О моих встречах с девицей, именующей себя спасенной великой княжной Анастасией Николаевной 2 страница

– Конечно, конечно, передадим обо всем жене Александра Александровича, а она уже сообщит остальным, – говорили мы с братом, радостно выходя из камеры. Внизу у «канцелярии» нас ждали два вооруженных конвойных, и это обстоятельство сразу понизило мое настроение – что-то не подходило на скорое освобождение. Кого выпускали, за тем приходили красноармейцы без винтовок.

– Ну, идем! – сказал грубо один красноармеец. – Чаво там копались… гляди, таперь и машину пропустим…

– Куда это нас ведут? – спросил я у более благодушного на вид конвойного.

– Как куды?! На штанцию, да в Питер, – отвечал он, – велено на Гороховую, два, представить. Да спервоначал еще в исполком свесть, бумаги, што ль, каки на вас получились, штоб, значит, все было как следовает, – уже совсем весело добавил он. – Да вы не очень сумлевайтесь, чего там, на Гороховой тоже не всех приканчивают, многих и на волю выпущают; сказывают, без Гороховой-то ни с какой тюрьмы не ослобонят. Водил туда несколько разов, так порядки знаю…

В уездном исполкоме, куда мы через несколько минут пришли, мы не удостоились видеть грозных очей Кольцова. Вместо него к нам вышел какой-то мрачный, растрепанный красноармеец, видимо, исполняющий должность писаря уездного совдепа. Не посмотрев на нас, он передал добродушному конвойному, оказавшемуся «за старшого», довольно объемистый пакет.

– Мотри, расписку в принятии от них там требуй, – сказал он лениво.

– Скажите, зачем нас отправляют на Гороховую? – попытался я узнать от этого писаря. Он только исподлобья посмотрел на меня и, не удостоив ответом, вышел в соседнюю комнату.

– Ну, там узнаешь, – отвечал, как бы извиняясь за него, веселый красноармеец, – а теперь шагай, паря, на штанцию… Надысь ешшо вагон подготовить, хлопот-то с вами немало, – и закинув винтовку за плечи, засунув руки в карманы, он вышел на улицу. Мы с братом последовали за ним.

Вокзал находился на окраине, идти приходилось далеко, через весь город. Неделю назад жена мне прислала охотничью доху и подушку. Все это, в виде большого узла, я тащил на спине с собою. Ноша, в общем, была очень легкая, но за последние дни я настолько ослабел от тюрьмы, что она оказалась мне не под силу. Я обливался потом и уже обдумывал, как бы от нее отделаться. Но бросить на улице было жаль, дарить красноармейцам не хотелось, а никого из знакомых по дороге не находил. Лишь у самого вокзала нам встретилась соседка по имению, М. Егор. Унковская, муж которой также сидел в нашей камере.

– Куда это вас ведут? – с тревогой опросила она.

– На Гороховую, два.

– Зачем?

– Не знаю, не говорят. Сообщите скорей как-нибудь моей жене, – скороговоркой просил я.

– Ну, ты, барыня, чего не видала, – прикрикнул на нее шедший сзади злобный красноармеец. – Валяй в сторону, а то и тебя заберем.

Она пугливо отошла, но последовала все же издали за нами на вокзал. Нас ввели в буфетную комнату 1-го класса, набитую незнакомым мне народом. До отхода поезда на Петроград оставалось еще около 20 минут. Старший конвойный пошел «хлопотать насчет вагона», а другой, прислонив винтовку к буфетной стойке, закурил папиросу и, разговаривая о чем-то с буфетчиком, казалось, совершенно забыл про нас. Смешаться с толпой, бежать и скрыться, как я сейчас вспоминаю, было совсем в те минуты легко. Но тогда такая возможность ни мне, ни брату даже не пришла в голову – на подобную предприимчивость у меня уже не хватало сил. Да, пожалуй, и к лучшему, так как беспечность конвойного была только кажущаяся. Ко мне снова подошла М. Е. Унковская и незаметно сунула в руку какую-то бумажку. Что было в этой довольно пространной записке, я так и не узнал. Я только собирался украдкой ее начать читать, как подскочивший внезапно конвойный выхватил ее у меня из рук и с грубыми ругательствами набросился на совершенно испуганную даму.

