Письмо Брейсгедла (6)

 

Так я начал свою жизнь как артиллерист Тауэра, с помесячной ученической платой меньше, чем выклянчивают нищие. Мы поселились в двух убогих комнатах при церкви, жили очень бедно, хорошо хоть форму давали в Тауэре. Так прошел год, зимой на второй год наступил сильный холод, моя мать заболела, а угля, чтобы согреть ее, у нас не было. Я думаю, кроме того, ее доконали горести. Она не виновата в том, что все так кончилось, она очень добрая, здравомыслящая, добродетельная женщина, никакая не папистка. Я расспрашивал ее об этом, и она сказала, на мне нет греха, но я молилась за души своих умерших младенцев, за души родителей, как старая религия учила нас, а это великий грех, и я знаю, что буду гореть за него в аду, хотя и молю Бога пощадить меня. Она умерла 2 февраля 1606 и похоронена на кладбище при церкви Святой Катерины. Сейчас ты знаешь, моя Нэн, что это ты успокоила меня в моей печали, и я захотел жениться на тебе, но твой отец сказал, нет‑ нет, нельзя жениться на ученическую зарплату, как ты будешь содержать мою дочь? Ответа у меня не было, и я ушел и пребывал в печали много дней.

Потом подходит ко мне Томас Кин и говорит: эй, Дик, как насчет Фландрии? Завтра утром я отбываю, нужно доставить в Голландию четыре королевские пушки, чтобы стрелять по испанцам. Иди моим помощником: будем есть сыр, пить джин и взрывать папистских псов, чтобы они горели в аду. Я ответил ему: да, вот тебе моя рука – и все уладилось. Нам пришлось отправиться из Тауэра ночью, потому что королевское величество только что заключил мир с Испанией и посчитал, что было бы плохо открыто вооружать ее врагов. Но кое‑ кто при дворе (думаю, принц Генри, который вскоре безвременно умер) думал, что это позор Англии – трусливо уклоняться от войны против подлого короля Филиппа, так злобно преследовавшего протестантов. Кроме того, голландцы еще раньше заплатили за пушки, так что это было и по справедливости, ведь король ни пенни не вернул бы им, так что мы отбыли еще и за честь Англии.

Мы доставили пушки, хотя телеги развалились на куски и вместе с ними все необходимое, как то: 500 ядер, шомпола, змеевики и прочее, к гавани, где матросы погрузили все в трюм корабля «Гроен Дрейк» с шестью пушками, принадлежащий капитану Виллему ван Брилле. Путешествие длилось три дня, море для зимнего времени было хорошее, только слишком холодное. Мы ели и пили все свежее: хлеб, сыр, селедку, эль. Слайс – плоское мрачное место, на мой взгляд: все дома кирпичные, коричневые или красные. Очень хорошее дело мы сделали, поскольку, с тех пор как несколько месяцев назад испанцы захватили Остенде, это остался единственный порт в западной Фландрии. Мы выгрузили пушки, установили их на телегах.

Нэн, я слишком долго болтал о своей глупой юности и боюсь, у меня мало времени. Рана болит сильнее прежнего, и доктор говорит, она загноилась, и дает мне не больше двух дней.

 

 

Да, нелепо. Не создалось ли впечатление, будто я самый знаменитый распутник в городе? Все не так. Я часто влюбляюсь, но это другое. Да, доктор Фрейд, я компенсирую отсутствие материнской любви; да, доктор Юнг, я не способен заключить мир со своим отрицательным «эго»; да, отец, я грешен и сам виноват в том, что делал, и в том, чего не сумел сделать. Тем не менее я настаиваю: это не просто секс. У меня никогда ни с кем не было лучших сексуальных отношений, чем с Амалией, но их оказалось недостаточно. С самого начала нашего брака я привычно имел кого‑ то на стороне. Как уже сказано, в Нью‑ Йорке с этим проблем нет.

Ингрид, моя нынешняя приятельница, – хороший тому пример. Умный или нетерпеливый читатель, возможно, подумает: о, он нарочно тянет, не желая говорить о Миранде. Это правда – и в то же время полная чушь. Я в смертельной опасности, но я пока не умираю, как бедняга Брейсгедл; возможно, в моем распоряжении все время мира.

Ингрид почти двенадцать лет была счастлива в браке с Гаем, успешным телевизионным деятелем и, по общим отзывам, настоящим принцем по сравнению со многими другими мужчинами в этом бизнесе. Однако однажды, на пятьдесят втором году жизни, он встал с постели, пошел в ванную, начал бриться – и тут что‑ то лопнуло у него в мозгу, и он умер на месте. Никаких угрожающих симптомов, прекрасное здоровье, хорошее кровяное давление, низкий холестерин – но он умер. Три последующих года Ингрид провела, погрузившись в глубокую скорбь. Потом естественные природные потребности снова взяли верх, она решила примириться с потерей и вернуться к жизни. Целых три траурных года она ни с кем не встречалась, но теперь приняла приглашение на одну из благотворительных вечеринок, где люди богатые встречаются с людьми творческими, чтобы добавить хоть чуть‑ чуть божественного вдохновения в свою иссушающуюся жизнь. Она пошла в спа‑ салон и в самую модную парикмахерскую, остригла волосы, купила новый наряд и вышла в свет.

