впрочем, мне неважно было, здесь он или нет. Он был у меня в кармане, его имя и адрес. В моей власти. В конце концов, он угрожал мне смертью и не сдержал обещания: удовлетворился тем, что украл мои часы. Он не был достоин своей внешности степного варвара — просто-напросто жалкий тип. Но нам обоим предстояло уладить одно маленькое дельце.
Я поздоровался с миссис Вилельм, поговорил с ее мужем, обменялся обычными любезностями с несколькими знакомыми, уклонился от попытки втянуть меня в политическую дискуссию…
— Ренье, а я вас повсюду ищу уже три дня!
Я узнал скорее акцент, чем голос: Джим Дули. Он стоял на фоне зелени: загорелое лицо и завитки волос римского патриция с мраморного бюста, рубашка распахнута на атлетической груди, а под руку с ним то, что принято называть «роскошное созданье», с тех пор как слово «богиня» оставило свои перья и орхидеи у Дюма-сына. Я попытался опознать ее, опасаясь очередной звезды. У нее было личико, сошедшее прямо с рекламного плаката, однако я был не в состоянии сказать, шла ли там речь о кино, продуктах питания или косметическом креме.
— Вы, конечно, знакомы…
Он избегал произносить ее имя: она была слишком знаменита, чтобы нуждаться в этом.
— Ну конечно…
— Мы встречались в прошлом году, в Каннах, — сказала она.
Уже несколько лет ноги моей не было в Каннах, но какое это имеет значение.
Джим Дули обнял ее за талию.
— Это моя невеста, — заявил он.
— Вот как? Мои поздравления…
Появился поднос, и Дули взял бокал с оранжадом.
— Я больше не пью спиртного, — сообщил он. — Надо уметь выбирать, старина, верно? Нельзя сражаться сразу на всех фронтах. Алкоголь с некоторого возраста снижает показатели…
— О, мистер Дули, — ввернула девица, — уж вам-то опасаться нечего.
— Для перепихона, дорогая, нет ничего хуже, чем алкоголь.
Я закрыл глаза: нет, это не жаргон, это акцент…
— Так что предпочитаю отказаться от спиртного…
Похоже, он напрочь забыл свои признания в «Гритти». Говорят: «врет как дышит». Но Дули врал, чтобы дышать. Только глаза продолжали кричать правду о его страхах.
— Извините меня, darling, нам надо поговорить о делах…
— О, конечно… До скорого, месье… — Она заколебалась.
— Ренье, — подсказал я.
— Была очень рада…
Она протянула мне руку, сохраняя какой-то момент свою позу — бледно-голубое платьице, берет, розовое боа, — и удалилась, слегка откинувшись назад, рука на бедре. Дули мрачно проводил ее взглядом, потом обернулся ко мне:
— Что это за шлюха?
Я еле пришел в себя.
— Но… как я понял, это ваша невеста?
— Да нет же, черт, я так всегда говорю, чтобы сделать людям приятное…
— Послушайте, Дули, где вы учили французский?
— В Жансон-де-Сайи. А в чем дело, он отвратен?
— Нет, напротив, но это так забавно, с вашим акцентом…
— Нельзя иметь все сразу, приятель. Надо же что-нибудь оставить французам.
Девица вернулась:
— Вы не отвезете меня, Джим? Я отослала свою машину…
Дули посмотрел на нее тяжелым суровым взглядом:
— Скажи-ка, милочка… Мой друг не хочет верить, что прошлой ночью я три раза занимался с тобой любовью… Это правда или я хвастаюсь?
Девица, казалось, была сбита с толку, покраснела, затем храбро улыбнулась:
— Правда.
— Ладно. Спасибо. Очень мило. А как ты тут оказалась? Тебя кто-нибудь из слуг привел, чтобы ты завязала полезные знакомства?
Теперь слезы были у нее в глазах. И, несмотря на юность, вид у нее был жалкий — такой вид умеют принимать одни старики.
— Отвечай, киска. Это пустяки. Каждый крутится как может. Мы никому не скажем.
— Бросьте, Дули.
— Она хочет подняться классом повыше, понимаете, в том-то все и дерьмо…
Но он действительно бросил пить. Это была жестокость, и она бросалась в глаза.