– Вот погоди, – кричал он на весь вокзал, – за бумажку-то ефту тебе на Гороховой, два, вот как покажут… Ишь на како дело пошла. Рестованному преступнику тайком записки передавать.

– Чего вы кричите, – сказал я возможно спокойнее, – почему моя знакомая должна знать, что я арестован, ведь я не в тюрьме, а на вокзале. Прочтите сами эту записку, тогда и кричите.

– Стану я таку дрянь читать, – кричал, не унимаясь, красноармеец, – вот как таки бумажки читают, – и он начал рвать записку на мелкие клочки и даже часть их затоптал ногами. – Читай теперь сам, – с довольным хохотом сказал он, оборачиваясь к собравшимся любопытным, видимо, ожидая от них одобрения.

Все это дало возможность моей соседке незаметно скрыться в толпе, и у меня отлегло от сердца. Появившийся вскоре «старшой» вывел нас на платформу. Поезд уже стоял на станции. Он был битком набит, и в него все еще продолжала ломиться большая толпа пассажиров. Никакого вагона «для арестованных» прицеплено не было, это не смутило нашего конвойного. Он поднялся на площадку ближайшего к нам вагона 3-го класса и крикнул в дверях пассажирам:

– Эй, вы! Чего тута расселись, вылезай все отсюда… Арестованных здеся повезу.

К моему изумлению, этих слов было совершенно достаточно, чтобы переполненный до давки вагон был очищен со всеми вещами почти в несколько мгновений. Вагон этот, как и все вагоны того времени, был без стекол, без фонаря и с выломанной дверью в уборную. Путешествовать в нем холодной осенью и при наступившей вскоре темноте было не особенно приятно. К тому же мы с братом с утра ничего не ели, а никакого пропитания нам в пути не полагалось. Как только поезд тронулся, наши конвойные, оставив нас одних, перешли в соседний, более теплый от набившегося народа вагон. Поезд, называемый местным населением в насмешку «Максим Горький», шел медленно, облепленный со всех сторон и даже на крышах вагонов многочисленными людьми. Он останавливался подолгу не только на промежуточных станциях, но и в чистом поле и среди леса. Опять являлась полная возможность выпрыгнуть и бежать, и опять мы с братом были не в состоянии ею воспользоваться. Конвойные, вероятно, прекрасно сознавали наше бессилие, так как появлялись среди нас лишь во время подхода к станциям. Эти станции были также переполнены ожидающими по несколько дней пассажирами. Удивительно, как в те мрачные дни никому не сиделось на месте, а все разъезжали туда и сюда. Для развороченного российского муравейника не хватило бы, пожалуй, и поездов всей Европы. Людская толпа прежде всего ломилась в наш пустой вагон, но, узнав, что везут арестованных, с явным испугом выскакивала поспешно обратно. И все же нашелся один смельчак, которого я увидел после одной остановки на площадке нашего зачумленного вагона. Это был молодой полупьяный парень, неуклюже одетый в совершенно новую шинель Преображенского полка, украшенную пуговицами и орлами и даже погонами с ефрейторскими нашивками. На его косматой голове был лихо заломлен черный картуз мастерового, на ногах белые портянки, обвязанные веревкой, и какое-то подобие опорок. Ни ременного пояса, ни оружия на нем не было. Он беспечно сидел почему-то на самой нижней входной ступеньке вагона и, болтая в двигавшемся пространстве ногами, пел вполголоса какую-то песню. Видеть красноармейцев в подобном наряде было неудивительно, их много бродило и босых, но красноармейца с погонами я встречал тогда впервые. Это меня заинтересовало, и, несмотря на свое удрученное состояние, я вступил с ним в разговор.

– Куда едешь? – спросил я его.

– В Питер… с командировки возвращаюсь, с нашего завода в Петрозаводск снаряды возим.

– Что ж ты погоны да пуговицы не снял? Ведь говорят, запрещено?