Выглядела она очень мило: чуть больше сорока, довольно высокая и, возможно, слегка тяжеловатая для танцев – по этой причине она рано занялась хореографией. Светло‑ каштановые волосы, стрижка «под мальчика», удлиненные серые глаза, похожие на волчьи. Большой рот с неправильным прикусом, что лично мне кажется очень привлекательным. И тело танцовщицы. Я тоже был на этом празднестве – в качестве состоятельного человека, жаждущего дуновения настоящей жизни. Едва увидев эту женщину, я схватил за руку своего партнера Шелли Гроссбата, знакомого со всеми в музыкальном бизнесе, и спросил, кто она. Задумавшись на мгновение, он ответил:

– Боже, кажется, это Ингрид Кеннеди! А я‑ то думал, она умерла.

Он нас познакомил. Мы поболтали о танцах и интеллектуальной собственности; получилась весьма увлекательная беседа о том, в какой степени танцы защищены законом об авторском праве. Я нашел ее умной и забавной; полагаю, у нее осталось похожее мнение обо мне.

Позже, тем же вечером, мы вдвоем прикончили две бутылки вина. Она вперила в меня взгляд своих удлиненных серых очей и поинтересовалась, можно ли задать личный вопрос. Я кивнул, и она спросила:

– Вам нравится трахаться с женщинами?

Я ответил, что, в общем‑ то, нравится.

– Ну, – сказала она, – у меня три года не было секса, после того как умер мой муж, а вы, похоже, милый человек. В последнее время меня снова разбирает охота, а от мастурбации никакого толку…

Я ответил, что мне она тоже не помогает.

– Тогда, если вы не страдаете никакими венерическими заболеваниями…

Я заверил ее, что нет, и она продолжала:

– Я живу в Территауне и всегда снимаю номер, когда иду на подобные мероприятия, чтобы не садиться за руль в пьяном виде. Сегодня вечером, надеюсь, мне попался приличный человек, которого я могу пригласить к себе.

Да, она была пьяна, но не сильно. Без дальнейших обсуждений мы выскользнули из зала и поднялись на лифте. Во время оргазма она издавала редчайшие в моей практике звуки – смех. Не долгий хохот, каким заливаются на шоу комиков, но журчащее глиссандо, нечто среднее между стоном, который издают, стукнув внутренний мыщелок плечевой кости, и радостной истерикой маленькой девочки, когда ее щекочут. Понадобилось время, чтобы привыкнуть, но это звучало поистине восхитительно – как будто вы были с настоящим другом, а не вовлекались в очередную мрачную схватку полов.

Так это началось. У нас с Ингрид мало общего. В основном мы разговариваем о своих прежних супругах, и нередко наши встречи заканчиваются слезами. У меня бывали и другие женщины, но теперь нет. По моему мнению, это признак не столько верности, сколько сильной усталости. Я знаю, что некоторые мужчины (Микки Хаас, кажется, относится к такому типу) находят удовольствие в том, чтобы плести сети и сталкивать одну женщину с другой, провоцировать трагические сцены и так далее; но я не из их числа. Меня нельзя назвать даже скромным распутником. У меня просто нет сил сопротивляться искушению. Расхожее мнение состоит в том, что мужчина преследует женщину и добивается своего, но ко мне это не относится. Моя история с Ингрид вовсе не уникальна, такое случается достаточно часто. Они смотрят на вас, они отпускают замечания, они определенным образом говорят на языке тела и, возможно, испускают некие загадочные феромоны; в любом случае, они сообщают о своей доступности, и мужчина отвечает: ох, почему бы и нет? По крайней мере, я так делаю.

Единственной женщиной, которую я когда‑ либо сознательно и предприимчиво обольстил, стала моя жена Амалия, в девичестве Пфаненстилер. Я должен рассказать об этом, прежде чем вернуться к Миранде.

