 |
Виктор Дюнин. ОБЕЛИСК
|
|
|
|
Виктор Дюнин
ОБЕЛИСК
Высокий, чуть сутуловатый человек размашисто шагал от станции по едва приметной стежке во ржи. Рожь поднялась такая, что человек, опускаясь в ложбинку, нырял в колосья по самый красный околыш своей милицейской фуражки.
Да, снова наливается ржаной колос. Глазастыми ромашками покрылись луга. Просторно, чисто. А вон и Пьяна, вертлявая светлая река, вся в разнотравье и рыбных плесах.
С пригорка человек глянул на изгиб Пьяны – запестрели на крутояре первые домики Валгусов, его родной деревни. Долго же он не был здесь! Лет десять, пожалуй. Все уговаривал себя: родичей в деревне нет, и погодков раскидало, помнит ли кто его? А теперь вот защемило сердце. Милая, родная сторона. Каждому кустику хочется поклониться, каждой травинке.
Пахнуло чем‑ то давно забытым: далеким детством, комсомольской юностью, первой любовью. По этим стежкам, под этим солнцем вышагивал на заре своей жизни колхозный паренек Василий Сафонов.
А потом...
* * *
Сафонова ранило во второй раз. Совсем плохо было дело. Дали отпуск, для поправки в родных краях. Четыре километра от станции до своих Валгусов ковылял тогда целый день. Пройдет немного – и без сил.
А пришел домой – матери и встретить его нечем, одни полынные лепешки на столе. Вся деревня кормила и отхаживала солдата: несли молоко и масло, последнего цыпленка и последнюю картофелину. Каждый старался хоть дотронуться до Василия. Пусть такой, но вернулся, а их кормильцы уже сложили где‑ то головы.
Ведь сразу в июне сорок первого Валгусы остались без мужчин. Ушли на фронт подростки‑ комсомольцы Андрей и Павел Симагины, братья Мироновы, Бумагин Алексей Иванович, и сын его Василий, и брат Евгений...
|
|
|
Редко кто успел прислать по нескольку писем. Погибли в самую лихую годину – под Харьковом, на Брянщине, у подмосковных разъездов.
Сам Сафонов встретил войну на границе: только‑ только взяли на действительную службу. Отходил с боями почти до самой Волги.
Перед одной отчаянной контратакой, когда, казалось, всем придется погибнуть, приняли Сафонова в партию. Коммунистом хотел умереть. Коммунистом стал жить. Дважды был ранен, контузию получил, обмораживал руки и ноги, в танке горел. Был солдатом – стал офицером. И все время чувствовал себя частицей народа, поднявшегося, чтобы задушить врага.
Однажды наступал со своим взводом пехоты. Почти всех покосило под укрепленным районом. Сафонову обожгло грудь. Упал на землю, подкатило под сердце – не встать. Очнулся: какой‑ то солдат волочит его по снегу к своим. Застонал от боли. Слышит: «Не стони. Я сам ранен, а тащу... » – «Как звать‑ то тебя? » – «Пашка». Знал Сафонов из соседнего взвода солдата, по имени Пашка. В госпиталь взяли обоих. Отдышался Сафонов, открыл глаза, видит, Пашку перевязывают. Глянул повнимательнее: да это же женщина... Вот тебе и Пашка‑ солдат!
Если уж женщины пошли воевать, не мог Сафонов долго пить молоко и отлеживаться на печке.
И снова бой. Польша, Восточная Пруссия... И опять ранение. Друзья ворвались в Берлин. Сафонов удрал из госпиталя, добрался до рейхстага и по праву солдата расписался на его стенах. Так кончилась война.
* * *
Что он умел в мирной жизни, бывший подпасок Сафонов? Мать с сестрами перебрались на жительство в Горький. Дом в деревне заколотили. Пришлось и Василию ехать в город. Пошел подсобником на автозавод. А вскоре их, двадцать недавних офицеров, двадцать коммунистов, вызвали в партком и предложили учиться в техникуме. Год был студентом специального факультета. Сдал экзамен и стал мастером цеха холодной штамповки. Кажется, начиналась новая жизнь. Появилась семья, два сына. Но однажды вызвали в райком партии.
|
|
|
– Дела такие, Василий Михайлович, – сказал секретарь, – придется снова надеть погоны.
