 |
Сентябрьские, октябрьские и ноябрьские дни 1917 года в Ставке 4 страница
|
|
|
|
Все кругом почтительно стояли.
– Эх, – поморщился вдруг с брюзгливой раздраженностью Крыленко. – даже и этого-то не умеют сделать… очинить как следует карандаш – кажется, уже просто! – и он так же медлительно взял другой карандаш и продолжал писать, повторяя написанное. Что он писал дальше, я уже теперь забыл.
Я тоскливо думал об оставшихся еще теперь в Ставке и не менее тоскливо смотрел в окна на стоявший рядом пассажирский поезд: «Уйдет ли он или нет до моего освобождения. А может, повезут меня с собою, как пленника, торжествующие победители?! »
Группа лиц, принесших известие о победе над Ставкой, также невольно привлекала мое внимание. Она так не соответствовала ни мягким коврам вагона, ни министерскому столу, ни яркому электричеству в красивых лампах. Свет костра на какой-нибудь глухой лесной поляне или в ущелье при входе в пещеру должен был бы освещать в моем воображении этих, в общем, картинных людей, так по своему внешнему облику и сборному вооружению походивших на бандитов или контрабандистов.
Крыленко в этом отношении являлся всем им полной противоположностью. Уж если кто из них должен был быть предводителем, то именно вот тот, высокий в черном, с энергичным лицом и свободными, решительными движениями человек, а не этот неврастеничный студент, согнувшийся и сейчас, как бы для переписки лекций.
– Отправьте срочно, – сказал наконец Крыленко, протягивая небрежно в сторону группы законченную телеграмму, и обернулся снова ко мне. – Мы только что заключили перемирие на фронте, война с немцами кончилась, – а вот и Ставка сейчас занята нами. Послушайте, как они радуются! – и он снисходительно, но довольно указал на окна.
|
|
|
– Я попрошу вас меня отпустить, – сказал я в ответ, – быть может, я могу еще воспользоваться этим поездом.
Он долго не отвечал, медлительно что-то соображая, и наконец промолвил как бы в раздумье:
– В сущности, я не имею оснований теперь вас дольше задерживать. Вы можете ехать, – он милостиво протянул мне мой билет.
– Благодарю вас, – невольно вырвалось у меня.
Я встал и направился к выходу. Раздавшиеся в это время с удвоенной силой крики неистовствовавшей вокруг вагона толпы заставили меня задержаться.
«Меня выпустили здесь, но выпустят ли там?! И не схватят ли снова и в этом пассажирском поезде? » – мелькнуло как-то инстинктивно в моем сознании. Я обернулся снова к Крыленко и спросил:
– Не дадите ли вы мне пропуск, что я освобожден, а то меня опять задержат по пути?
– Кто вас задержит, – удивился Крыленко, – раз я вас отпустил? – но, видимо, спохватился и с небрежной важностью произнес: – Ах да… Вы, вероятно, подразумеваете наши тыловые отряды и заставы! Напишите ему, – коротко приказал он высокому черному человеку. Тот быстро, стоя, набросал что-то на клочке бумаги, громко пристукнул откуда-то появившейся у него печатью и подал мне.
Я повернулся к выходу и на ходу прочел: «Предъявителю сего разрешается беспрепятственный проезд до Петрограда». За главковерха такой-то – подпись была совершенно неразборчива. Сбоку была приложена большая, размазавшаяся печать.
Мой караульный матрос с «Авроры» вышел вместе со мной.
– Хорошо, что бумагу взяли, – одобрительно сказал он, – может пригодиться… ну, счастливый путь, – и он открыл дверь, выпуская меня наружу.
Я шагнул на первую ступеньку и… остановился: дальше идти было некуда. Примыкая тесно к обоим поездам, заполняя густо не только платформы, но и все пространство между вагонами, кричала, неистовствовала, пела, свистела, гоготала и как-то жутко шевелилась огромная толпа всячески вооруженных людей. Пройти через нее в соседний поезд было немыслимо. Мое появление в открытых дверях ярко освещенной площадки вагона «главковерха» и моя нерешительность привлекли внимание ближайших.
|
|
|
– Это что за гусь тут в погонах? Откуда такой выявился? Куда ты? Ах ты! – угроза штыком и грубое ругательство заставили меня отступить назад.
– Помогите мне пройти до поезда! – обратился я к моему матросу, задержавшемуся еще на площадке. – Вы видите!
Ни слова не говоря, решительным прыжком, минуя ступени, он выскочил из вагона в самую гущу людей, невольно раздавшуюся перед ним, рванул меня вниз с площадки за руку и потащил за собой.
Нам удалось протиснуться уже почти до половины платформы, разделявшей поезда, как окружавшая толпа опомнилась от неожиданности и, обступая нас теснее со всех сторон, заорала:
– Стой? Стой? Куда ты его тащишь? Давай нам сюда, а то еще уйдет. Чего тут с ним канителиться – раз-два и готово!
Толпа снова загоготала. Чья-то рука ухватила меня за свободный рукав шинели, но удар матроса заставил ее опуститься.
– Чего вы! – орал он сам, расталкивая все и вся на пути. – Не тронь его! У него есть бумага.
– Какая такая бумага? – заорали в ответ. – Знаем мы эти бумаги; и так уж двух выпустили. Ишь какой защитник нашелся, а не хочешь ли сам туда же?
Но мы уже протащились до противоположного вагона. Матрос втащил меня за руки на первую ступеньку, а свободной рукой силился открыть боковую дверь. Она не поддавалась. Он громко выругался и соскочил мимо меня назад. Я остался стоять на входной ступеньке.
– Не пускай! Не пускай, уйдет! – орали, издеваясь, кругом, и снова чьи-то, вероятно, пьяные руки – так как мне удалось легко вырваться – ухватили меня за полу шинели.
Еще два, три толчка локтями, матрос как кошка вскочил высоко на буфера между вагонами, втянул меня за обе руки к себе наверх и, приоткрыв раздвижную дверь, протиснулся в нее и потащил меня за собой по темному пустому коридору вагона.
В середине его оказалось одно незапертое отделение.
Мой спаситель втолкнул меня туда, захлопнул дверь и исчез.
Я очутился в небольшом купе 1-го класса, и первым моим движением было запереть дверь, но замок был испорчен, а цепочки не было. Купе было узенькое, тесное – свет падал только на диван через окно от наружного фонаря на платформе. На диване сидели два молодых солдата и один постарше и повыше с большой окладистой черной бородой. Спинка дивана над ними была поднята, и оттуда, сверху, раздавался храп спящих людей.
|
|
|
– Нет ли у вас тут места свободного? – спросил я, оглядываясь. Они, видимо, поняли, в чем было дело.
– Ложись тут за нами, барин, – сказал спокойно солдат с бородой и посторонился, пропуская меня лечь за ними у стены вагона. – Так тебе способнее будет, а мы посидим… нам через станцию все одно вылезать.
Остальные тоже подвинулись, я вытянулся, спрятанный совершенно их спинами, и, повернувшись лицом к стене, сделал вид, что начинаю дремать.
В купе и в вагоне было тихо. Мои спутники также молчали, но снаружи толпа буйствовала по-прежнему, и по-прежнему злобные выкрики и пьяные ругательства заставляли меня нервно прислушиваться.
В наш вагон застучали, раздался в коридоре топот многих ног и звук от задевавших за стены винтовок, дверь в наше купе приоткрылась. Кто-то, вероятно, заглянул, осмотрелся и грубо сказал:
– Валяй дальше. Никого нет.
Дверь снова закрылась. «Пронеслось», – облегченно подумал я и устроился поудобнее, как бы шевелясь во сне на своем узком ложе. Солдаты подвинулись и дали мне больше места. Снова воцарилась тишина.
– Никак он и взаправду заснул, – проговорил вполголоса солдат, сидевший у меня в ногах. – Господи, что делается-то, – продолжал он так же вполголоса: – Всех их вот так повытаскали, отвели в конец вагонов, да там, говорят, и прикончили.
– Совсем не узнать народа, – степенно, но почти равнодушно сказал солдат с бородой и зевнул. – Что-то мы больно долго тут стоим. Никак уж и светать скоро зачнет.
– Не, до света еще долго, – сказал сердобольный солдат. – И дома еще потемок хватит.
Прошло еще 10–15 молчаливых минут, длившихся больше года.
Наконец раздался нерешительный короткий свисток – еще несколько тяжелых мгновений… поезд двинулся, и сразу стало спокойнее на душе. Так затравленный уже почти зверь, вероятно, облегченно чувствует, что преследующие его псы начинают отставать…
|
|
|
Было совсем светло, когда я очнулся от своего забытья. Моих спутников уже не было. Я выглянул в окно. Мы подъезжали к Вырице, окрестности которой мне были знакомы, так как я иногда там катался верхом с Михаилом Александровичем.
Все было уже густо покрыто снегом, что меня удивило, так как в Могилеве о нем не было еще и помина.
На верхнем диване продолжал храпеть какой-то, вероятно, пьяный солдат, обнимая рукой тоже, верно, пьяную полураздетую женщину.
Ни в Вырице, ни затем в Царском, ни на вокзале в Петрограде никаких «тыловых отрядов» и «тыловых застав», о которых с такою важностью упомянул «главковерх» Крыленко, не было.
Как и при Временном правительстве, везде на станциях толкались лишь «мирные» солдаты без оружия, в расстегнутых шинелях, и приставали к пассажирам, чтобы нести их багаж.
Разбойничий, авантюристический поезд Крыленко пробегал по взбудораженной стране, не оставляя за собой никакого следа и не закрепляя ни пяди «завоеванного» пространства. Он мог быть сам в любое время и в любом месте окружен и схвачен немногочисленными другими людьми. Этих других людей уже давно не было на моей Родине.
Они могли быть только при государе, а государя заставили отречься и уйти!
С вокзала я пешком направился, несмотря на мои погоны, совершенно беспрепятственно к моей тете и сейчас же от нее позвонил к старому графу Медему по телефону, чтобы справиться о его сыне. К моей радости, он оказался уже благополучно дома и сам подошел к телефону:
– Как я рад слышать ваш собственный живой голос, – говорил он, – сказать по правде, никак этого не ожидал и строил самые грустные предположения. Ваши вещи я благополучно привез и сдал на хранение на вокзале. Квитанции у меня. Если можете, приезжайте сейчас к нам завтракать. У нас сегодня пир. Отец получил из своего имения немного муки, масла, даже сметаны, и у нас будут блины.
Я поехал к нему.
В Петрограде все было одинаково невыносимо, как и при Временном правительстве, и по-прежнему, как и при Временном правительстве, хотелось скорее вырваться из этого проклятого города, своим бунтом заразившего всю страну. События там шли с февраля тесной чередой. Даже самый тонкий наблюдатель не мог бы отличить, где кончалось Временное правительство и начинались большевики; настолько обе боровшиеся партии были близкородственны по их обоюдному презрению к праву, неимению совести и взаимной помощи в дни «переворота»…
Я решил не оставаться в Петрограде ни одной лишней минуты и, получив вещи на Царскосельском вокзале, вез их уже вечером к своей тете, чтобы, переодевшись у нее в статское платье, немедленно ехать в деревню.
|
|
|
Громкие возгласы мальчишки, продававшего вечерние газеты и упоминавшего что-то про Ставку, заставили меня приостановиться и купить газету.
«Убийство в Ставке генерала Духонина» стояло напечатанным жирным шрифтом в заголовке, а под ним была короткая, в 3–4 строки, телеграмма из Могилева, в которой сообщалось, что генерал Духонин, препровожденный из штаба под арест в поезд Крыленко, был там зверски убит ворвавшейся в его отделение толпой матросов и красноармейцев, прибывших с этим «главковерхом»[19].
Я не дочитал, что говорилось в остальных телеграммах о событиях в Ставке. И этой одной для меня было достаточно…
Мой поезд в деревню, по справкам на Николаевском вокзале, отходил только около часа ночи. С этим поездом, как я узнал, собирался выехать в тот же день мой ближайший сосед по имению и очень милый человек, чиновник государственного банка Н. Н. Б., не желавший оставаться в Петрограде, где новое правительство насильно принуждало забастовавших тогда чиновников продолжать службу и посылало за ними на квартиру вооруженных матросов и солдат. Он вынужден был из-за этого ночевать по разным местам и надеялся, что в деревне его наконец оставят в покое…
Я сговорился с ним по телефону, переоделся в добытую у родственников шубу и в неуклюже сидевшее штатское платье, и мы в назначенное время соединились на вокзале. Нам без особого труда (поезд был местный) удалось достать билеты первого класса, но стоило больших усилий добраться до своего вагона сквозь ломившуюся в поезд безбилетную толпу, где солдаты всевозможных частей, уже оставлявшие фронт, преобладали.
Наш вагон 1-го класса тоже был переполнен ими. Я обратился к проходившему по коридору раздраженному на «непорядки» бравому обер-кондуктору с просьбой отыскать нам место и показал ему взятые билеты 1-го класса. Он с недоверием посмотрел на мое невзрачное штатское одеяние и спросил, имеется ли у меня «документ».
Я подал ему мой отпускной билет, он прочитал и сразу сделался почтительно-предупредительным, вероятно, он знал меня раньше по моим прежним официальным поездкам.
– Пожалуйте сюда, ваше высокоблагородие, – сказал он и открыл своим ключом небольшое, чистое купе. – Будьте покойны, – многозначительно добавил он, – я никого к вам больше не пущу. Разрешите только запереть вас снаружи, а то еще вломятся эти… – и, обернувшись к сопровождавшему его кондуктору, сказал: – Побудь здесь до отправления, для порядка.
Поезда еще тогда шли довольно точно по расписанию, и около 4 часов ночи я выходил уже на столь мне знакомой и милой станции, от которой приходилось ехать еще более 70 верст на лошадях до моего имения.
Когда-то к приходу поезда меня обыкновенно ожидала уже поданная к вокзалу почтовая тройка… На этот раз, конечно, ни о коляске, ни о тройке нельзя было думать. Мы лишь мечтали найти хоть какую-нибудь подводу. Станционный буфет, куда мы вошли в надежде отыскать знакомого содержателя почтовой станции, обыкновенно пустынный, был густо набит солдатами. Они шумно праздновали свое самовольное возвращение по домам, но о заключении мира им, по-видимому, ничего еще не было известно. Нам с трудом благодаря знакомому лакею удалось достать по стакану чая – это был последний стакан чая, который мне удалось еще выпить на русском вокзале, – и разыскать содержателя почтовых лошадей.
Несмотря на мою штатскую шубу, он меня сейчас же узнал.
– Лошади еще кое-какие остались, барин, – говорил он мне, – да только запрячь некому – уже которую неделю все ямщики валяются пьяными, я, знаешь сам, больной, а приходится самому кое-как кормить лошадей, чтоб хоть не подохли.
– А как же почта? – спросил я. – Разве не ходит?
– Какая теперь почта? – даже удивился он. – Уж давным-давно ничего не возим. Как началась эта самая смута, так и забросили.
– А на других станциях как? Есть еще лошади?
– Все давно прикрылось – ни овса, ни сена, ни денег управа не дает. Кому охота держать даром? Да вон этих возить? – и он с нескрываемым презрением показал своей головой на своих собратьев, шумевших в буфете.
– Я тебе по старому знакомству, барин, дам лошаденку, только сам и запрягай, да сам и вези себя. Я знаешь, больной, не могу. А лошадку оставь у Николая (содержателя одной из следующих станций). Я как-нибудь добуду ее обратно.
Мы отправились с соседом в конюшню, общими усилиями в темноте разыскали кое-какую сбрую, запрягли в маленькие санки первую подвернувшуюся, изможденную лошаденку, уложили вещи, я сел на них за барина, мой спутник за кучера, и по прекрасному первопутку мы тронулись в дальний, но знакомый до мелочей путь.
Рассвет уже чувствовался, но тихая, с легким морозом и мерцающими далекими звездами ночь еще продолжала окружать нас своим беззвучным спокойствием. С каждым шагом мы удалялись все дальше и дальше от того, что нам могло напоминать город… и с каждым шагом становилось отраднее и как-то молитвеннее на душе.
Ни говорить, ни дремать, несмотря на усталость, не хотелось.
Каждый из нас ушел в свои собственные думы и переживания.
«Господи! – благодарно думал я. – Какое чудо и за что Ты только что даровал мне?!. И через цепь каких удивительных обстоятельств я имел возможность вот сейчас ехать так спокойно по этой милой дороге, спокойно же наслаждаться любимой деревней и радоваться счастью скорого свидания с дорогими людьми… Я знаю, что это Ты не захотел моей гибели, и это Ты, через врага-матроса, протянул мне руку помощи в самую, казалось бы, последнюю и ужасную минуту…
По каким бесчисленным, почти незаметным, хотя и удивительно связанным случайностям проводилась Твоя Божественная любовь и близость ко мне в этих неизвестных, в большинстве враждебных ко мне людях. Что заставило этого гусарского офицера так хлопотать о моем освобождении? Неужели только то, что я, как и он, был кавалерист, и что мой брат, носивший мою фамилию, когда-то давно скакал на скачках, а этот гусар случайно любил спорт и лошадей, и только поэтому я показался ему родным и близким? Неужели только потому, что мой караульный случайно оказался электротехником с «Авроры», что ему захотелось размяться, и он, делая гимнастику, покачнул на столе лампу, а я заговорил с ним поэтому об электрическом освещении в одинаково мною и им любимой деревне и этим маленьким «случайным» общим уже из врага сделал друга. Разве случайно я вовремя встретил в Могилеве Медема, мой носильщик не опоздал тогда с вещами, а пассажирский ночной поезд подошел в нужное время к Витебску и задержался там настолько, чтоб затем меня приютить? А те солдаты, прикрывшие меня спинами? Все эти и еще более отдаленные, скрытые во тьме времен случайности могли быть и другими; в худшем случае их могло вовсе не быть, как не оказалось их вовремя и у бедного Духонина…
Но пути Твои, Господи, неисповедимы, и проникнуть в них никому не дано. Посылая нам испытания, Ты, вероятно, даешь и силы, а иногда и счастье их переносить. Не Твоя ли любовь, и не любовь ли к Тебе давала возможность первым христианам с такой восторженной радостью встречать незаслуженную мучительную смерть… Кто знает, быть может, и сейчас, вот в эти минуты, вся сущность растерзанного Духонина полна еще более спокойной и еще более радостной благодарности к Тебе, чем у меня…»
* * *
Нам посчастливилось, хотя и с трудом, затем в попутных деревнях найти также подводу, и вечером, когда уже смеркалось, я со стороны черного двора въезжал в ворота моей усадьбы.
Это было 21 ноября 1917 года, в день Введения во храм Божией Матери, образом праздника которой меня когда-то благословила моя бабушка, заменявшая мне мать, снаряжая меня в первую дальнюю поездку на борьбу с голодом.
Накануне этого праздника, в самый день, когда совершилось мое спасение, год тому назад, я молился с царской семьей в Могилевском монастыре перед чудотворной иконой Божией Матери.
Дома меня совершенно не ждали, и тем полнее была наша общая радость. Жена и дочь не удивились ни моему гражданскому платью, ни сообщенному известию о перемирии; не расспрашивали и о том, как я до них доехал. Им было важно только то, что я находился вместе с ними; все остальное даже для них, живших в глухой деревне, было в то время слишком уж подробным и лишним в сравнении с тем, что совершалось вокруг…
Я им не рассказал и потом, вплоть до настоящего дня, как мне удалось тогда пробраться к ним из Могилева, как не рассказал в свое время и подробностей об обстоятельствах отречения государя, которых я был очевидцем.
Да и о чем было можно тогда рассказывать, когда в одном слове «отрекся» уже заключалось для нас и для России все.
* * *
Только теперь, после долгих лет продолжающихся страданий за Родину, когда мысль так настойчиво, даже в мелочах прошлого, все еще ищет объяснений случившемуся, вспомнилось, с удивительной почему-то подробностью, и это мое, первое тогда, избавление от кровавой расправы большевиков.
Мне захотелось записать в числе прочих и этот случай для моей дочери…
Быть может, кроме некоторого исторического интереса, он наведет и ее на раздумье, от каких, казалось бы, ничтожных, случайных, а на самом деле от каких непостижимо великих причин – у Бога ведь нет ничего случайного и мелкого – зависит наша жизнь в здешнем мире.
14 июня 1922 года
|
|
|