(Представьте, что время остановилось, и мы с Мирандой все еще стоим в библиотечном зале, наши руки соприкасаются, электричество перетекает от нее ко мне и обратно, феромоны проступают на всех гладких поверхностях…)

Итак… после окончания юридического факультета я работал в «Собел, Теннис и Керри» на Бивер‑ стрит, в финансовом районе. Эта скромная фирма занималась торговыми марками и авторским правом, но уже тогда, больше двадцати лет назад, было ясно, что проблемы с интеллектуальной собственностью растут, точно снежный ком. Я вкалывал как безумный, со всем энтузиазмом молодости. Тогда нас как раз захлестнула первая высокая волна сексуальной революции, и благополучный молодой мужчина мог иметь сколько угодно секса с женщинами, которые не были шлюхами. В предвкушении этого я почти каждый вечер отправлялся в один из салунов («мясные» рынки, так их остроумно называли) Ист‑ Виллиджа и продолжал охоту на девушек.

Однажды субботним утром, страдая от похмелья и других последствий вчерашних действий на «мясном» рынке, я зашел в офис. Я хотел завершить кое‑ какую работу, отложенную в связи с пятничным вечером и предстоящими ночными эскападами. Я был в библиотеке фирмы совершенно один, когда услышал отдаленный стук – как я понял, от запертой входной двери офиса. Я отправился туда и обнаружил в пустом коридоре молодую женщину. Она работала на финансовую компанию «Беррон и Шмидт», тоже расположенную на нашем четырнадцатом этаже. Мы часто поднимались вместе в лифте, я – отупевший после ночных излишеств, она – внешне спокойная и сдержанная, но с тем выражением лица, какое успешно отталкивает мужские взгляды.

Она представилась и сказала, что нечаянно захлопнула дверь своего кабинета. Она сильно смущалась – в особенности потому, что все произошло из‑ за ее похода в туалет. Пока она все это объяснила, на ее щеках расцвели очаровательные алые маки. У нее были очень светлые волосы, заплетенные в маленькие, согнутые колечками и охватывающие уши косички, почти как у Пеппи Длинныйчулок, белые джинсы и черная майка. Белую надпись на майке очаровательно искажали прелестные остроконечные груди. Этот субботний наряд абсолютно не походил на строгие, скрывающие соски костюмы, которые она всегда носила на работу. Неестественно большие глаза и маленький розовый бутон рта. На вид я дал бы ей лет семнадцать, хотя (как выяснилось позже) на самом деле оказалось почти двадцать шесть. Высокая – всего на пять дюймов ниже меня – девушка с телом спортсменки (зимние виды спорта, как тоже выяснилось позже; она родилась в Швейцарии), с тонкой талией и ногами от подбородка.

Я пригласил ее войти, и она позвонила в эксплуатационную службу здания. Они обещали прислать человека, но через какое‑ то время. Девушка растерялась, поскольку ее сумка с деньгами и документами осталась в запертой комнате. Она была личной секретаршей Шмидта и изучала международное финансовое дело. Нравится ей заниматься международными финансами? Нет, она считает это глупым занятием. Деньги не вызывают у нее восхищения. Правда, она нуждается в деньгах, ведь так противно быть бедной, но за пределами необходимых потребностей она видит лишь нездоровое желание иметь их все больше и больше. Это почти безнравственно, сказала она, очень мило наморщив нос. Она спросила, чем я занимаюсь. Я объяснил и добавил, что из меня никогда не выйдет хороший юрист по ИС, так как большинство дел я считаю глупыми и не имеющими отношения к закону об интеллектуальной собственности. Ведь смысл этого закона – гарантировать, чтобы акт творчества вознаграждался и большая часть денег доставалась подлинному творцу. К несчастью, сказал я, чаще происходит прямо противоположное. Ну, ответила она, вы должны это исправить.

Она говорила с такой уверенностью, что я был ошеломлен. Она допускала, во‑ первых, что это вообще возможно, а во‑ вторых – что я именно тот, кто годится для выполнения задачи. Возможно, я даже раскрыл от удивления рот. Она улыбнулась; свет озарил унылую комнату и унылую пустоту у меня в голове. Я испытал непривычный шок. Чтобы прийти в себя, я спросил, случалось ли ей самой быть безнравственной. Она ответила: да, она пробовала, ведь все говорят, что это так забавно, но все оказалось вовсе не забавно, а даже, пожалуй, противно, и она ненавидит, когда ее трахают незнакомые мужчины.

Трахают, переспросил я? Маленькая словесная неточность; она имела в виду «тискают». В любом случае, именно это притянуло ее в испорченный Нью‑ Йорк, заставив покинуть чванливый старый Цюрих. Она родом из набожной католической семьи и, как предполагалась, сама была такой же, но ей хотелось побольше живости в жизни. Это правильное слово – «живость»?

Правильное, заверил я. И сообщил, что сегодня ей на редкость повезло, потому что я – один из самых безнравственных людей в Нью‑ Йорке, и я буду счастлив повести ее в те злачные места, куда так любят ходить безнравственные люди. Я пообещал, что живость будет, а траханье – нет. Если она сама не пожелает, что, конечно, входило в мои безнравственные планы, но этого я озвучивать не стал. Ее глаза вспыхнули; и снова эта улыбка. Волны доброты хлынули на мое измученное чело.