– Я солдат, к бою готов.
– Бой‑ то бой, – продолжал секретарь, – но другой... Призываем коммунистов для работы в милиции.
Так и стал ты, Василий Михайлович Сафонов, участковым уполномоченным...
Вынырнув окончательно из ржи, снял Сафонов фуражку, подставил седеющую голову ветерку – перевести дух от мыслей и воспоминаний. Потом переложил из руки в руку чемоданчик и тронулся дальше. Только вошел в деревню, какая‑ то старушка метнулась к нему, уткнулась сухими губами и мокрой щекой ему в подбородок и выдохнула громко, с какой‑ то болью:
– Сафоновых Василий вернулся.
Вгляделся Сафонов в лицо старушки и не сразу, но узнал: это мать его друга – Миронова, погибшего на войне. Душа заныла от встречи. Подбежали еще люди, его узнавали, он узнавал. Постепенно осмотрелся, перекинулся кое с кем словечком. По всему было видно, что колхоз разбогател, почти заново отстроились улицы, подросли парни и девчата. Но из тех, с кем вместе рос, за кем ходил с гармошкой на гулянках, не увидел никого.
Не опалила здешних мест война, не прошлась по полям, перелескам морщинами окопов. Но и здесь оставила кровавую память – поблекшие, потершиеся похоронные.
Всего четверо вернулись с фронта, да и они разлетелись по свету. А шестьдесят пять человек – из каждого дома по два, по три – унесла война.
Третий десяток живут без мужей рано состарившиеся женщины. Третий десяток деревне не хватает мужчин. Они спят по братским могилам – наши защитники, победители. Как мог Сафонов за спешкой‑ суетой забыть о них?
Поплакали у него на плече вдовы, но привычные слезы быстро высохли, и заторопились женщины по своим нескончаемым делам. Поговорил с молодежью: порой не знают, кто был отец, где похоронен старший брат или дядя. А как же «Вечная слава героям»?
Где она, слава Симагиных, выбросившихся в дерзком десанте во вражеский тыл и погибших в огненном смерче? Где слава бесстрашного летчика Алексея Мокеева, десятки раз бомбившего фашистов и сгоревшего в чужом небе? Где слава комбата Павла Шубина, чуть‑ чуть не дожившего до победы? Только ли в части, где они служили? Наконец, только ли в сегодняшних делах народа, в продолжении великого подвига нашей страны?
|
|
|
* * *
Наверное, с каждым такое случается: живешь‑ живешь и себе и другим нравишься, и вдруг застучит в висках: «А кто же ты есть на свете? »
После отпуска, после Валгусов, Сафонов несколько недель раздумывал над этим. Участок его – в поселке станкозавода – был тяжелым. И пьяных дебошей хватало, и хулиганства, и воровства. Любое дежурство – ни роздыху, ни покою. Но выпадал часок поспокойней, и снова в висках стучало: «А кто же ты есть на свете? »
И так и эдак прикинь, выходило, что после войны поубавил Сафонов огоньку, и хотя долг свой выполнял честно и старательно, но не было в его днях ни одного яркого, такого яркого, чтобы другим людям этим днем можно бы посветить. Вроде бы работа в милиции и трудная и опасная. А ему не приходилось ни разу ни здоровьем рисковать, ни кровь пролить. Больше всего помнит себя Василий Михайлович на заводе: то в парткоме просит укрепить народные дружины, то в завкоме – насчет переизбрания товарищеских судов, то в комитете комсомола обсуждает навязшую в зубах повестку дня: «Меры борьбы с хулиганством». Конечно, доводилось и следствию помогать, и самому скручивать преступника... Только ведь есть просто работа, а есть работа‑ подвиг. Тот, к примеру, что совершили земляки. А он так мало еще в жизни сделал и для себя и для памяти погибших друзей!
Начальник райотдела задержал как‑ то Сафонова после оперативки и, отбросив всякую официальность, сказал:
– Бьемся мы, бьемся, Василий Михайлович, с хулиганством, а до самой червоточины пока не докопались. Знаешь, когда человек становится потенциальным хулиганом?