– А для ча? Кака одежа выдана, таку и ношу, и то многи ругали, пуще за пуговки… царски орлы, говорят, а откель я им новы возьму. Пущай знают, что таперь и я казенный человек. Ране вот не гож был, а ноне и меня на службу забрили, – уже с насмешкой заговорил он. – Вона и бумажка строга с собой дадена, штоб, значит, в пять ден назад оборачивался… срок-то ешшо на той неделе вышедши, да подождут, не в опорках же евтих пешком бежать, поезда-то сколько днев ждал, хлеба и того не дали, сволочи… – и он крепко выругался.

– Много снарядов ваш завод теперь вырабатывает? – спросил я его.

– Кака теперь работа! – удивился он. – Все николашкиным запасом живем. Ен был заботливый, хватит.

– Чего же ты в деревне не остался, раз завод не работает, там ведь сытнее?

– Давно бы там был, коли б деревня у меня кака была, деревня-то про других, а мы питерски-заводски, только песни поем, – и он, насмешливо подмигивая мне глазом, запел на мотив какого-то революционного гимна: – Достал с посылочки сухарик своею собственной рукой!

Подъезжая уже к Петрограду, брат отвел в сторону старшего конвойного и о чем-то с ним таинственно совещался.

– Знаешь, что я устроил, – говорил он мне довольным шепотком, когда мы выходили на Николаевском вокзале из вагона. – За мою 25-рублевую бумажку я сговорился с конвойными, и они согласились по дороге на Гороховую завести нас на короткое время к тете Саше при условии не подниматься наверх в ее квартиру. Там, наверное, будет и твоя жена, успевшая вернуться, конечно, из деревни, по крайней мере дома будут знать, куда нас засадили.

«Молодец, брат», – подумал я. Такая простая возможность мне тогда не приходила в голову. Впоследствии (да и сейчас) я не переставал удивляться, отчего мы этой счастливой готовностью конвойных не воспользовались до конца и не купили у них наше полное освобождение, конечно, за более соблазнительную для них сумму. Правда, ни одной копейки у нас больше не оставалось, но необходимые деньги мы, наверное, могли бы получить от нашей, тогда весьма еще состоятельной, тети, очень нас любившей и заменявшей нам нашу мать.

Я убежден, что наши конвойные легко бы пошли навстречу нашим доводам. Им было бы нетрудно в тогдашнем водовороте скрыться в какой-либо деревне или оправдаться в нашем бегстве перед «товарищем начальником»; а мы легко могли бы раствориться «в столичном населении», где мы бы не были такими заметными людьми, как в нашем уезде. Вероятно, глупая, почти ни на чем не основанная надежда на предстоящее освобождение на Гороховой, боязнь за находившуюся под неослабным надзором семью, а отчасти и нежелание «подводить» добродушных конвойных были причиною того, что в доме нашей тети мы пробыли всего несколько нервных минут.

Был уже вечер, когда мы туда пришли. Старик швейцар, видимо, знавший давно, что мы сидим в тюрьме, очень обрадовался нашему неожиданному появлению, но, увидев сзади нас конвойных, заволновался.

– Дома ли А. А.? – спросил я его. – Нельзя ли ее попросить сюда?

– Дома, дома! Пожалуйте, – засуетился он. – Сейчас позвоню наверх. Сейчас… Очень они теперь убиваются, – прибавил он теперь тихо. – Даже плакали, только вот сию минуту проводили обоих сыновей на юг… Бог дал пропуск в Екатеринодар достать…

Сверху выглянула сначала горничная, а затем быстро по лестнице сбежала и сама тетя. Как сейчас вижу ее лицо, радостное при виде нас и испуганное, когда она заметила вооруженных конвойных.

– Что это за люди? – прежде всего спросила она.

– Нас переводят на Гороховую, два.

– Зачем?

– Наверное, чтобы освободить, – сказал я для своего, а больше для ее успокоения. – Вот и наши конвойные так думают.

– Что ж мы тут на лестнице стоим, – сказала уже спокойнее тетя. – Пойдемте наверх.

– Нельзя, – строго сказал младший конвойный. – Ведь было выговорено.

– Ну, чего тут нельзя, – возразил я и стал подниматься по лестнице.