Так началось мое первое свидание с Амалией. Смотрителю здания и впрямь понадобилось время, чтобы добраться сюда, за что я благословил его в сердце своем. Мы потратили это время, разговаривая о том, что нас объединяло, а именно: мы оба были олимпийцами. Она выступала за Швейцарию (горные лыжи) в Саппоро. И еще о наших семьях или, точнее, о ее семье. (Позже, получив доступ к своей сумке, она показала мне фотографии швейцарцев среднего класса в разноцветных куртках на склоне горы, поедающих фондю перед шале. Нет, вру – на снимках никто не ел фондю, хотя в принципе они обожали его, и я пресытился этим блюдом за время нашего брака. ) Я всерьез не отдавал себе отчета в том, что они действительно швейцарцы‑ католики, поскольку эта крошечная горная республика ассоциируется у меня с мрачным старым Кальвином. Однако существуют швейцарские гвардейцы Папы Римского, и они настоящие швейцарцы, а брат матери Амалии – один из них. Эти Пфаненстилеры очень hoch[33] люди. А как насчет моей семьи?

Как, в самом деле? Мать к тому времени умерла, папа «путешествовал», брат учился в Европе (тут я немного прихвастнул), сестра… сначала я хотел солгать, но мне никогда это не удается (в личной жизни; как юрист, я, конечно, чрезвычайно умелый фальсификатор), и я сказал, что моя сестра – Мири де Лавью. В те времена в Нью‑ Йорке только слепой не знал, кто она такая, или человек, совершенно далекий от поп‑ культуры.

– Модель, – добавил я в ответ на непонимающий взгляд Амалии.

Я спросил, неужели она никогда не слышала о Черил Тейгс, Лорен Хаттон или Дженис Диккинсон? Она сказала: что, они тоже ваши сестры? Я никогда, ни до, ни после, не встречал человека, кто до такой степени не интересовался бы знаменитостями. Эту нишу занимает исключительно Амалия. Следовало насторожиться, но я этого не сделал.

Потом пришел парень из службы эксплуатации, отпер ее кабинет, она доделала то, что должна была доделать, и мы ушли. Тогда у меня был мотоцикл «БМВ Р70», на котором я ездил на работу почти в любую погоду. Она уселась на заднее сиденье, я включил двигатель. Она обхватила меня и…

Что может быть лучше, чем мчаться на мощном мотоцикле с сидящей сзади девушкой? Ее бедра прижимаются к вашим, ее груди прижимаются к вашей спине как два теплых овала, и вы можете слегка усилить их давление, нажимая на тормоза, даже если дорога этого не требует. Если и есть в мире что‑ нибудь лучше, мне оно неведомо. Я отвез ее на Юнион‑ сквер, где фасад одного из зданий прикрывал огромный рекламный щит, а на нем какой‑ то спиртной напиток принял облик блондинки в облегающем черном вечернем платье. Я остановился и указал на щит. Это моя сестра, пояснил я. Амалия рассмеялась и указала на другой рекламный щит, где был изображен молодой человек с голой грудью и в белых джинсах. Это мой брат, заявила она и снова засмеялась. Я поехал дальше, немного смутившись, однако, как ни странно, не без удовольствия. Меня уже достало быть братом своей сестры. Многие в городе жаждали хотя бы косвенного контакта со знаменитостью, и я испытывал легкий трепет при мысли о том, что рядом со мной человек, для которого все это ничего не значит.

Я повел ее в карибский ресторан, куда частенько захаживали известные guapos[34] и их любовницы. Громкая Карибская музыка была пронизана агрессивными вибрациями. Потом мы совершили путешествие по дешевым ресторанчикам и клубам, где в сортирах торгуют наркотиками, а в переулке у заднего входа в любой момент можно получить оральный секс. Сам по себе я не был знаменит, чтобы быть допущенным туда, но имя Мири и тот факт, что благодаря своим занятиям тяжелой атлетикой я знал многих вышибал, поднимал для нас бархатные канаты; к тому же я вел под руку необыкновенно красивую женщину. Оказалось, что она потрясающе танцевала; я и сам был неплох в те времена, но она перетанцевала меня вчистую. Люди смотрели на нее с каким‑ то особенным выражением на лицах, я не мог его точно расшифровать: презрение, страстное желание?.. Они очень пристально вглядывались. Не сомневаюсь, то же выражение временами появлялось и на моем лице.