– После пьянки.
– Это уж само собой. Но и пьянка может быть следствием. А причина? В карты слишком азартно стали играть. Вот где первая ржа. Выиграл – пей с радости, проиграл – пей с горя. Выиграл – деньги дармовые, сори‑ кути, играй дальше; проиграл – отыграйся, денег нет – добудь, отбери у жены или у прохожего в темном закоулке. Вот какие козыри еще нами не биты.
|
|
|
– Я пробовал, – сокрушенно заметил Сафонов. – И карты рвал, и штрафовал – все ползет по дворам зараза. Но вы правы: надо что‑ то придумать.
Сын Сашка с вечерней смены приходил домой поздно – и всю неделю заставал отца за столом, с авторучкой над белыми листами.
– Отчет, что ли, батя, кропаешь?
– Не совсем. А может, и отчет.
Сашка ужинал на кухне, тихо готовил себе постель, стараясь не разбудить мать и меньшего брата, потом зажигал лампочку‑ ночнушку, нырял в постель и начинал шелестеть страницами какой‑ нибудь книги. Но Василий Михайлович не успевал написать и пяти строчек, как под ночнушкой все затихало. Сафонов, прежде чем выключить лампочку над кроватью, любовно оглядывал спящего сына, находил в чертах его лица какое‑ то сходство с собой, а уже перед тем, как надавить на кнопку выключателя, решал: «Мальчишка еще, зачем ему все знать».
Только Сашка узнал. Ворвался в воскресенье в дом со свежей газетой и с порога провозгласил:
– Молодец, батя, участковый уполномоченный милиции В. Сафонов. Отличный фельетон. Сам «Крокодил» заплачет над ним горючими слезами. А уж про Назарова я и не говорю.
Жена Фаина Ивановна и Вова, младший сын, кинулись к газете, устроили громкую читку его фельетона, посмеялись вдоволь над злоключениями безыменного картежника с поселка станкозавода.
– Постой‑ постой, – вдруг вспомнил Василий Михайлович, – а как же ты, Сашок, узнал, что я про Назарова? Там же его фамилии нет.
– Мне, во‑ первых, киоскер дядя Боря сказал, во‑ вторых, у витрины для газет все об этом говорят.
– Значит, похож Назаров на себя? – заулыбался Василий Михайлович. – Так и хотел.
Вечером Сафонов пошел по дворам. Лампочки над столиками, где всегда собирались картежники, горели ярко, и сами картежники были на месте, только играть не играли. Везде застал одинаковую картину: читали газету, хохотали и так и сяк склоняли фамилию Назарова.
– Здорово ты их, Василий Михайлович, – кричали Сафонову из окон женщины. – Теперь мы им на это дело ни рубля не дадим.
Назарова нигде не было. Он появился в доме участкового через несколько дней. Сухонький, немолодой, со строгим прищуром глаз и горестно опущенными уголками губ.
– Я тебе этого фельетона не забуду, – сказал он вместо приветствия. – Разве я когда‑ нибудь менял детей на карты?
– Во‑ первых, проходи, не стой у порога, во‑ вторых, не тебе грозить, а в‑ третьих, с чего ты взял, что фельетон про тебя? – миролюбиво спросил Сафонов.
|
|
|
– А про кого же? – закричал Назаров. – Мне по почте двадцать шесть газет прислали с этой писаниной. Про кого же?
Назаров прошел к столу, опустился в кресло. Помолчали.
– Ладно, скажу, зачем пришел, – выдохнул наконец гость. – Возьми себе эти двадцать шесть газет...
– Спасибо.
–... и скажи дружкам моим, что не про меня писал.
– Эх, Назаров, Назаров...
– А я тебе обещаю больше не играть и других буду отговаривать.
Назаровские газеты Сафонов раздал агитаторам по цехам станкозавода. Фельетон везде обсуждали горячо, и рабочие собрания даже принимали по нему решения.
Когда через месяц Сашка пошел с отцом в редакцию за гонораром, за столами под лампочками уже потешались доминошники.
– Тоже зло, – сказал Василий Михайлович, – но меньше.