– Тогда и мы с вами, – сказал старшой. Но дальше передней мы не пошли. Не хотелось вводить грязных красноармейцев в такую чистую и уютную квартиру тети.

Столько надо было сказать и спросить, а сказано и спрошено, как всегда в таких случаях, ничего не было. Я только узнал, что моя жена еще накануне была в Петербурге, а затем снова уехала, чтобы быть ближе к моей тюрьме.

О Гороховой, 2, мы, жители деревни, в те дни не имели никакого понятия. Это проклятое учреждение тогда еще только образовывалось, как мы наивно предполагали, вероятно, для контроля над тюрьмами, а потому, вновь уверив тетю, что нас потребовали туда, наверное, для освобождения, мы вышли на улицу.

Петроград в последний раз я видел только мельком, после моего ареста Крыленко. Теперь он поразил меня жуткою пустынностью. Несмотря на то что было не позднее 8 часов вечера, город будто вымер. На неосвещенном Невском проспекте не было не души. Идти дальше со своим узлом я был уже не в состоянии и просил конвойных нанять нам извозчика. Они согласились при условии, чтобы мы наняли другого и для них. Только лишь у Садовой улицы нам удалось найти двух возниц за громадную еще для того времени плату по 30 руб. каждому. Мы сели с братом на одного, конвойные на другого, и мы торжественным поездом двинулись на Гороховую, 2. Я думаю, редкий в то время ехал так удобно и так глупо на собственный счет в эту прославленную ужасом тюрьму…

 

V

 

Гороховая, 2, оказалась зданием бывшего градоначальства6. Ничем зловещим она себя снаружи не выдавала. Не видно было тогда около него и усиленных красноармейских постов, а внутри царствовала полная, хотя и немного жуткая тишина. Я не знал еще, что это разбойничье учреждение не любит дневного света и живет своею хищною и воровскою жизнью лишь по ночам. Попасть в него в нашем положении оказалось чрезвычайно легко. Мы подъехали со стороны Гороховой, и стоявший у ворот вооруженный красноармеец пропустил нас внутрь, не спрашивая никакого пропуска у конвойных и, кажется, даже не посмотрев на нас. Тогда меня это и не удивило, но, думая об этом обстоятельстве теперь, мне снова представляется, насколько легка была возможность для нескольких предприимчивых людей проникнуть под видом арестованных и их конвойных в эту чрезвычайку, выпустить узников и без всякого труда расправиться с обитателями этого змеиного гнезда. Но, вероятно, уверенность большевиков в своей силе и запугивании была основана на действительности, и они, столь пугливые во всем, тут не допускали и мысли о подобной предприимчивости. Впрочем, на площадках лестницы, по которой мы поднимались, стояли одинокие пулеметы, но и их легко было захватить, так как никакой стражи ни вблизи них, ни на всей лестнице не было.

Нас ввели в большую, совершенно пустынную залу с хорошей мебелью по стенам, освещенную большой электрической люстрой. От соседних, также очень просторных комнат зала отделялась двумя арками. В одной из них, ближайшей ко входу и превращенной в отдельное узкое помещение, стоял в виде барьера письменный стол. За столом сидел какой-то неопределенного вида субъект в красноармейской рубашке. Конвойные подошли к нему, что-то сказали, указывая на нас, и подали запечатанный конверт. Чекист выдал им одну из заранее заготовленных расписок в принятии арестованных, и наши конвойные, пожелав нам скорого освобождения и протянув на прощание даже руки, вышли из зала. Мы остались стоять около арки. Неопределенный субъект лениво, со скучающим видом, распечатал принесенный пакет и начал небрежно читать. В листках, которые он читал, заключалась наша судьба или по крайней мере намек на то, что нас здесь ожидало. Я поэтому силился заглянуть через его плечи в эти бумаги, среди которых заметил и телеграммы. Но я был близорук и, кроме своей фамилии, написанной особенно крупно, ничего разобрать не смог. Бумаг было на удивление много, и чекист их долго просматривал. Когда он наконец кончил, я обратился к нему:

– Скажите, зачем нас сюда привезли?