Короче, я отвез ее домой, в кондоминиум на углу Первой и Семьдесят восьмой авеню. К моему огромному удивлению и разочарованию, меня вознаградили рукопожатием и целомудренным поцелуем в щеку. То же и на втором свидании, и на третьем. Потом легкие ласки, но не более того. Она сказала, что в школе был один мальчик, и она спала с ним, и он разбил ей сердце, а потом до нее дошло: она не такая, как другие девушки, и не такая, как показывают в фильмах. Для нее невозможен секс без обязательств. Она не всегда согласна с тем, что говорит церковь, но все‑ таки в этом отношении церковь права. Она поняла это и с тех пор ничего себе не позволяла. Я спросил, ждешь суженого? И она, игнорируя мою иронию, ответила «да». Этот разговор произошел, между прочим, в клубе с дурной репутацией, что был рассадником дурных болезней.

Должен добавить, что в то время в моей жизни присутствовали, по крайней мере, четыре женщины. Все были красавицы, все сексуально доступные, но сейчас я едва помню их лица и имена, так полно Амалия захватила власть над моей эротической жизнью. Я всегда вел себя чрезвычайно небрежно и позволял своим девушкам знать о существовании других, ведь дело происходило во время сексуальной революции. Точно так же я повел себя с Амалией, и она сказала удивительную вещь: я должен прекратить все это, если хочу встречаться с ней. Еще более удивительно было, что я именно так и поступил. Позвонил всем своим тогдашним дамочкам и, так сказать, послал им прощальный поцелуй.

Потому что – вот в чем суть столь долгого экскурса – находиться рядом с Амалией я хотел сильнее, чем заниматься сексом. Чудеса какие‑ то; как опираться на солнечный луч, чтобы он поддерживал вас. Цвета становились ярче, музыка мелодичнее, все двигалось медленно и грациозно, словно величественный выход королевской семьи, ласкаемой благоуханными зефирами. Я и раньше слышал, что такое бывает, но принимал за метафору. Теперь все образные выражения из песен оказались правдой, разве что луна не казалась куском большой пиццы.

В итоге я получил Амалию – освященным веками благородным способом. Той же зимой мы поженились в Цюрихе, в присутствии всей ее большой и чрезвычайно респектабельной швейцарской семьи: папа – банкир, мама – профессор лингвистики, шестеро братьев и сестер, все как один светловолосые, с розовыми щечками. И хотя никто из них не думал, что она выиграла приз, все вели себя вежливо и корректно, насколько возможно. Мои сестра и брат тоже присутствовали. У Мири как раз проходили съемки в Париже, и она прибыла вместе со своим накокаиненным европейским мужем Арманом Этьеном Пико де Лавью, а Пол оторвался от учения в Италии, так что все сложилось удобно. Наверное, они бы приехали, даже если обстоятельства сложились бы иначе, но в то время я не был в этом уверен. Папу не пригласили, и он, соответственно, отсутствовал. Само событие слилось для меня в расплывчатое пятно, что вполне естественно для главных действующих лиц свадьбы. Я ясно помню одно – как Пол с силой схватил меня за локоть и сказал: такое стоит сберечь, парень, смотри, не просри все. А Мири плакала и, насколько я в курсе, на протяжении церемонии воздерживалась от наркотиков.

Медовый месяц мы провели в Церматте – жили в семейном шале и катались на лыжах. Точнее, она каталась. Я в основном падал, потом смотрел, как она мастерски летит вниз по лыжне, выписывая зигзаги, и предвкушал то, что до сих пор остается самым впечатляющим сексуальным опытом моей жизни. Приближаясь к оргазму, она издавала звуки, похожие на воркование голубей, и они нарастали в почти эпилептическом крещендо. Время останавливалось. Именно так, предполагаю, это происходит на небесах, где время не имеет ни начала, ни конца. Естественно, через полгода я стал спать и с другими, но научился скрывать это, поскольку Амалия почти не умела думать о людях плохо. Никаких оправданий, сэр: это был грех, простой, понятный и черный как ночь. Я просрал все, как и опасался Пол, недаром он в день свадьбы схватил меня за руку с такой силой, что остались синяки.

Разрушив рай собственными руками, я годами желал вернуться туда (естественно, не меняя при этом свою духовную структуру) и лелеял мечту о новой Амалии, только не столь безупречной. Пусть она окажется более – но не слишком! – похожа на меня самого, если вы понимаете, что я имею в виду, с тем же «электричеством» и без тяжкой ноши вины, которую я ощущал в отношениях с женой.

Я сделал это длинное отступление, чтобы прояснить случившееся в читальном зале отдела редких книг. Новое начало – и вот она передо мной, со своими маленькими светлыми косичками и напоминающим Амалию выражением лица. Стоит и пожимает мою руку, а от ее прикосновения бегут мурашки.

Я спросил, что она здесь делает, и она кивнула в сторону открытого на столе толстого тома. Дядя хотел, чтобы она предприняла кое‑ какие исследования, связанные с историей семьи. Я указал на кресла, и мы сели. В библиотеке приходилось говорить тихо, и я мог наклониться к ней ближе, чем при обычной беседе. От нее веяло легким запахом цветочных духов.