Сашка думал, что из редакции они пойдут домой, но отец потащил его в сберкассу, на глазах у сына завел себе сберкнижку и положил на нее весь гонорар. Сашка это дело не одобрил, буркнул отцу:
– Скопидомом будешь, батя.
И жена Фаина Ивановна стала уличать мужа в скопидомстве.
– Копейка трудовая, – защищался Сафонов. – Рубль сбереженный все равно что рубль заработанный.
Сашка всю получку отдал отцу, но к матери она попала ополовиненной. Что это, действительно, с батей?
Сафонов много лет собирал домашнюю библиотеку и вдруг решил продать. Нашел покупателя, с Сашкой вместе грузил книги, при сыне вел расчет, а от матери утаил несколько сотен. Дела...
* * *
На совести Василия Михайловича до сих пор не было ни одного нераскрытого преступления. Нет, одно‑ то было. Но его никто всерьез не принимал: это когда в бане поселка две шайки украли. Но теперь другое дело. Вот уже третий месяц кто‑ то постоянно угонял личные мотоциклы с улиц его участка. Через несколько дней эти мотоциклы находили в бог знает каком конце города. Кто же этот похититель? Для чего он совершает свои таинственные кражи? Не стоят ли за ними более тяжкие преступления?
Двадцать пять тысяч человек проживает на территории участка. Но про всех людей, отбывавших наказание, Сафонов все знает: где родился, с кем водился... Не так уж их и много. А тех, кто у Сафонова на подозрении, и того меньше. А кому он совсем не верит – раз, два... Нет, один сейчас такой человек – Жуков. На работу вроде устроился, но это такая работа... Никто за ним не следит: ночной сторож, дежурство через сутки. Пьянствует Жуков сверх всякой меры, на такси разъезжает, одевается не по карману.
Жуков был навеселе, когда открыл дверь Сафонову. Чуть помедлил в дверном проеме, загораживая спиной свет с кухни, потом, словно решив для себя что‑ то, вежливо пропустил участкового в квартиру. У Жуковых было чисто, уютно. Но сам хозяин ходил по комнате в измазанных грязью сапогах. На кухне горел газ, но на конфорке ничего не стояло. Очевидно, Жуков только пришел домой, не успел переодеться и даже поставить чайник.
Сел Жуков первым. «К окну, чтобы мне смотреть на него против света», – определил Сафонов. Значит, волнуется и хочет скрыть что‑ то. Но разговор пошел самый благодушный. Должно быть, предугадывая вопросы, Жуков рассказал и о работе (надо бы найти поинтересней), и о своих выпивках (корчевать такие привычки сил не хватает), и о прекрасных заработках жены‑ портнихи. Рассказал Жуков обо всем этом, удовлетворенно глянул на участкового и решил вроде подвести черту:
– Погода что‑ то никак не установится.
Сафонов поддержал невинный разговор.
– Погода – женского рода, вот она и изменчива, – потом серьезно добавил: – Но над нами не каплет. Так же как над Кухтарем. Взяли его вчера в Сормове.
– Да ну! – с наигранным испугом произнес Жуков. – Но сейчас ведь без причины не берут. Не то что до 1953 года... Меня тогда, помните, сколько раз за здорово живешь – в предварительное заключение. Только последний случай был правильный. Помните?..
Но Сафонов уже откланивался. Шел назад в отделение разочарованный. Кухтаря несколько раз видели с Жуковым. Арест дружка должен был в какой‑ то мере насторожить ночного сторожа. А он и бровью не повел. Или уже предупрежден, или подготовил себе алиби.
В райотделе его ждало известие: в кювете Арзамасского шоссе найден угнанный на прошлой неделе мотоцикл. Сафонов немедленно отправился в гараж осмотреть машину. И вновь, как два месяца назад, обнаружил странную особенность: у «находки» подача газа и сигнала переделаны для правой руки. Все ясно, как божий день! Это Жуков. Ведь у него нет кисти левой руки. Быстрее к нему! Но ночной сторож уже ушел из дому. Все поиски его оказались тщетными.
Между тем на другой день в Приокском районе кто‑ то снова украл мотоцикл. А не было ли в том районе квартирных краж? Ведь былая «специальность» Жукова – именно воровство по квартирам. Были в тот день такие кражи.
Ниточка, вне всяких сомнений, тянулась к Жукову. Сафонов сообщил о приметах ночного сторожа дежурному по горотделу. В поиски преступника включились десятки людей. И вот один молоденький милиционер схватил Жукова на вокзале. Повез в Приокский райотдел. Жуков решил сыграть ва‑ банк.
– Ладно, гражданин начальник, признаюсь тебе во всем, – сказал он дорогой. – Я и мотоциклы уводил, и крал. Но ты меня не видел. Бери двести рублей – и шито‑ крыто. А?
Милиционер только и смог выговорить:
– Откуда ты взялся, такая сволочь?
На повороте мотоцикл вдруг занесло, конвоир замешкался, а преступник на ходу выпрыгнул в темноту и убежал.
Молоденький милиционер был так огорчен и расстроен, что Сафонов забыл все слова укоризны и, как мог, начал утешать его:
– Теперь не уйдет, поймаем.
А где ловить? Чутье подсказывало: к себе Жуков не вернется. А если домой к матери? Попросил на заводе группу дружинников, окружил дом. А сам лег под брезент в кузов грузовика, который поставили поблизости.
Дружинники спугнули Жукова, действительно решившего спрятаться у матери. «Ночной сторож» бросился к машине, хотел влезть в кабину, но Сафонов упал на него сверху, из кузова и придавил к земле. Еще один преступник был обезврежен.
Потом Фаине Ивановне попалась в руки милицейская газета, а в ней приказ о награждении Василия Михайловича денежной премией.
– Где же она, премия‑ то, Василий? Нам бы ковер купить.
– Премия, премия... А друзей‑ то у меня сколько! – Сафонов виновато поскреб затылок и добавил: – А ковры теперь не в моде.
* * *
Сколько же лет прошло после поездки в Валгусы? Три, нет, четыре года. Сафонова наградили второй медалью «За отвагу», присвоили ему звание старшего лейтенанта. Он побывал в Москве, на первом Всероссийском совещании лучших участковых уполномоченных. А так жизнь шла прежним курсом.
Правда, было дело, о котором, как думал Сафонов, знал лишь он один. Но ошибался Василий Михайлович.
Сашку призвали в армию. Со всеми сын попрощался, потом обнял отца и шепнул:
– А те деньги, что я на мотоцикл копил, возьми на свою сберкнижку. Я все знаю и горжусь тобой, батя.
Вот и вырос сын, полетел из гнезда в большой мир. Крылья у Сашки должны быть крепкими. Василий Михайлович отдал им частичку своей силы. Если бы все дети до поры до времени могли на отцовское плечо опираться!..
Шел Сафонов как‑ то вдоль полотна железной дороги. Впереди – девушка. Что‑ то в ее походке насторожило участкового. Так и есть! Бросилась под несшийся навстречу паровоз. Сафонов за ней – успел‑ таки столкнуть с рельсов из‑ под самых колес.
– Что вам, гражданочка, жизнь надоела?
– А вам‑ то не все равно?..
Привел к себе домой. Часа два успокаивал! Наконец узнал историю Лилии К.
Приехала в Горький из детдома, поступать в институт. Приняли по конкурсу только на заочный. Ни жилья, ни прописки, ни работы. Быстро кончились собранные на дорогу деньги. Познакомилась со случайным встречным, тот наобещал с три короба, но обманул. И вот решила покончить со всем сразу.
Несколько недель Сафонов держал девушку в своей семье. Добился для нее городской прописки, устроил Лилию на работу. Уходила она от Василия Михайловича в слезах:
– Спасибо, дядя Вася, родной вы мой...
Сафонов стал часто навещать бывших сельчан. Сначала возвращался из гостей радостный. Но вдруг от одного пришел мрачный, от другого чернее тучи. Перестал после таких визитов спать ночами. Фаина Ивановна испугалась: не стряслось ли что.
– Да все в порядке, – уклончиво отвечал Сафонов. Но как‑ то подумал‑ подумал и во всем признался Фаине Ивановне.
– Чего же ты столько лет молчал? – оскорбилась жена. – Да возьми все наши сбережения. На это ложки последней не жалко. А что до людей... Худых не проси. Хороших‑ то больше моего знаешь.
С тех пор Сафонов зачастил по хозяйственникам. Сначала о своих милицейских делах – о народной дружине, о товарищеском суде. А потом показывал чертежи и эскизы, говорил о цементе, о плитах, о мраморной крошке.
И вот весной шестьдесят шестого года Сафонов взял положенный отпуск, но поехал не на юг, а в Валгусы, и не отдыхать, а работать. Там Василия Михайловича уже ждали. Директор совхоза Мишин долго жал руку:
– Мы бы и сами когда‑ нибудь, да все с деньгой туго. А вам вот какое спасибо! Берите наш транспорт, берите и материалы – люди просят.
А люди не знали, куда и усадить Сафонова.
– Сколько же ты годков рубли копил, Василий? – интересовались.
– Да восемь‑ то будет.
– Теперь хватит деньжат? – и сами отвечали: – Не хватит – миром поможем.
Три недели все село строило памятник. Женщины приходили поплакать на только что расчищенный пустырь. А когда закончилась учеба, школьники не выпускали из рук лопат и мастерков. Уж нечего было больше делать, а Василий Михайлович не прогонял их: нельзя!
– Это деду моему! – говорил один.
– И моим двум дядям.
– А нашего роду тут пятеро.
Из Горького и Челябинска, из соседних районов и деревень съехались люди на открытие памятника. Был настоящий праздник. Еще один праздник нашей Победы. Были цветы и слезы, венки и музыка, речи‑ воспоминания и речи‑ клятвы...
На сером обелиске золотом сверкают шестьдесят пять фамилий погибших. Светлая речка струится за косогором. Остановится у постамента старушка – помянет «кровинку» слезой и словом; поправит ленту на венке босоногая девчонка; задумается парень, строже глянет за горизонт. Каждого спасителя своего здесь помнит Родина.
А в нише постамента с пометкой «Вскрыть в 2045 году» лежит в сосуде письмо к потомкам.
«Здравствуйте, потомки героев! Сегодня вы отмечаете столетие с того дня, как залпы салюта возвестили миру о том, что наш народ выстоял в трудной, суровой битве с фашизмом. Вспомните своих прадедов, выходцев из села Валгусы. Они отдали жизнь за ваше счастье. Вспомните – и поклонитесь им».
И вновь идет по Горькому участковый уполномоченный. И вновь не дает ему покоя суровый вопрос: «А кто же ты есть на свете, Василий Михайлович? » По‑ прежнему трудно самому на него ответить. Но в кармане шинели несет Сафонов письмо. От Лилии К. Прислала совсем недавно. Пишет, что вышла замуж, родила дочь, живут с мужем в новом сибирском городе. И есть в том письме такие строки:
«А самый дорогой человек для меня – это вы, дядя Вася. Не только потому, что жизнь мою спасли, а что в людей снова заставили поверить. Я бы таким, как вы, памятники ставила – настоящим коммунистам. Кланяюсь вам низко, по‑ старинному... »
Давайте и мы поклонимся Василию Михайловичу Сафонову – солдату, коммунисту, родному всем нам человеку. Ведь благодарность сердца – это памятник при жизни.
[1] – Спасибо (казахск. ).
[2] Предводитель басмаческой шайки.
[3] – Боже мой... Но мы же не можем так... (нем. )
[4] – Кошмар... (нем. )
[5] Район Таллина, где находился военный городок.
[6] Книга антисоветского содержания, изданная в 1936 году в Таллине. Автор книги Альберт Кивикас – махровый националист, крайне враждебно относившийся к советскому строю.
[7] «Кайтселийт» и «Исамаалийт» – профашистские организации Эстонии, распущенные после восстановления Советской власти в республике.
[8] Хачапури – пирог с сыром.
[9] Юлдаш – товарищ (тюркс. ).
[10] – Мой бог, кто это? Тревога! (немецк. ).
[11] Хаким – правитель округа. Мухурдар – родовой вождь.
[12] Аксакал – старшина.
[13] Чайрикер – поденщик.
[14] Нукеры – личная охрана.
[15] Курганча – усадьба.
|
|
|