— Думаю, мы строим себе иллюзии, старина, — сказал я ему. — Ни «рабочий класс», ни разнузданные орды с Востока не положат конец нашим проблемам. Не надо рассчитывать ни на какую внешнюю помощь. Эту работу нам придется сделать самим. Может, государственный военный переворот?
— French talk [12], — сказал Дули.
Девица вынула носовой платок из своей сумочки и тщательно вытирала уголки глаз, чтобы не испортить макияж.
— Мой друг работает у одного кулинара и… Он предложил провести меня сюда… Я так часто видела ваше фото в газетах, мистер Дули… С Мариной Пюньи.
Ее голос осекся. Однако она была одета, причесана и накрашена согласно лучшим рекламным рекомендациям. Это и в самом деле было несправедливо.
— Мой друг делал сюда поставки и… — Дули порылся в своем бумажнике. — Я не хочу от вас денег, месье Дули, — заявила маленькая француженка.
— Я всего лишь даю тебе свою карточку, — возразил Дули. — Я знаю, тут дело не экономическое. Это социальное. Ты не шлюха. Загляни ко мне. Тебя как зовут?
— Маривона.
Он обнял ее за плечи:
— Не горюй, Маривона. Все хотят местечко под солнцем. Это называется социальный рост. Загляни ко мне. Я тебе подсоблю. Беги давай, глупышка.
Девица просияла:
— О, спасибо, месье Дули.
— И не прибавляй фамилию людей к «месье» и «мадам», когда к ним обращаешься. Отдает простонародьем.
— Вот как? Я не знала.
— Да, это тебя сразу выдает.
Он поглядел ей вслед поверх своего стакана с оранжадом:
— Подумать только, как готовое платье ломает социальные барьеры, вы не находите, Ренье?
— Хм.
— Значит, по-прежнему в дерьме?
— Не знаю, Дули, что вы называете «быть в дерьме». Дерьмо штука субъективная. У каждого — свое.
— Почему вы отказываетесь от предложения Кляйндинста? Он вам предлагает семьсот миллионов и восемь тысяч акций СОПАРа. Не так уж плохо.
— А почему вас так интересует мое положение?
Он подмигнул:
— Из-за Омаха-Бич и партизанства…
— Cut out the shit [13]. Почему?
— Потому что я хочу, чтобы вы продали Кляйндинсту и взяли восемь тысяч его акций.
— Его последнее предложение — триста миллионов и восемь тысяч акций. Это неприемлемо.
— Соглашайтесь.
— Джим, я знаю, что вы человек очень сильный и трезвый… в деловом плане…
Он хохотнул:
— Я вам слишком много наболтал в Венеции… Продавайте. Я вам гарантирую разницу между тем, что дает Кляйндинст, и ценой ваших акций по самому высокому курсу семьдесят четвертого. По самому высокому. А они упали в цене на шестьдесят восемь процентов. Это твердое предложение. Но вы мне уступите восемь тысяч Кляйндинстовых акций. — Я начал понимать. — И заткнетесь. Никому ни слова, даже вашему сыну.
— Восьми тысяч акций достаточно, чтобы наложить лапу на СОПАР?
— Я умею считать. И я считаю уже три года. Мне нужна Кляйндинстова шкура, и я ее получу.
— Можно спросить почему? Или это слишком личное?
Некоторое время он рассматривал меня с симпатией.
— Не уверен, что вы сможете понять, дружище. Вы слишком… как это говорят? Малы? Малый и средний бизнес, так, что ли?
— Ага.
— Думаю, что Буссак, Флуара, Дассо или Пруво меня бы поняли. Тут все дело в силе, дружище. Сила. Вам знакомо это слово?
— Вы чертовски доходчиво изъясняетесь, старина.
— Да, между Кляйндинстом и мной вопрос силы. Хотите, чтобы я вам малость растолковал?
— Я очень хорошо понимаю, о чем пошел бы толк, Джимми.
Он и бровью не повел. Умел держать удары.
— Ну так как?
— Мне нужны серьезные гарантии.
— Через неделю получите письмо от моего адвоката. Вы его вскроете, прочтете и опять запечатаете. О’кей?
Некоторое время я молчал, а потом в его глазах промелькнуло своего рода дружелюбие.
— Так вам по крайней мере не придется зависеть от тридцатимиллиардного торгового оборота, который Франция собирается вроде бы наладить с Ираном в ближайшие годы. Смех, да и только!
Он швырнул стакан с оранжадом в олеандровые кусты и удалился своей походкой любителя побродяжить.
Мне понадобилось несколько минут, чтобы прийти в себя. Я и мечтать не мог о том, чтобы лучшим образом ликвидировать свое дело. Думаю даже, что моей первой реакцией были слова: «Все-таки есть Бог», что, в общем-то, является наибольшей честью, которую один президент компании может оказать другому.
Я побродил еще некоторое время среди гостей, отдавая дань гостеприимству хозяев, Руиса я заметил в тот момент, когда уже собрался уходить. Он шел через лужайку в белой куртке слуги, держа в руках поднос с пустыми стаканами. Я помню момент удовлетворения и почти торжества, который испытал, сам не знаю почему, при виде этого андалузского хищника, напялившего лакейскую ливрею. Быть может, потому, что этот наряд обезличивал его и он терял ауру звериного великолепия, которую приобрел в моем воображении и от которой я собирался наконец освободиться. Я был уверен, что размахом физических достоинств наделили его мои фантазии, это делало его неуязвимым, хотя в реальности он был просто ничтожеством: жалкий тип, от которого можно потребовать чего угодно. Я проследил за ним взглядом: он был в тридцати шагах от меня и направлялся к дому, собирая по пути пустые стаканы, — и я разрывался между желанием избавиться от него и страхом его потерять.
Я видел, как он вошел в салон. Я приблизился к одной из застекленных дверей и заглянул внутрь.
Руис опустошал дамские сумочки, лежавшие на диване и в креслах. Я сам удивился, как на это отреагировал: повернувшись к лужайке, удостоверился, что никто из приглашенных или слуг не направляется к дому. Я некоторым образом встал на стрёме. Знаю, что трудно понять такую заботу с моей стороны, но, в конце концов, Руис, хотя и не знал об этом, был моим сообщником, и я хотел, чтобы он оставался на свободе. В тот момент я успокоился на достигнутом: то ли хотел получить удовольствие от игры, на которую еще претендовал, то ли по недостатку храбрости или честности в отношении самого себя, — не знаю.
Мне пришлось также бороться с желанием напугать его. От неожиданности он, возможно, выхватил бы нож и, если бы немного повезло… Жизнь — не всегда лучшее решение. Но я его уже достаточно изучил и знал, что родства с нашими завоевателями и дикими ордами у него было не больше, чем у его лакейской куртки. Мелкий подонок, готовый на любую низость, который согласится на все, что угодно. Я вспомнил его «s& #237;, se& #241; or», брошенное мне в гостиничном номере, когда я велел ему воспользоваться служебной лестницей… Он проник сюда благодаря своей шоферской форме, а затем напялил официантскую куртку, чтобы потрошить сумочки.
Я решил не выдавать своего присутствия. Так лучше: я сохраню над ним свою власть, как хозяин, хотя он даже не подозревает о моем существовании.
В соседней комнате раздались чьи-то голоса, Руис обернулся к двери и застыл, насторожившись. Мне был виден его профиль. У меня тогда мелькнула забавная мысль: я сказал себе, что мужчина столь мужественной красоты, удовлетворяющийся воровством, почти порядочен. Он мог бы зарабатывать гораздо больше денег другим способом. Я ощутил досаду, легкое беспокойство: моему воображению нечего было делать с такой порядочностью.
Он осторожно положил на софу сумочку, которую только что опустошил, и бесшумно двинулся к двери в прихожую. Видимо, собирался надеть свою шоферскую форму и преспокойно смотаться. Я застыл, прислонившись к стене. Его документы лежали у меня в кармане.
Я распрощался с хозяевами и вернулся в Париж. За рулем я насвистывал. Встреча с Джимом Дули и его предложение давали мне блестящий выход из положения. Речь сейчас шла о том, чтобы как можно скорее претворить все в реальность. Я решительно выбросил Руиса из своей головы. Мне нужно было как можно быстрее увидеть Лору и объявить ей, что я нашел наконец решение всем нашим проблемам.
|
|
|