– Вы тоже научный сотрудник университета?

– Нет, я работаю в министерстве образования в Торонто. Это просто небольшая помощь дяде.

– Но он скончался.

– Да. Я подумала, что можно закончить работу и издать ее посмертно. Мне кажется, это понравилось бы ему.

– Вы были близки, да?

– Да.

– Хотя вас разделял океан?

– Да. – Потом она наморщила прекрасный высокий лоб и продолжала нетерпеливо: – Дядя Эндрю – очень важная часть моей жизни, мистер Мишкин. Отец ушел от мамы, когда мне исполнилось четыре, мы остались в очень тяжелом финансовом положении. Отец был человек распущенный, семья его не интересовала. Он уже умер, как и моя мать. Дядя Эндрю оплачивал мое образование и почти каждое лето приглашал к себе в Англию на каникулы. И… Боже, зачем я вам все рассказываю? Наверно, еще не оправилась от шока после того, что с ним произошло. Извините. Я не хотела на вас это обрушивать.

– Все нормально, – сказал я. – Потерять близкого родственника, да еще если он умер насильственной смертью, очень нелегко.

– Вы говорите так, словно испытали это.

– Да, – ответил я тоном, исключающим дальнейшие расспросы. И спросил, меняя тему разговора: – Как давно вы в городе?

– В Торонто?

– Нет, здесь. Простите… Когда житель Нью‑ Йорка говорит «город», он всегда имеет в виду остров Манхэттен.

Она улыбнулась, я ответил тем же – наша первая «общая» улыбка.

– С понедельника. Два дня.

– В отеле?

– Да, «Маркиз», на Восьмой авеню. Я рассчитывала остановиться в доме дяди Эндрю, но возникли сложности с полицией. Ведь там место преступления. И вещей его тоже не отдают, хотя профессор Хаас любезно отвел меня в кабинет дяди и позволил взять некоторые его личные вещи.

– Вам там удобно?

Бог знает, о чем я думал тогда; полагаю, мне просто хотелось продлить разговор с ней. Нелепо, как уже сказано, но из песни слова не выкинешь.

– Ну, по правде говоря, там отвратительно. Отель считается дешевым, но «дешевое» в Нью‑ Йорке дороже, чем я могу себе позволить. В особенности если иметь канадские доллары.

– Вы встречались с полицией?

– Да. Вчера. Я думала, мне придется опознавать тело, как показывают по ТВ, но они уже это сделали. Они задали мне несколько вопросов… по правде говоря, ужасных.

– Они считают, что его убили в ходе гомосексуального акта?

– Да. Но, боже мой!.. И я сказала им… ну, что дядя Эндрю не из таких. Он не делал секрета из своей… м‑ м‑ м… сексуальной ориентации, но был верен Олли. Это преподаватель в Оксфорде. Они выглядели как старая семейная пара, когда были вместе. – Внезапно она резко сменила тон. – Как думаете, нам удастся сегодня покончить с нашим делом?

– С нашим делом?

– Я имею в виду рукопись дяди Эндрю.

Ах, вот оно что! Я спросил, что она знает о ней.

– О, он мало что рассказывал, только говорил, что это рукопись начала семнадцатого века. Он заплатил за нее несколько тысяч долларов, но думал, что, возможно, цена окажется выше, если подтвердятся некоторые вещи.

– Какие, к примеру?

– Не знаю. Он не сказал. – И снова она очаровательно наморщила лоб. – По‑ моему, вас это не касается. Это моя собственность.

– На самом деле, мисс Келлог, – чуть чопорно ответил я, – это собственность государства. Чтобы предъявить на нее права, вы должны доказать, во‑ первых, что вы именно та, кем себя называете, а во‑ вторых что вы единственная законная наследница Эндрю Булстроуда. Вы должны предъявить завещание, утвержденное окружным судом Нью‑ Йорка. Только тогда судебный исполнитель отдаст мне распоряжение вручить вам собственность государства.

– О боже! И долго это будет продолжаться?

– Может быть, долго. Если завещание окажется неясным или будет оспорено, пройдут недели, месяцы и даже годы.

Она огорченно вскрикнула, прикусила губу и спрятала лицо в ладонях. Клерк за конторкой бросил на нас неодобрительный взгляд.

– Не могу я столько ждать, – простонала она. – В моем распоряжении несколько дней. Я должна вернуться в Торонто в понедельник, мне не по средствам жить в отеле. И…

Она внезапно смолкла и опустила взгляд, словно чуть не проговорилась о том, о чем лучше промолчать. Интересно; я подумал, не из‑ за этого ли она не захотела прийти ко мне в офис, и решил проверить.

– И?..

– Нет, ничего.