– Не могу сказать, – ответил совершенно безучастно он. – Вот придет следователь… А пока посидите здесь в углу, можете и вещи с собой оставить. – И, взяв бумаги, встал и куда-то вышел. Я был наивно изумлен количеству унесенной им о нас переписки, так как никакого другого «преступления», кроме того, что мы были гвардейскими офицерами, отказавшимися служить в красной армии, к нам в уезде предъявлено не было. Видимо, добровольные сыщики из нашей родной деревни следили за нами давно и ревностно снабжали пастуха Кольцова всевозможными доносами на наш счет.

Мы с братом остались одни в этой ярко, по-балльному, освещенной пустынной зале, отошли в угол к другой арке и уселись на прекрасные мягкие кресла. За этой аркой виделась другая, большая, полуосвещенная комната, в которой тоже никого не было. Внутренность ее меня поразила. Огромная комната была битком набита разными, на первый взгляд, дорожными вещами. Чемоданы большие и малые, корзины и корзиночки, всякие узлы, дубовые футляры от серебра всех размеров, даже несколько картин, зонтиков и хрустальной посуды были навалены на полу целыми высокими горами, оставляя лишь немного места для 3–4 письменных столов, стоявших вблизи окон. Я догадался, что это были или вещи арестованных, или, вернее, добыча, полученная при обысках, и то обстоятельство, что от нас не отобрали наши узлы, мне казалось хорошим предзнаменованием.

Время тянулось нестерпимо долго. Было уже около часа ночи, а зала все оставалась пустою, да и по соседству не чувствовалось никакого движения. На стене, недалеко от меня, я заметил какое-то объявление. Оно оказалось расписанием дежурства следователей Чека с указанием дней и часов их допросов. Часы были все по преимуществу ночные и очень поздние. Большинство, как мне помнится, было указано от 2 до 5–6 часов утра.

Было уже около 2 часов ночи, когда в нашу залу вошла в сопровождении красноармейца какая-то взволнованная женщина. Она долго присматривалась к брату и, видимо, узнав его, быстро подошла к нам.

– Павел Алексеевич (Александрович. – О. Б. ), неужели это вы, и здесь, я думала, вы давно в деревне, – спрашивала она. – Как вы изменились!

– Да, это, как видите, я, – отвечал брат. – А вы сами-то какими судьбами очутились здесь? – Это была экономка молодого кн. Шервашидзе7, сына гофмейстера, состоявшего при императрице-матери, с которой брат познакомился в Гатчине, в доме старого князя, перевозя туда, для сокрытия от большевиков, наше полковое офицерское серебро и очень ценную библиотеку кирасир Ее Величества, завещанную полку императрицею Марией Александровной.

– Кто тут теперь не побывал! – торопливо ответила она, оглядываясь по сторонам. – А меня забрали по наговору за сущие пустяки. Мучили, мучили допросами, а сейчас вот, к счастью, выпустили. Говорят, что пропуск на выпуск здесь надо получить, да никого нет, вот порядки! Ах, как вы изменились, как изменились! – продолжала она, с соболезнованием всматриваясь в брата. – Возьмите хоть это, мне теперь не надо, а вам пригодится, – и добрая женщина сунула моему брату небольшой сверток с двумя бутербродами. Появившийся в это время за своим столом под аркой субъект подозвал ее, выдал пропуск, и она торопливо ушла, уже весело кивая нам головой. Ее появление не только внесло нам разнообразие, дало возможность хоть немного утолить голод, но и сильно подняло наши надежды.

– Видишь, – говорил я брату, – тут допрашивают, а потом освобождают!

– Ну, конечно, – отвечал он, – только бы на хорошего следователя напасть.

Было уже около 3 часов ночи, когда в комнате, заваленной вещами, послышалось движение, вдруг зажглись все лампы, и она почти внезапно наполнилась вооруженными и невооруженными людьми. Несколько человек наспех присели за письменные столы и с непонятною нервною торопливостью стали писать какие-то небольшие бумажки. Другие, вооруженные, столпившиеся у столов, чуть ли не выхватывали у них из-под подписи эти, вероятно, «ордера» и, обменявшись с писавшими несколькими словами, торопливо куда-то уходили. Третьи, наоборот, входя в комнату, сейчас же направлялись к столам, отдавая какой-то отчет и о чем-то спрашивая. Шум подъезжавших и отъезжавших автомобилей ясно указывал, что Чека ожила и начала действовать. Из нескольких долетевших до меня оттуда фраз и сожалений, что намеченной жертвы не оказалось дома, я понял, что дело шло об арестах и обысках. Картина была настолько зловеща и для меня непривычна, что запомнилась до мелочей до сих пор.

Наша зала также немного оживилась. Привели несколько мужчин и женщин и сейчас же, по указанию чекиста, куда-то уводили. Пришла наконец и наша очередь. Чекист подозвал нас и, вручая подошедшему красноармейцу наши бумаги, лениво сказал:

– Идите за ним, он вас проведет к следователю. Вещи пока оставьте здесь. Не беспокойтесь, не пропадут, – добавил он не без достоинства, видимо почувствовав наше недоверие.

Мы спустились по лестнице вниз и по каким-то переходам дошли до небольшой узкой комнаты. В нее входили две или три двери, на которых были наклеены ярлыки с именами следователей.

Красноармеец вошел в одну из дверей с нерусской фамилией и вскоре появился обратно.

– Подождите тут, – сказал он нам и куда-то вышел.

«Ну, что-то будет, что будет? » – тревожно шевельнулось во мне, и я стал спрашивать брата:

– Что ж мы будем говорить этому следователю?

– Да что говорить, когда мы и сами не знаем, зачем нас сюда притащили. Давай жаловаться на произвол Кольцова, вот и все.

Но, прождав более часу, мы следователя так и не увидели. Весь «допрос» оказался одной комедией. Вместо следователя из его двери появился прежний сторож-красноармеец с какой-то бумажкой в руках:

– Идемте назад, – сказал он нам.

– А допрос?

– Никаких допросов вам не будет, – отвечал он, направляясь к двери. Мы опять поднялись за ним наверх в прежнюю залу и подошли к прежнему заспанному, зевающему чекисту. Тот посмотрел на бумажку, оживился, посмотрел с удивлением на нас, что-то отметил в своем списке и уже с прежним скучающим равнодушием промолвил:

– Забирайте ваши вещи и идите за ним.

– Что, мы теперь свободны? – спросил я его уже с полной надеждой получить утвердительный ответ.

– Отведи их наверх, – только приказал он сторожу и сейчас же куда-то вышел. По нескольким лестницам и через несколько коридоров мы добрались наверх и вошли в какую-то длинную, очень узкую комнату с длинным узким столом и, как неопределенно сейчас вспоминается, с какими-то полками по стенкам, где были навалены различные узлы и пакеты. Тут же стояли прислоненными несколько винтовок. В комнате находилось 3 или 4 красноармейца. Один из них, в красных гусарских рейтузах, сидел не за столом, а на столе, курил папиросу, сплевывал и о чем-то громко хохотал. При виде нас он замолчал, взял бумажку от нашего конвойного, бегло прочитал и с тем же недолгим удивлением, уже замеченным мною у чекиста внизу, уставился на нас.

– Как это вы ко мне, мои милые, попали… каким счастливым случаем? – не без веселого добродушия спросил он.

– Мы и сами не знаем, – отвечал я. – Нас без всякого повода арестовали в уезде, а затем перевезли сюда, конвойный говорил, для того, чтобы освободить.

– Так, так, – заговорил уже совсем участливо человек в красных рейтузах, – освободить… Посмотрим, посмотрим. Кто это вы, голубчики мои, будете?

– Мы бывшие офицеры, – откровенно отвечал я. – Жили у себя в деревне, сами обрабатывали землю, совсем не знаем, за что нас арестовали. Нам и допроса никакого не было.

– Вот как! – с соболезнованием удивился он. – Даже и допроса вам не было… Ну, ничего, ничего, голубчики, не обижайтесь – разберем, допрос вам будет, и скорый, я уж за вас похлопочу… Вот завтра увидим… А пока переночуйте у меня. Тесновато, да что ж поделать. Пойдемте, я вам покажу, – он встал и первым вышел из двери.

Мы последовали за ним.

 

VI

 

Человек в красных рейтузах, всю жестокость ласковых слов которого мы могли почувствовать уже через несколько мгновений, был, как я узнал потом от других заключенных, комендант и палач Чека – знаменитый Галкин. Он был прославлен не только своим полнейшим бессердечием, но и неподражаемым глумлением над жертвами, попавшими в его руки. На совести этого изверга лежит много собственноручно совершенных расстрелов. Под его руководством были расстреляны в крепости великие князья, причем, по рассказу очевидца, великий князь Павел Александрович, будучи лишь тяжко ранен в бедро, был зарыт полуживым. Говоря в своих воспоминаниях об этом коменданте тогдашней Чеки, но не называя его фамилию, писатель Амфитеатров относит его к числу бывших тюремных надзирателей «старого режима», а потому и не удивляется всему тому отталкивающему, что он в нем заметил. Каким бы «отвратительным ни представлялся «старый режим» многим до сих пор «либеральствующим» соотечественникам я должен все же сказать, что именно прежние тюремные надзиратели этого режима, с которыми мне изредка пришлось сталкиваться в моих большевистских тюрьмах, оставили во мне незабываемо благодарное воспоминание. Я мог бы назвать много фамилий и сослаться на многих свидетелей, если бы не опасался возмездия со стороны большевиков по отношению к этим достойным людям, столь отзывчиво и мягко относившимся к заключенным. Что касается до Галкина, то, как мне затем рассказывали в крепости, он был до революции простым почтальоном в районе Сергиевской и Фурштадтской улиц, знал превосходно не только обитателей этих аристократических улиц, но и их денежные дела, связи и положение, а потому особенно содействовал их аресту и разгрому их барских квартир. Как он дошел до высокого поста коменданта Чеки, молва не говорила, впрочем, принимая во внимание его душевные качества, это и не было удивительным.

Пройдя всего лишь одну комнату и короткий зловонный коридор, на окне которого, свесив ноги, сидел вооруженный красноармеец, Галкин остановился, приоткрыл дверь и, пропуская нас, радушно сказал:

– Прошу пожаловать.

Мы с братом шагнули и остановились. Огромная комната вся была полна какого-то шарканья, жужжания и смрадного, густого тумана, почти не пропускавшего света от небольшой лампы под потолком. Разобраться, куда мы попали, стало возможным лишь в следующие мгновения. В комнате стояли разбросанными по разным направлениям несколько редких кроватей и столов. На кроватях, под кроватями, на столах, под столами и во всех промежутках между ними тесно лежали, сидели или просто стояли отодвинутыми к стене люди всех возрастов и самых разнообразных одеяний. Посредине комнаты оставался не заполненный людскими лежащими телами узкий проход. По этому проходу, шириною в 2 человека, непрерывным потоком двигалась от стены до стены плотная толпа тех же людей, или молчаливо-сосредоточенных, или оживленно друг с другом разговаривающих. Это были вынуждены всю ночь гулять те, кому уже не хватало места для лежания или сидения и невмоготу стало стоять. Шум и шарканье этой движущейся равномерно толпы и были тем звуком, который так меня озадачил в первую минуту. Пустынные, вымершие улицы Петрограда мне стали сразу понятны. «Так вот куда переселился весь город», – подумал я невольно тогда. Продолжая часто со дня отречения государя жить картинами из Французской революции, я и тут сейчас же вообразил себя «в Консьержери», где томились жертвы Комитета общественной безопасности8.

– Пожалуйте сюда, – раздался чей-то голос.

Я оглянулся и заметил в углу налево около входа небольшой столик, освещенный лампочкою и окруженный несколькими людьми. К нам обращался сидевший за этим столиком пожилой седовласый человек. Это был староста, выбранный из среды заключенных. Он сидел в Чеке уже давно и очень надеялся на освобождение. Мне называли его фамилию, но я, к сожалению, ее забыл. Помню только то, что его вскоре расстреляли. С большим трудом прибираясь с узлами через движущийся людской поток, мы подошли к его столику.

– Позвольте узнать ваше имя, отчество и фамилию, – спросил староста, – когда и где были арестованы?

Мы сказали; все это он быстро записал в лежавшую перед ним книгу.

– Ну, теперь формальности выполнены. Прошу вас располагаться, – и он не без радушной иронии сделал широкий знак рукой.

Но располагаться было нелегко – во всей комнате, как я сказал, места не было. Я смешался с двигавшейся по узкому проходу толпой, потеряв при этом брата, и с нею дошел до противоположной стены, где оказалась дверь в какую-то комнату. Она, видимо, была ранее кухней, так как в ней находилась плита, но и она была набита до отказа заключенными.

Было более 4 часов ночи. Я еле держался на ногах и от усталости, и от нервной смены настроений. Совсем близко от того места, где я в недоумении стал, от стены отделился человек и направился бродить с гуляющими. Я сбросил на освободившееся от него место свой узел, сел на него и, прислонившись к чьему-то плечу, вскоре задремал. Очнулся я, когда неимоверно запыленные, грязные окна стали немного более светлыми от зачинавшегося утра. Обстановка почти не изменилась. Комната была полна того же смрада и тумана, так же тускло, почти не освещая, горела лампа, и тот же людской поток двигался посреди комнаты. Но на многих кроватях и столиках люди уже не лежали, а сидели; около многих стояли чайники, и они что-то пили, мне тоже захотелось очень пить, но посуды никакой у меня не было.

– Нет ли у вас кружки напиться? – спросил я у соседа, на плече которого я так бесцеремонно дремал ночью.

– К сожалению, нет, – отвечал он и улыбнулся. – Я сам намеревался у вас попросить.

Мы разговорились. Он оказался морским офицером, испытавшим все ужасы кронштадтского затопления и кронштадтского «потопления»9. Их очень недавно в большом количестве, кажется, около 125 человек, перевезли для чего-то из Кронштадта на Гороховую, и они тщетно ждали допроса. Их выбранным старостой был адмирал Веселаго, несмотря на свое истощение, очень живой и хлопотливый старик. В тот день должна была, по его убеждению, решиться их участь, и адмирал, одетый в какое-то уморительное пальто-крылатку, суетливо переходил от одной группы моряков к другой, о чем-то совещался, что-то расспрашивал и на что-то наставлял. Для них перевоз на Гороховую являлся хорошим знаком, и они все очень надеялись на скорое освобождение. Время шло, было уже 9 часов утра, и голод начинал меня мучить порядочно – я второй день уже не ел. Из расспросов я узнал, что суп и, как говорили, «приличный», принесут лишь около часу дня; что еда эта будет в больших чашках и что поэтому надо соединяться по 4 человека и подать заявление о своей группе старосте. Но ложки надо было иметь свои. Последнее обстоятельство меня порядочно смутило, свою сломанную деревянную ложку, которую мне с огромным трудом и за большие деньги удалось раздобыть в первые дни заточения, я забыл в уездной тюрьме. Впрочем, я надеялся воспользоваться по очереди ложкою с братом. Оставалось найти только двух кандидатов для предстоящего питания, что оказалось весьма трудным, так как все сидели на Гороховой уже давно и успели соединиться по группам. Я подошел, вернее, пробрался к столу старосты, чтобы спросить указаний, как выйти из этого затруднения, и увидал, что там шла небольшая торговля. У старосты продавались колбаса, папиросы и кубики «Магги». Во всем этом я сразу же почувствовал непреодолимую потребность, так как, кроме голода, уже давно не курил. К сожалению, отдав все деньги извозчикам, у меня оставалось всего несколько нечетных копеек. Я очень долго рассчитывал, чего и сколько можно на них купить. Казалось бы, расчет даже для ребенка простой, но в том состоянии, в каком я в те часы находился, он оказался мне почти не по силам – все не хватало или оставались лишними несколько копеек, и это последнее смущало меня больше всего. Но удивительнее еще, как подобные мелочи мне запомнились до сих пор, а наиболее важное совсем исчезло из памяти. Я все же купил две папиросы и кубик «Магги» и, собираясь закурить, обратился за огнем к рядом стоявшему заключенному.

⇐ Предыдущая16171819202122232425Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: