 |
Сентябрьские, октябрьские и ноябрьские дни 1917 года в Ставке 3 страница
|
|
|
|
«Хороши приличные условия! » – невольно подумал я, но сел за стол, так как был очень голоден. Завтрак кончился, прошло еще часа 2–3.
«Переговоры», видимо, все продолжались. О них неоднократно справлялись по телефону, посылались офицеры узнавать, но результат был все неопределенный. То Духонин решил под давлением штабных команд оставаться, то решил уезжать и только ждал для этого удобной возможности. Наступило время обеда, который был подан в положенное время и за которым определилось, что вряд ли что сможет выясниться в этот день, и большинство из союзных миссий решили переночевать у себя в городе и отдали распоряжение, чтобы их вещи, необходимые для ночлега, были привезены обратно из поезда.
Меня с моей гостиницей «Франция» уже ничего не связывало, и я, чтобы не вставать утром рано и бесплодно не искать извозчика, решил ночевать в вагоне.
Я зашел ненадолго к своему приятелю доктору Чашкину, которого ранее не успел предупредить лично о своем возможном отъезде.
К сожалению, я не застал его и на этот раз дома и, подождав некоторое время, написал ему короткую записку, в которой предупреждал, что часы Ставки сочтены, и, объяснив, в чем дело, добавил, что если завтра утром, до 10 часов, мои иностранцы и Духонин будут по-прежнему не приходить ни к каким решениям, а вести бесплодные переговоры с писарями и спокойно ждать, как их захватят большевики, то я не иностранец и никаким образом не желаю попадаться в их руки.
И так как из всех решений самое худшее ни на что не решаться, то я и решил больше не выжидать, а, имея отпускной билет в кармане, пробраться на север, к своей семье, чтобы, если будет возможно, вывезти ее на юг – а что дальше, там будет видно.
|
|
|
Затем я зашел ненадолго в Могилевский братский монастырь, чтобы приложиться к чудотворной иконе Божьей Матери и помолиться перед долгим, неизвестным путем.
На вокзале я с трудом в темноте отыскал свой поезд, уже отведенный на далекий запасный путь, нашел в нем спящими некоторых из младших офицеров иностранных миссий, кое-как сам устроился на ночлег и забылся в полудремоте.
Проснулся я утром 19 ноября, довольно поздно, когда было уже светло. Никаких распоряжений о приготовлении поезда к отправлению сделано не было; ничего не передавали и об отмене.
Я попросил кого-то из ночевавших в поезде иностранных офицеров, ехавших за «новостями» в город, сказать мне по телефону о том, что, наконец, у них решено, и предупредить, что каждый час дорог. Просил его также сообщить полковнику Базарову, что буду ждать до 10 на вокзале в поезде, и если не получу никаких распоряжений от них, то уеду в разрешенный мне уже отпуск.
Офицер уехал, прошел час, другой – распоряжений об отъезде все нет. Приехал из штаба какой-то иностранный офицер, но и он не знал, на чем порешили.
Я тоскливо бродил по платформе, особенно суетливой в то время. Слухи о скором прибытии Крыленко все становились настойчивее и настойчивее, называли разные близкие станции, мимо которых он якобы прошел. Упоминали и о каком-то генерале Одинцове, перешедшем на службу к большевикам и также двигавшемся откуда-то на Ставку. Говорили, что вряд ли из-за этого последнего будет возможно отправлять дальнейшие поезда из Могилева.
Это обстоятельство меня волновало теперь уже больше всего – возможность вырваться из осажденного и на три четверти враждебного Могилева становилась все меньше и меньше.
Было уже 11 часов, когда с юга, со стороны Киева, подошел какой-то длинный пассажирский поезд. Я подошел к нему поближе, чтобы узнать, кто в нем едет, и столкнулся со знакомым кавалергардским офицером графом Медемом, сыном моего бывшего новгородского губернатора. Он мне сказал, что едет к отцу в Петроград и что, по имеющимся у него сведениям, это последний поезд, который еще будет туда пропущен.
|
|
|
– А вы что тут делаете? – спросил он меня.
В кратких словах я рассказал ему, в чем дело.
– Да чего же ждать – пользуйтесь этим случаем. Поедемте вместе, – предложил он мне. – Наш поезд совсем не переполнен, и я сижу в пустом купе.
Мои вещи находилась очень далеко на запасных путях – достать их скоро оттуда было нельзя. Я спросил у начальника станции, сколько здесь простоит поезд и действительно ли отправится дальше. Он мне ответил второпях, что поезд скоро отправится, так как путь до Орши еще свободен, но что он не ручается, удастся ли проскочить через эту станцию, где вскоре ожидаются большевики.
Я сейчас же решил, что надо ехать, и подумал чисто по-детски, что если не успею перенести свои довольно тяжелые вещи, значит, не судьба и придется застрять в Могилеве.
Странно думать теперь об этом испрашивании указаний от Рока.
Вертевшийся около нас юркий солдатик – после революции они все сделались на вокзалах назойливыми «носильщиками» – предложил мне свои услуги и бегом отправился за ними по моему указанию.
В нервном ожидания его возвращения я заметил на платформе серба полковника Лонткиевича (кажется, это был он или его помощник Мишич, хорошо не помню) и, подойдя к нему, сказал, что, вероятно, сейчас уеду, если ничего определенного не выяснится.
Он взволнованно отвечал, что и сам ничего не знает – все по-прежнему ни на что не решаются, а писари упорствуют.
– Да ведь большевиков ожидают сейчас уже в Орше, – сказал я.
Он только в безнадежном отчаянии махнул рукой.
Киевский поезд уже отправлялся, когда показался солдатик с моими вещами. С помощью Медема мне удалось кое-как втащить их в вагон 1-го класса и на ходу начавшего двигаться поезда расплатиться со своим носильщиком.
До Орши мы доехали беспрепятственно. Станция там была пустынна, и от начальника станции мы узнали, что большевиков ожидают только к вечеру и что наш поезд пойдет все-таки дальше.
Мне удалось на вокзале напиться чаю, купить почтовую карточку и написать оттуда моему сослуживцу князю Голицыну, что благополучно, вместе с графом Медемом, проследовали Оршу, которая еще не занята.
|
|
|
Я не знаю, дошло ли до него мое письмо. На следующих станциях также ничего особенного не было заметно. Уже темнело, когда мы подошли к Витебску. Я с утра ничего не ел и направился на вокзал, чтобы купить себе что-нибудь из провизии.
Второпях я не обратил внимания на то, что вся платформа была наполнена густой толпой каких-то вооруженных людей.
Буфет также вплотную был набит шумным народом, но это часто бывало во время нахождения на станциях встречных поездов, и, забыв почему-то в те минуты о большевиках, я, бесцеремонно расталкивая толпу, пробирался к буфетной стойке.
Она расступалась довольно неохотно, но все же мне удалось купить несколько пирожков, и я направился уже к выходу, когда какой-то пьяный субъект в громадной серой папахе и черном пальто заступил дорогу и закричал:
– Ты как сюда затесался… Ишь, какой гусь! Да еще в погонах! Наверно, из Ставки. Не выпускай его. Давай сюда – мы ему покажем!
Толпа – большинство были матросы и какие-то вооруженные рабочие в больших папахах – «загалдела» и обернулась в мою сторону.
Я был безоружный. Шашки у меня давно не было, и револьвер был также украден, еще в мартовские дни.
Но я находился уже около выходной двери, и не знаю, каким образом мне удалось протолкнуться через обступивших меня еще плотнее людей и по дальней платформе добраться беспрепятственно до своего вагона.
Я рассказал графу Медему об этом случае; нам было ясно, что мы попали на один из эшелонов Крыленко, направленных на Ставку, который, на наше несчастье, задержался именно здесь, к прибытию нашего поезда.
Был уже третий звонок, а наш поезд все еще не отправлялся…
– Отчего мы не едем? – спросил я проходившего мимо и чем-то озабоченного кондуктора.
– Идет какой-то обыск по всему поезду и проверка документов, – раздраженно, со злобой сказал он и прошел дальше.
Меня это взволновало. Я быстро вынул из бокового кармана листки моего дневника, написанного за последние дни, и молчаливо, на всякий случай, засунул их на глазах Медема, в щель под мягкую спинку дивана.
|
|
|
Прошло несколько томительных минут. Мы молча сидели и ждали, что будет. Послышались по соседству шаги многих людей, дверь нашего купе резко распахнулась, какой-то фантастически вооруженный матрос остался стоять в коридоре, за ним виднелись штыки нескольких рабочих в черных пальто и серых папахах.
К нам в купе вошел щеголевато одетый в офицерскую форму, но без погон, молодой человек и вежливо, даже с вычурным изяществом поклонился нам, как кланяются обыкновенно батальонные адъютанты армейских полков – весь его облик походил на них, – и спросил:
– Господа… извиняюсь за беспокойство, позвольте мне просмотреть ваши документы.
Медем молча подал ему свой. Молодой человек его прочитал и, вежливо приложив руку к козырьку, отдал обратно.
В свою очередь я так же молча протянул ему свой отпускной билет. Чтение его продолжалось дольше, чем бумажки Медема. Что-то похожее на нерешительность промелькнуло на лице молодого человека, он довольно пытливо посмотрел на меня, снова перечитал документ и затем, также вежливо склонившись, возвратил его мне.
– Благодарю вас, господа! Еще раз прошу извинения за беспокойство, – сказал он и вышел.
Матрос, закрывший за ним дверь из нашего отделения, все же бросил, как мне показалось, в мою сторону очень злобный взгляд.
Проверка в соседнем, последнем купе, где сидели дамы, была недолгой, и вскоре вся вооруженная компания покинула наш вагон, но мне послышалось, как кто-то из уходивших говорил:
– Здесь был один из Ставки.
Успокоенные, что все сошло благополучно, мы довольно оживленно разговаривали, делясь впечатлениями минувших дней и строя неопределенные предположения о будущих, как, не помню через сколько времени, дверь нашего купе снова неожиданно распахнулась, и вошедший прежний молодой человек, пристально вглядываясь в меня, сказал:
– Простите, пожалуйста, но позвольте мне еще раз просмотреть ваши документы?
Я подал ему со словами:
– Да вы их только что видели.
Он бегло лишь взглянул на них и удержал у себя.
– Вы, значит, из Ставки? – спросил он.
– Да.
– Когда оттуда выехали?
– Сегодня утром.
– Вы едете в отпуск?
– Да.
– Позвольте вас спросить, зачем?
– Навестить мою семью, которую я давно не видел.
Небольшая пауза. Из-за спины молодого человека, напирая на него, вытягивали шею и заглядывали на меня наглые лица матроса и мастеровых.
– Я вынужден вас арестовать, – сказал не без некоторых колебаний наконец молодой человек. – И прошу вас следовать за мной.
– Арестовать?! За что?! – спросил я возможно спокойнее и удивленнее. – Ведь мой документ в порядке. Я прошу вас меня не задерживать, у меня недавно сгорел дом в деревне, и мое присутствие там необходимо.
|
|
|
– Мне это очень неприятно самому, – отвечал любезный молодой человек, – но вы из Ставки, которая не хочет нам подчиняться, и мы не должны никого оттуда выпускать. Попрошу вас пойти со мной!
– Вы скоро меня, надеюсь, отпустите? – спросил наружно спокойно, но внутренне волнуясь, я.
– Не знаю, – последовал ответ, – это зависит не от меня, а от Главковерха!
– От кого? – переспросил я.
– От Главковерха Крыленко, который находится здесь на станции в своем поезде – я должен препроводить вас туда… Попрошу вас… – И он вежливо посторонился, давая мне дорогу.
Дальнейшие препирания были явно излишни. Я поднялся со своего дивана, многозначительно посмотрел на сочувственно молчавшего все время графа Медема, показывая ему глазами на мои вещи и место, где был спрятан дневник, и, почувствовав, что он понял мою молчаливую просьбу, спокойно вышел из вагона, окруженный своеобразным караулом.
Меня повели по платформе, наполненной той же отталкивающей вооруженной толпой, с которой я уже ранее познакомился в буфете.
Злобные возгласы сопровождали мое «шествие»:
– Ага, попался-таки, голубчик. Полковник!
– Ишь ты, какой военный… в погонах! Давай нам сюда его, высокоблагородие – чего с ним валандаться.
– Подождите! Чего вы! – отмахивалась от них моя стража. – Теперь не уйдет.
Поезд Крыленко стоял недалеко, и очень скоро, через несколько вагонов, плотно набитых тем же вооруженным возбужденным шумящим людом, меня провели в обширное отделение вагона, где меня встретил другой, тоже в полувоенной форме, франтовато одетый молодой человек и, указывая на кресло в углу, любезно сказал:
– Пожалуйста, пока присядьте… Главнокомандующий уехал сейчас в город, но, вероятно, скоро вернется, и тогда выяснится, что с вами делать.
– Но почему меня арестовали? – спросил я его.
Он приятно улыбнулся и развел руками.
– Видите ли, мы находимся в состоянии войны с вами… И это так понятно… Но надо думать, вас здесь долго не задержат и куда-нибудь направят.
– Какой прекрасный вагон! – сказал я, чтоб что-нибудь сказать.
– Да, – самодовольно ответил мой собеседник, – очень удобный. Он принадлежал ранее генералу-инспектору артиллерии и построен по его указанию. Великий князь всегда в нем разъезжал… тут есть и кухня, а здесь рядом столовая. Не угодно ли стакан чаю? – любезно предложил он мне.
– Нет, благодарю вас, – поспешно отказался я.
– Ну, как хотите, – и он недовольно отошел и стал говорить в стороне с другим молодым человеком, но более неряшливого вида.
Затем они оба направились в столовую, а я уселся в свой угол и стал осматриваться. Я находился в обширном салоне-вагоне, видимо, превращенным теперь в канцелярию. Кроме мягкой мебели, у стен стояло несколько простых столов с табуретами и таких же два маленьких столика посередине с пишущими машинками.
Было уже темно, и горело электричество. Кроме меня, в отделении находились еще два-три писаря, вероятно, из какого-нибудь штаба.
Кажется, они были даже с погонами. На меня писари не обращали никакого внимания и стучали на своих машинках.
Из соседнего отделения, где, вероятно, находилась какая-то команда, слышались резкие выклики, возня, грубый смех, ругательства. Оттуда в мое отделение часто заглядывали какие-то люди с ружьями, громко ругались и с отвратительным хохотом опять исчезали.
Вскоре оттуда же появился громадного роста матрос, своеобразно одетый и еще более своеобразно вооруженный. На фуражке его я прочитал имя крейсера «Аврора», бомбардировавшего в октябрьские дни Зимний дворец, где заперлись под защитой юношей юнкеров и женщин батальона смерти остатки тогдашнего Временного правительства.
О неистовствах матросов этого крейсера ходили тогда самые легендарные слухи. Матрос приставил свою винтовку к стене, а сам уселся полулежа в мягкое кресло, находившееся напротив меня на другом конце вагона, вытянул далеко ноги и начал молчаливо и пристально смотреть на меня. Я понял, что это был мой часовой, приставленный, вероятно, лишь «для порядку» смотреть за арестованным.
Я печально улыбнулся этой излишней предосторожности – уйти из отделения, где и без того были люди, можно было только через соседнее отделение, переполненное вооруженной командой, а весь поезд был окружен разнузданной пьяной толпой, толкавшейся там все время.
Я тоже стал всматриваться в своего караульного, но скоро и мне, и ему это занятие надоело. Он отвернулся в другую сторону, принял еще более непринужденный вид и, кажется, стал дремать, а я ушел в свои безотрадные мысли.
Удастся ли выбраться из этой западни? Обстановка, несмотря на любезность молодых людей, видимо, не предвещала ничего хорошего.
Меня караулили, как важного преступника. При всем их добром желании и эти, вероятно, бывшие прапорщики были только ничтожностями, с которыми и не подумает считаться эта полная злобы и жаждущая кровавых развлечений невменяемая толпа. Ее намерения относительно меня не вызывали никаких сомнений, и только Богом посланный счастливый случай еще мог спасти меня от надвигавшейся расправы.
Вот и сейчас послышался взрыв громкого смеха, смешанный с выкриками и каким-то хвастовством, и в моем отделении появились пятеро большевиков с отталкивающими лицами. Они столпились около меня и, пошатываясь, молчаливо и долго уставились на меня своими злыми, наглыми глазами.
Чего они хотят от меня? Я тоже молча и насколько мог спокойно смотрел на них. Им наконец надоело.
– Погоди! – с угрозой сказал кто-то из них, и они поодиночке стали выходить из отделения, все время злобно оборачиваясь в мою сторону.
Ни мой караульный, ни писари, ни любезные молодые люди, сидевшие рядом в столовой, не обратили на их появление никакого внимания. Время томительно шло, не принося долго ничего нового.
Было уже около 10 часов вечера, когда в моем отделении появились с большими мешками какие-то люди. К ним сейчас же вышел из столовой один из молодых людей.
– Вот привезли забранный сахар, муку, мясо и свечи, – сказал один из новоприбывших. – Мотор еще ожидает – там в складе ругаются, требуют расписки, говорят, что неправильно у них забрали… Я сказал, что сейчас пришлю.
– Напишите, – небрежно обратился через плечо молодой человек – вероятно, адъютант «Главковерха» – к одному из писарей.
Тот присел к столу и, быстро написав пером что-то на клочке бумаги, подал его «адъютанту».
– Что вы! Что вы! – ужаснулся тот. – Разве можно так писать – запишите как следует, официально на машинке и на нашем бланке, за номером. Надо добавить еще, что все реквизировано для поезда верховного главнокомандующего, да напишите в двух экземплярах, чтобы у нас осталась копия.
Я невольно улыбнулся этой сцене, так она была характерна.
Писарь застучал на машинке, написал расписку, адъютант ее взял и понес куда-то, вероятно, подписывать. За ним ушли и писари, и люди, принесшие забранную от какого-то склада провизию и свечи.
Мы снова остались вдвоем с караульным. Он безучастно продолжал полулежать в своем кресле, поглядывая изредка на меня и постукивая небрежно рукой по кобуре револьвера. Наконец, видимо, ему и это надоело. Он встал во весь свой громадный рост, потянулся, зевнул и направился ко мне. Нас отделяли два стола, стоявшие близко друг от друга.
Матрос остановился между ними, оперся руками и стал делать гимнастику, раскачиваясь перед моим носом все выше и выше.
Стоявшая на одном из столов электрическая лампа зашаталась и стала мигать.
– Осторожнее, – сказал я. – Вы порвете провод, и мы очутимся в темноте.
– Ничего, – сказал он, – поправим, не велика штука.
– Ну, если вы можете, – возразил я, – тогда хорошо, а я так не умею.
– Чего тут уметь, – усмехнулся матрос, – вот динамомашину направить – другое дело, я и то могу… Я у нас на корабле – специалист электротехник.
– Завидую вам, – сказал я, – электричество теперь важная вещь, и ваши знания могут принести в деревне большую пользу… Вот я бывал в Швейцарии и Норвегии, там в каждой почти деревушке, даже в хлеву, горит электричество и обходится крестьянину дешевле, чем керосин.
– Да, – сказал он, перестав качаться, и, усевшись напротив меня на край стола, стал закуривать папиросу: – У нас еще во многих деревнях горит лучина.
«Верно, из наших озерных северных губерний», – подумал я и спросил:
– А вы любите деревню?
– Как не любить! – последовал ответ, в котором мне послышались как будто более мягкие нотки. – В городе, да на этой вот службе, одна канитель… Какая тут жизнь… Надоело все это. Скорей бы домой!
– И я люблю деревню, – сказал я. – Вот ехал туда, да задержали.
– И чего им от вас надо? – к моему изумлению вдруг раздраженно заговорил матрос. – Схватили и держат человека зря, а я, как дурак какой, карауль им тут… Тоже начальство выискалось! Приказывают! Ступай в наряд!
Шум подъехавшего автомобиля и поднявшаяся какая-то суетня и крики снаружи вагона прервали наш разговор. Матрос посмотрел в окно и, отойдя в свой угол, опять уселся в кресле.
В наше купе суетливой походкой вбежал какой-то молодой, низенький офицер, как мне показалось, в гусарской форме одного из армейских полков. Он приостановился, пристально издали посмотрел на меня, затем быстро подошел, представился, назвав короткую фамилию, которую я не разобрал, и торопливо заговорил:
– Нет! Нет! Это просто недоразумение какое-то, просто недоразумение, что вас задержали. Сейчас главнокомандующий вернулся из города, и я о вас доложу… Вы совсем не тот, кого нам надо, это печальное недоразумение. Мы вас наверное освободим. Знаете, какую великую радость я вам могу сообщить. Война только что кончилась!
– Как кончилась?! – невольно воскликнул я.
– Нам удалось заключить сейчас с немцами полное перемирие на фронте82. Переговоры нами велись давно, да только вот сию минуту так счастливо закончились. Правда! Правда, больше войны нет! Главнокомандующий только что был в городе на телеграфе, где ему и передали эту радостную новость, которую мы так ждали. Теперь нам и со Ставкой будет меньше хлопот. Сопротивляться ей больше будет не к чему. А с вами это недоразумение… недоразумение… подождите здесь, я сейчас доложу о вас главковерху, – и он быстро вылетел из вагона.
Слова его меня ошеломили, но и дали надежду, что еще не все для меня потеряно. В их радостном возбуждении им, конечно, будет не до меня.
Новость, вероятно, узнали уже и снаружи. Громкие общие клики и какие-то отдельные резкие возгласы уже неслись со стороны вокзала и все громче приближались к нам.
Я выглянул в окно. Густая толпа, окружавшая наш поезд, стала еще гуще, еще крикливее и, стоя на месте, еще более подвижнее.
Трудно было разобрать выражение лиц, но все головы были обращены в одну сторону – вероятно, к вагону Крыленко.
Мой караульный тоже куда-то исчез.
Я сел опять в свой угол, стал ждать и думать, если можно назвать думами те беспорядочные мысли, которые тогда пробегали в моей голове.
«Так вот он когда – тот конец войны, которого и я ждал столько лет с таким нетерпением… и о котором когда-то надеялся узнать в другом месте и при других обстоятельствах. Немцы, значит, победили! А я-то верил, что «обнаживший меч от меча и погибнет», а вот погибаем мы! Теперь у немцев руки развязаны, и в их дальнейшем торжестве трудно сомневаться… Но чем все это скажется не только у нас, но и в целом мире? Знают ли о перемирии в Ставке?! Там ли еще бедный Духонин, арестованный на глазах у иностранцев своими писарями? Неужели ему и им так и не удалось сегодня утором выбраться из Могилева? Наверное, удалось – ведь там имеется ударный батальон, который должен ему помочь.
Но почему Духонин раньше не обратился к «ударникам» за помощью? А если он выбрался и успел доехать до Киева, что он будет там делать – главнокомандующий без армии, в стране без правительства, с «народом», заключившим мир помимо него? Что же это будет теперь с нами? И что будет вот сейчас со мной? Кто этот Крыленко? Вероятно, прапорщик, но за какие услуги и кем сделан главнокомандующим и распоряжается теперь войною и миром?
Ведет переговоры от имени России? Кто этот гусарский офицер? Какого полка? Почему он здесь? Верно, влиятельный? О каком недоразумении говорил он? За кого они меня принимают? Уж не за самого ли Духонина, на которого я благодаря своему высокому росту и пенсне да сравнительно свежему цвету лица действительно могу походить? Быть может, и за него. А что Медем? Удалось ли ему добраться до дома? Что-то у меня в деревне? Освободят ли меня, как с уверенностью говорит этот офицер? А если все-таки нет? Что тогда? »
Я долго так думал, мешая, как в полусне, все эти набегавшие на меня образы и впечатления, и не заметил, как снова появился мой караульный матрос. Он опять молчаливо сидел на своем прежнем месте, но, как мне почему-то казалось, сочувственно и одобряюще смотрел на меня.
С левой стороны вагона послышался шум локомотива, и мимо соседней платформы стал медленно со стороны Киева подходить длинный пассажирский поезд… и остановился.
«Вот бы поспеть на нем уехать! – подумал я. – Вряд ли будет за эту ночь другой случай! »
Мой матрос также обернулся в окно, безучастно буркнул:
– Пассажирский», – но, посмотрев в мою сторону, почти раздраженно добавил: – И чего они вас все держат?
Появившийся в дверях с какими-то бумагами, озабоченно искавший кого-то в нашем отделении глазами мой прежний гусарский офицер прервал его дальнейшие слова. Матрос вскочил, подошел близко к гусару и, указывая на меня рукой, грубо сказал:
– Да доложите ж о нем! Чего издеваться над человеком? Вот он и поезд пропустит!
– Сейчас, сейчас, – любезно осклабясь в мою сторону, торопливо заговорил офицер. – Вы понимаете, такие события, такие события!!! Главнокомандующий очень занят… очень. Сколько надо отдать распоряжений. Но я сейчас доложу, сейчас. Потерпите еще немного, – и он скрылся.
Караульный, недовольный, снова уселся в свое кресло. Прошло еще 5-10 молчаливых минут, когда вошедший молодой человек, арестовавший меня днем, пригласил:
– Пожалуйте за мною, я проведу вас на допрос к главнокомандующему.
Не без волнений я поднялся и последовал за ним. Мой матрос пошел за нами. Через несколько отделений и вагонов, сплошь наполненных разнообразно вооруженными, крикливыми людьми, бросавшими на меня то любопытные, то злобные взоры, мы добрались до вагона, судя по обстановке, вероятно, ранее принадлежавшего какому-нибудь начальнику дороги.
Меня ввели в обширное купе с очень мягкими коврами, с большим письменным столом у окон и мягкой, широкой оттоманкой у противоположной стены. Все было ярко освещено электричеством.
За столом, спиной ко мне, сидел какой-то человек, как мне показалось, в студенческой, а может быть, и в прежней, серой офицерской, но без погон, тужурке, с почти лысой или покрытой очень редкими волосами головой, и что-то писал.
Вблизи него, у дальнего конца стола, стоял гусарский офицер, в руке которого я заметил мой отпускной билет.
Увидев меня, Шнеур – это был именно он, как я потом догадался, суля по описаниям газет, – наклонился к писавшему человеку, положил перед ним мой билет и начал докладывать:
– Вот тот полковник, которого задержали и о котором я говорил. Но это явное недоразумение, какая-то печальная ошибка. Это просто полковник Мордвинов, кирасир и известный скакун. (В данном случае он, вероятно, меня смешивал с моим братом, тоже кирасиром Ее Величества. ) Я его отлично знаю, он много забирал призов на скачках. Как же! Как же! – любезно улыбаясь, повернулся он в мою сторону. – У вас были отличные лошади.
– Хорошо, хорошо, погодите, не суетитесь, – медлительно и важно промолвил человек в тужурке, взял со стола мой отпускной билет и так же неторопливо обернулся в мою сторону: – Здравствуйте. Садитесь, – и он, указав глазами на диван, стал читать мой документ.
Пока он читал, я успел, хотя и недостаточно хорошо, запомнить его внешний облик. Передо мной сидел сравнительно немолодой, но типичный студент-неврастеник, с явно бросавшимися в глаза чертами вырождения. Все в нем было именно студенческое, даже семинарское, а не чиновничье, учительское, офицерское или уже сложившегося человека свободных профессий. Делала ли это сходство особенно близким его ли тужурка без погон, с нарочитой небрежностью, по-студенчески сидевшая на нем, или выражение его бледного лица, какого-то серого, безразличного, изможденного, как мне уже представлялось, от недоеданий и хождений по дешевым урокам, – я не знаю. Вероятно, и то, и другое вместе.
Впоследствии я узнал, что Крыленко был раньше на юридическом факультете, но тогда я почему-то думал, что он мог быть только естественником, неудачником, не могущим пойти далее первого-второго курса. «Вырождение» и «неудачник-студент» – вот два основных впечатления о Крыленко, сохранившиеся у меня до сих пор.
– Вы полковник Мордвинов? – спросил он меня голосом очень значительного человека и глядя куда-то в пространство.
– Да, – ответил я.
– Вы из Ставки?
– Да.
– Когда выехали оттуда?
– Сегодня утром.
– Что? Вы не знаете, Гоц все еще в Могилеве?
– Кто такой Гоц? – с искренним удивлением спросил я.
– Разве вы не знаете Гоца? – в свою очередь удивился Крыленко.
– Помилуйте. – заговорил быстро, вмешиваясь в допрос, уже неведомый защитник – гусарский офицер: – Ведь я вам говорил, что это гвардейский кавалерист и скакун, бывший адъютант великого князя, – откуда же он может знать Гоца!
– Погодите! – остановил его, величественно поморщившись, Крыленко. – Нам доподлинно известно, что Гоц находится в Ставке. Я думал, что вы его там встречали, – продолжал он, обращаясь ко мне.
– В первый раз слышу это имя! Кто он такой? – спросил я.
Ответа не последовало.
– А что, Могилев хорошо укреплен? Много в нем вырыто окопов? Имеется ли там тяжелая артиллерия? – после некоторого молчания спросил Крыленко.
– Совершенно не знаю, – ответил я.
– Как не знаете?
– Я ведь состою не на строевой службе и заведую лишь наградным отделением для иностранцев, как сказано и в моем билете.
– Но вы ведь живете в Ставке и видите, что там делается?
– Я вижу только наградные бумаги в штабе да комнату, в которой живу.
– Странно, – как бы в недоверчивом раздумье проговорил Крыленко.
Вошедшая в это время поспешно толпа каких-то вооруженных полувоенных людей прервала дальнейший допрос.
– Вот сейчас пришла телеграмма, – говорил один из них, самый высокий, в черной куртке, опоясанный широким ремнем с револьвером, в мягкой шляпе, с энергичным лицом человек. – Одинцов уже высадился беспрепятственно в Могилеве и идет занимать Ставку. Спрашивает, когда мы подойдем.
– Наконец-то удосужился, – сказал Крыленко голосом, которым должен был бы говорить в присутствии посторонних недовольный главнокомандующий. – Давно пора! Телеграфируйте ему, что я выезжаю отсюда через два часа и утром буду в Могилеве. Впрочем, погодите… я сам напишу ему телеграмму, чтоб он не очень там усердствовал. Я Одинцова знаю… его надо удерживать, а то он все там разнесет – камня на камне не оставит, – и, придвинув к себе телеграфные бланки, он медлительно протянул руку за карандашом и, диктуя сам себе, начал писать заголовок: – Ставка. Генералу Одинцову…
|
|
|