Бедняжка не умеет лгать, подумал я, глядя, как порозовела ее шея.

– Нет, не ничего, я думаю. Вы просите меня встретиться с вами в уединенном месте, вы все время поглядываете на дверь, будто ждете, что кто‑ то ворвется сюда, а теперь вы явно замалчиваете что‑ то. Мало того, что ваш дядя умер при таинственных и пугающих обстоятельствах. Мне кажется, у вас есть проблемы. Простите мою дерзость, но мне кажется, что вы нуждаетесь в…

– В юристе? Вы хотите предложить себя? – подозрительно спросила она.

– Вовсе нет. Вам нужен юрист, занимающийся делами о наследстве в суде. У меня другая специальность, хотя в моей фирме есть и такие. Я готов предложить вам себя в качестве друга.

– Думаете, я нуждаюсь в друге?

– Похоже на то. Я догадываюсь, что к вам подъезжали насчет рукописи, причем таким образом, что это вас обеспокоило.

Она энергично закивала, отчего косички угрожающе закачались.

– Да. Сразу после того, как мне позвонили из полиции и рассказали, что дядя Эндрю умер, был еще один звонок. Мужчина с низким голосом и сильным акцентом.

– Английским акцентом?

– Нет, скорее славянским или ближневосточным. Я накричала на него, потому что была сильно расстроена. Дядя Эндрю только что умер, а грифы уже кружат над трупом. Я бросила трубку, но он тут же позвонил снова, и тон у него был… глупо, наверно, говорить «угрожающий», но таким он мне показался. Он предложил мне за документ пятьдесят тысяч канадских долларов, и я сказала, что подумаю. Его мой ответ, видимо, не устроил, и он прибавил кое‑ что еще. Слов я точно не помню, но вроде того, что для меня же лучше согласиться на его условия. Прямо как в «Крестном отце» – предложение, от которого невозможно отказаться. Все это звучало так нереально, что меня едва не разобрал смех. Как они узнали, что я здесь? Никто дома не в курсе, где я остановилась.

– А ваше начальство?

– Нет. Они знают только номер моего мобильного. Когда сегодня утром я уходила из отеля, я видела автомобиль – один из этих больших внедорожников, черный, с тонированными стеклами, припаркованный в квартале от отеля. Около него стоял крупный мужчина с круглой головой, в солнцезащитных очках. Я оглянулась на него – он смотрел мне вслед с мерзкой улыбкой, а потом сел в автомобиль. Тут подошел автобус, и, когда я приехала в библиотеку, автомобиль уже был здесь.

– Это внушает беспокойство, – сказал я.

– Да, – после долгой паузы ответила она слегка дрожащим голосом.

– Давайте исходить из того, что полиция ошибается насчет причины смерти вашего дяди. Допустим, его убили из‑ за этого… м‑ м‑ м… документа. Похоже на мелодраму, да, но такие вещи иногда случаются. Давайте допустим, что эта вещь очень ценная, что она стоит гораздо больше пятидесяти тысяч канадских долларов. Преступники как‑ то узнали о ней, а теперь пытаются завладеть ею – честным либо грязным путем. Это имеет смысл?

Она тихо кивнула. Мне показалось, что она вздрогнула, и я захотел обнять ее, но воздержался.

– Да, хотя звучит ужасно. Я даже представить себе не могу, что бы это могло быть. Я имею в виду ценность рукописи. Дядя Эндрю говорил, что заплатил несколько тысяч долларов, и, скорее всего, столько она и стоит, иначе зачем прежний владелец продал ее? Если теперь выясняется, что она гораздо более ценная, при чем здесь преступники?

– У меня есть идея. Возможно, ценен не сам документ, а то, к чему он приводит. Дядя что‑ нибудь говорил об этом?

– Нет. Насколько я знаю, там какое‑ то письмо первой половины семнадцатого века, имеющее сугубо академический интерес. Дядя был очень увлечен им и прошлым летом специально съездил в Англию, чтобы уточнить детали. Но он никогда не думал, что рукопись имеет… ну, денежную ценность. А вам он рассказывал, что это такое? В смысле, к чему может привести письмо.

– Да. Он утверждал, что документ ведет к подлинной рукописи Шекспира, но, боюсь, он был чересчур оптимистичен. Позже я разговаривал с Микки Хаасом. По его мнению, такое маловероятно, а ваш дядя, похоже, просто отчаянно стремился… как бы сказать… восстановить свою репутацию.

– Да, верно, после того скандала он очень этого хотел. Вы знаете его историю?

– Я знаком с фактами, да. Однако он, кажется, догадывался, что преступники интересуются рукописью. Недаром он отдал ее мне на хранение. Подозревал, наверно, что на него могут напасть, и хотел сохранить документ… Ну, продолжим. По‑ моему, необходимо обеспечить вашу безопасность. В тот поганый отель вам, ясное дело, возвращаться нельзя. Надо переехать в другой…

– Я не могу позволить себе переехать. Я заплатила вперед. Ох, какой‑ то кошмар…

– Или, если позволите, у меня в городе большой лофт, точнее, верхний этаж дома. Там две спальни, где ночуют мои дети на школьных каникулах. Вы могли бы занять одну из них. Наверно, там почти так же убого, как в «Маркизе», зато безопасно. У меня есть и водитель, который будет возить вас по городу. Раньше он был телохранителем.

– Телохранителем? – воскликнула она. – И кого же он охранял?

– Ясира Арафата, в частности. Но мы об этом не распространяемся. Более безопасного места для вас я и представить себе не могу. Вы будете в безопасности от всех. – От всех, но не от меня; впрочем, этого я не сказал. Честно говоря, у меня и в мыслях не было ничего подобного, когда я делал свое предложение. Я хорошо помнил ужас ее дяди и не хотел, чтобы то же выражение появилось на ее лице. – Мы спрячем вас и попытаемся выяснить что‑ нибудь об этих людях, отталкиваясь от их автомобиля. Я бы сообщил полиции о развитии событий и предоставил действовать копам.

После обычных вежливых колебаний она согласилась с моим планом. Мы покинули читальный зал, а потом и библиотеку. Наверху лестницы я отодвинул ее в тень колонны у входа и оглядел Пятую авеню. Никакого черного внедорожника с тонированными стеклами не обнаружилось. Я позвонил Омару и велел встретить нас на Сорок второй улице. Мы торопливо пересекли Брайант‑ парк и сели в «линкольн».

Мой лофт находится на пересечении Франклин‑ стрит и Гринвич. Его площадь – четыре тысячи квадратных футов. В здании сначала располагалась швейная фабрика, потом товарный склад, а теперь оно до отказа набито богатыми людьми. Я купил помещение до того, как началось всеобщее помешательство на недвижимости в деловой части города, но все равно он стоил кучу денег, не считая ремонта. Мы жили здесь всей семьей – Амалия, дети и я; пока жена не съехала. Она знала, что я люблю это место, и заодно хотела быть ближе к школе, где учатся дети. Сейчас все они живут в двухквартирном каменном доме на Восточной Семьдесят шестой улице. Мы делим расходы пополам, поскольку у Амалии достаточно денег и она не считает, что меня следует пустить по миру только из‑ за того, что я сексуальный козел.

Во время нашей беседы я, однако, и не вспоминал об этом. Я показал Амалии‑ 2 (она же Миранда Келлог) свое владение. Оно произвело на нее впечатление, что было шагом вперед по сравнению с Амалией‑ 1 – на ту не производили впечатления никакие вещи, которые можно купить за деньги. Я заказал на дом китайский обед, и мы поели при свечах за низким столиком, откуда открывался приятный вид на реку. Я вел себя как джентльмен; мы просто ели и рассказывали друг другу свои истории. Выяснилось, что по образованию она детский психолог, хоть и работает чиновником среднего уровня. Мы поговорили о Нико, моем мальчике, и о его проблемах. Она проявила сдержанное сочувствие. Чем внимательнее я вглядывался в ее лицо, тем отчетливее видел, что она не так похожа на Амалию, как мне показалось вначале. И все же при взгляде на нее в душе по‑ прежнему пузырился восторг. Как мало мы знаем, как много мы открываем, какие химические силы соединяют любовников – так, кажется, поется в песне.

Она начала позевывать, стараясь скрыть это, и я устроил ей постель в комнате Имоджен. Дал чистую белую майку в качестве ночной рубашки, и, конечно, у меня всегда имеются новенькие зубные щетки – для детей. Она сонно поблагодарила меня и поцеловала в щеку. Что у нее за духи? Неуловимый, но такой знакомый запах.

На следующий день мы поднялись рано и выпили кофе с рогаликами – в обстановке более дружеской, чем оно происходило бы, будь это Утро После. В ее манере держаться проскальзывала некая отстраненность, удерживающая от настойчивых домогательств, и мне это нравилось: еще одно напоминание об Амалии. На ней был вчерашний костюм из универсального магазина. Омар отвез нас ко мне в офис. Там я познакомил ее с Джасмин Пинг – нашим блестящим юристом по делам о наследстве – и оставил их обсуждать таинства судебного утверждения завещания и переправки профессорского тела в Англию.

Согласно записной книжке, утро я провел, отговаривая одну писательницу возбуждать дело против другой; та другая украла ее идею и создала более успешную книгу, чем собственная книга писательницы. Позже по телефону я договаривался о встрече с человеком из торгпредства США, чтобы обсудить проблему (чего бы вы думали? ) китайского пиратства

⇐ Предыдущая234567891011Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: