 |
Никольский вдохнул аромат ее волос, неожиданная мысль коснулась его чела, художник бросился к фотоаппарату.
|
|
|
|
Мелодрама в двух действиях
Действующие лица:
Владимир Петрович Никольский - скульптор, за 50 лет
Оля - ученица скульптора, 19 лет
Тамара - жена скульптора, 44 года
Александр - друг скульптора, 46 лет
Павел - бомж, 46 лет
Голоса по телефону
Компания в мастерской художника, зрители на персональной выставке
Действие первое
Пустынный Минск в ночных сумерках выглядел парадно и строго. Ни битых бутылок, ни брошенных у скамеек окурков и огрызков. Но было в картине ночного города что-то странное. Нет, с неоновой подсветкой зданий было все в порядке. Архитектура представала во всей красе, свет фар редко проезжающих машин на мгновение освещал силуэты случайных прохожих и... пустые постаменты памятников и скульптур. Вот, что было странным в ночном городе. В нем не было памятников. Но были для них постаменты.
Ночную тишину прорезала откуда-то доносящаяся песня:
* * *
в теплых ладонях отравлена пища
ты пригуби и окажешься нищим
только попробуй вина из бокала
мир улыбнется звериным оскалом
однажды
наши надежды кого-то ломают
планы зимы разрушаются в мае
камни за пазухой – рвется одежда
в небо стремиться ночами как прежде
нам страшно
жизнь как наркотик с правом на вылет
каждая пуля в сердце остынет
поступью лисьей крадемся за светом
в кровь прогрызаем любые ответы
как волки
разные цели и разные люди
мимо друг друга спешим и не будем
вместе летать прячем блюзы улыбок
в горечи слов разбиваются глыбы
в осколки
Мужчина за пятьдесят с уставшим лицом шел по ночному Минску. Это был Владимир Петрович Никольский. Он не прогуливался бесцельно, вдыхая грудью ночные ароматы или наслаждаясь тишиной и свободой, он искал... Он искал памятники. Вдруг ему показалось, что впереди у здания кинотеатра замаячила скульптура почтальона с велосипедом – очень живая, в человеческий рост. Владимир Петрович ускорил шаг, но когда до бронзового почтальона оставалось рукой подать, тот вдруг вскочил на свой велосипед и унесся в глубь дворов по улице Богдана Хмельницкого. Удивленный Никольский остановился на том месте, где только что стоял бронзовый почтальон, наклонился, потрогал рукой цемент, который должен был приковать к себе скульптуру, пожал плечами и пошел дальше. У Комаровского рынка, возле фонтана, он заметил скульптуры фотографа и девушки в длинном платье с рюшами фасона далекого прошлого, бросился к ним почти бегом, зачем-то оглядываясь назад. Девушка вскрикнула, приподняла подол платья и побежала в подземный переход, а фотограф, подхватив свой аппарат, и, выронив шляпу, выскочил на дорогу прямо под колеса несущегося по ночному Минску автомобиля. Водитель зло выругался, ударил по тормозам и нервно просигналил. Но фотографа и след простыл. Как сквозь землю провалился. Никольский подошел к тому месту, куда упала бронзовая шляпа фотографа. Поднял ее. Черная кожаная шляпа с высокой тульей. Такие носили мужчины прошлого. Владимир Петрович покрутил шляпу в руках, даже примерил, озадаченно посмотрел на нее и оставил у фонтана. Он шел по городу в поисках памятников. Вот около сквера замаячила бронзовая фигура прикуривающего мужчины. Никольский готов был поклясться, что это не мираж и не человек, а бронзовая скульптура. Владимир Петрович бросился к ней навстречу. Наперерез. Нервно остановился у памятника. Прикуривающий искал в кармане зажигалку. Он вдруг посмотрел на Владимира Петровича:
|
|
|
-- Прикурить не найдется?
Никольский вздрогнул, отшатнулся и отошел. Бронзовый мужчина пожал плечами, наконец-то нащупал в кармане зажигалку, не спеша закурил и пошел по тротуару.
|
|
|
Никольский ворвался в Михайловский сквер. Там на бронзовой скамейке сидела статуя бронзовой дамы. Шумно набрав в легкие воздуха, Владимир Петрович направился к ней с явным намерением познакомиться. Но дама не была расположена к общению. Она встала со скамейки, разорвав бронзовые прутья, приковавшие ее к своему постаменту и, покачивая бедрами, пошла по дорожке к босоногой бронзовой девочке, стоявшей под дырявым зонтиком. Увидев даму, девочка побежала к ней навстречу. Две женщины – взрослая и юная -- улыбнулись друг другу и пошли из сквера.
Обессиленный Никольский, с испариной на лбу, опустился на скамейку с разорванными бронзовыми прутьями, которые еще минуту назад приковывали к себе скульптуру женщины. Владимир Петрович потрогал пальцами прутья и поморщился...
* * *
Место действия – мастерская скульптора -- полуподвальное сырое помещение, окна которого были размещены на уровне асфальта.
Владимир Петрович поморщился в своей кровати от режущего звука. Он, не открывая глаз, отточенным движением ладони хлопнул по крышке будильника, стоявшего на прикроватной тумбочке. За окном светало. Будильник жалобно вскрикнул и смолк.
Никольский невесело констатировал: Вот оно – одиночество. Есть телефон, а звонит будильник.
Первое, что бросалось в глаза в мастерской – несколько надгробных барельефов. Карандашные эскизы на стенах, статуэтки на полках, много-много гипсовых, керамических, пластилиновых и бронзовых скульптур, заполнивших собой все и без того небольшое пространство. В мастерской практически негде было развернуться. Скульптуры наводнили ее собой, как морские обитатели океан, как жители город... с одним отличием – скульптуры стояли, замерев, как люди, запечатленные на репортерской фотографии. Они словно ждали своего часа, возможности сорваться с места и покинуть стены мастерской, унестись за ее пределы, туда, в город, где их, наверняка, ждали... В этих скульптурах сквозило что-то неуловимо знакомое. Ах, да. Они все были из сна Никольского – девочка под дырявым зонтиком, дама на скамейке, прикуривающий, фотограф, дама в платье с рюшками, почтальон... Знакомые, но в основном – маленькие, как статуэтки для прикроватных тумбочек. Но были еще и незнакомые работы – звездочет, банщик, русалка, барон Мюнхгаузен, лошади, утки, юная девочка-подранок...
|
|
|
Никольский медленно выполз из-под одеяла, сел на кровати, нащупывая ногами тапочки. С пледом на плечах он потащился к обогревателю и включил его. Из старенького, кряхтящего холодильника Никольский достал бутылку минералки. Жадно начал пить – сушняк замучил, обезвоживание.
Он надел рабочий халат, сварил в старой медной турке кофе, курил и смотрел на туманное промозглое утро в давно некрашеное окно с трещиной на стекле, заклеенной скотчем. Никольский налил кофе в тонкостенную чашку и взял ее в ладони, словно пытаясь согреться этим маленьким источником тепла, обжигаясь, начал пить и... думал:
Никольский: Уже сентябрь... Холодно... День не задался с самого утра: зазвонил будильник. Как я устал... Господи, защити художника. Ты слышишь меня, Господи? Конечно, нет... У тебя работа такая – не слушать человеческих просьб...
Никольский сделал последний глоток кофе, зазвонил мобильник.
Никольский: Алло.
Звонила жена. Наверное, сейчас она стояла на кухне в замусоленном халате, готовила есть, наблюдала за завтракающей в пижаме дочкой.
Тамара сердито (зритель только слышит голос): Ты собственно досмой собираешься? Почтишь нас своим присутствием? Ты вообще где?
Никольский вздохнул, ему явно не нравилось отчитываться: В мастерской, работаю...
Тамара: Ну-ну, знаю я тебя... работничка...
Никольский, вяло отбиваясь: Надоело. Уйду от тебя в монастырь.
Тамара язвительно: Если Дон Жуан уходит в монастырь, то он обязательно женский.
Никольский: Тома, мои руки хотят лепить.
Тамара: Знаю я твои руки. Когда придешь?
Никольский: Я не знаю, я позвоню.
Тамара: Всю жизнь так...
Никольский оборвал разговор на половине фразы, положил мобильник в карман халата.
Никольский посмотрел в окно на проходящие женские ноги. Их было видно лишь до колена. Но Владимир Петрович на мгновение замер, любуясь, как художник и мужчина. Конечно, ему было интересно угадать, что за тело несут эти стройные ножки, проходящие мимо окон его мастерской. Владимир сбросил с себя секундное оцепенение и включил масляный обогреватель.
|
|
|
Неожиданно раздался стук в дверь. Никольский пошел открывать.
...В мастерскую нерешительно вошла юная хрупкая девушка с огромными глазами.
Оля: Владимир Петрович?
Никольский удивленно: Я-а.
Оля представилась: Оля.
Никольский: Очень рад. (повисла неловкая пауза)
Оля: Можно пройти? Я хочу с вами поговорить...
Никольский: Да, конечно. Может быть, я могу предложить вам чашечку кофе или чай?
Оля: Чай.
И пока Никольский суетился с чашками, девушка зачарованно ходила по мастерской, прикасаясь кончиками пальцев к скульптурам и статуэткам. В ее глазах светился восторг.
Оля прошептала чуть слышно: Гений...
Владимир Петрович принес чай и деликатным жестом пригласил Олю сесть в кресло. Девушка присела на самый край, спина ее вытянулась как струна, в воздухе повисло легкое напряжение, Никольский сел в кресло напротив: Чем могу служить, юное создание?
Олявыдохнула, бросив взволнованный взгляд на мастера: Владимир Петрович, подготовьте меня, пожалуйста, в Академию.
Точно так же, как Никольский с утра, она грела ладони о горячую чашку чая.
Никольский: В смысле?
Оля: Понимаете, это глупо так говорить, но вы – мой кумир...
Никольский: Не понимаю... (прищурился, держа в ладонях чашку... точно также как Оля).
Оля: Я хочу быть скульптором.
Никольский: И?
Оля: В прошлом году я провалила экзамены на скульптуру. Пошла работать секретарем, только это все не мое...
Никольский: Ну?
Никольский тихонько цедил чай.
Оля: Я все равно мечтаю ваять. И ищу Мастера, способного научить меня... м-м-м... летать.
Никольский: Как у Булгакова?
Оля: Что?
Никольский: Мастер и Маргарита?
Оля кивнула,отхлебывая чай из чашки: Да.
Никольский: А почему вы пришли ко мне?
Оля: Потому что вы – гений, вы -- Мастер...
Никольский: Это все поэзия, милая девушка. Где вы видели мои работы? Что вы знает обо мне?
Оля: Я видела ваши работы с детства. Вы приходили к нам в художественную школу. Рассказывали о скульптуре. Мне было тогда лет семь. А потом на выставках, в каталогах, в Академии. Я знаю, что вы там преподавали. Я чувствую ваши скульптуры. Они живые. Они дышат. Я хочу научиться ТАК лепить.
Никольский: Милая девочка, скульптура романтична лишь на пьедестале. А будни ваятеля в каменной пыли, в сломанных и обкусанных от бессилия ногтях, -- Никольский посмотрел на аккуратные наманикюренные пальчики девушки, -- Нет. Это творчество не для женщин...
Оля: Вы не понимаете. (тихо, но настойчиво перебила художника Оля). Я только вошла в мастерскую, и меня сразу словно током ударило: вот! Я видела раньше, конечно, ваши скульптуры, и на выставках, и в Академии, и в каталогах, но их было немного... А тут просто средоточие какое-то творческой энергии...
|
|
|
Вы не понимаете.
Никольский: Это вы не понимаете, Оля. Девушке лучше стать актрисой или певицей. Вы так красивы...
Оля: Вы не понимаете... Я много думала над этим. Я хочу быть скульптором. И я чувствую, что вы можете дать мне крылья, а я смогу...
Никольский: Хорошо, Оля. Я буду учить вас. Даже бесплатно. Но только если обнаружу талант. А если нет, то уж простите...
Оля: Я согласна.
Никольский: Приходите завтра. В это же время... Вас устроит?
Оля: Конечно, устроит. Спасибо, Владимир Петрович, спасибо.
Оля поставила пустую чашку на стол, доверчиво, как-то по-детски улыбнулась, уходя...
Оля: Мастер. А я – ученица!
Никольский: Я – Мастер. А она – ученица!
Взволнованный Никольский мерил мастерскую шагами.
Скульптор в рабочем халате прохаживался по мастерской, осматривая хозяйским взглядом свои владения. Вот он провел ладонью по некоторым статуэткам, сдул пыль и останавился перед надгробным пластилиновым барельефом молодой женщины. Это заказ. За него обещаны деньги. И сейчас творчество должно уступить место работе. Рядом с барельефом разбросан десяток фотографий улыбающейся женщины, которую сейчас предстоит лепить. Скульптор присел на круглый вертящийся стул и прикоснулся привычными движениями пальцев к пластилиновому лицу. Он начал ваять. Лепил, поглядывая на снимки, отходил, чтобы заценить работу, а в его голове постоянно звучали голоса родных умершей девушки. Мастер словно говорил с ними, не разжимая губ.
-- Что-то не то, Владимир Петрович...
Никольский: Сам вижу... Чего-то не могу схватить...
-- Я понимаю, вы не знали покойницу. Но ведь вам дали столько фотографий и времени.
Никольский: Она все время улыбается на снимках. А у меня другая задача – сделать серьезный образ.
-- Вам же за это платят.
Никольский: Естественно.
-- Так работайте.
Никольский: Она уже снится мне.
-- Быстрее, Владимир Петрович. Памятник пора ставить.
Никольский: Я стараюсь.
-- Господи, ну, нос-то поменьше сделайте.
Никольский резко сплющил нос нервным движением пальцев. Казалось, что он сейчас просто сожмет в ладонях свою работу. Уничтожит барельеф. Но пальцы останавились.
-- Вот-вот, так гораздо лучше. Тебе нравится, милая?
-- Как живая...
Никольский: Похоже, можно отливать. Вот, кажется, и заказ выполнил...
Александр: Ну, что отметим? (Из угла мастерской послышался довольный голос. В старом затертом кресле сидел мужчина средних лет и довольно потирал руки).
Никольский неуверенно: Мне бы домой. Томка волнуется...
Александр: Э-э, дружище, не жмись! Относись к деньгам, как художник! Пришли-ушли. Я тут битый час сижу в ожидании манны небесной.
Никольский: Да, ну тебя. (обречено махнул рукой, подошел к холодильнику, выгрузил на журнальный столик нехитрые запасы провианта)
Александр: Так бы сразу. (потер руки довольный приятель) Дело-то житейское. Вчера у меня прибыль, сегодня тебе с заказом повезло...
Никольский нарезал колбасу.
Друг встал и начал ходить по мастерской, въедливо изучая каждую скульптуру, ощупывая все глазами и пальцами.
Александр: Форма, блин, характеры... И сюжет, и воплощение... Вот ведь действительно талант...
Владимир Петрович жестом пригласил приятеля к столу. Коньяк. Из закуски – сыр и колбаса. Приятели пили коньяк, как водку, и мастерски занюхивали рукавами.
Никольский зло: Ненавижу покойников.
Александр: Шутишь?
Никольский: Я, Сашка, не для того...
Александр: Ценить надо любые заказы...
Никольский: Тебе легко говорить. Ты у нас – знаменитость...
Александр: Чушь, я – ремесленник авангарда. А ты – талант. Все попадет на мусорку в конечном счете. А твои скульптуры переживут нас всех...
Никольский: Кто переживет? Барельефы покойников? Они же зарывают меня в землю вместе с собой...
Александр: Они тебе деньги приносят...
Никольский распалялся: Я хочу творить. Скульптура – это...
Александр: А за жмуриков платят...
Никольский: Кому-то платят и за творчество. Тебе, например, Самохвалов...
Александр: Брось, не хандри... Ты не популярен, потому что не хочешь делать попсу. Сейчас в моде авангард, контркультура... А ты – классик. Ты – вне времени.
Никольский: И, черт возьми, вне денег...
Александр: Может, тебе вернуться в Академию – преподавать...
Никольский: Уже не позовут...
Александр: Насмешил! Конечно, не позовут. А ты не будь гордым. Сам сходи.
Никольский: Ворона – птица гордая! Я спину гнуть не стану. Возраст не тот. Радикулит.
Александр: Адово сочетание: дар и ослиное упрямство...
Никольский: Не упрямство, а характер.
Александр: Железобетонный. Вот из-за этого тебя в Союзе и не любят...
Никольский: На последнем худсовете опять завалили.
Александр: Не удивительно. Надо и лизнуть уметь, и в поклоне согнуться. Деньги не пахнут...
Никольский: Зато пахнут те, кто слишком унижается. Удача потных не любит.
Александр: Дурак, скульптуры – это твои дети. Их мало сваять, их еще нужно пристроить, дать путевку в жизнь. И кроме тебя этого никто не сделает...
Никольский: Я так не умею. Я художник, а не промоутер...
Александр: Ну, тогда сваяй своего мыслителя, что ли...
Никольский: Этого Роденовского шахматиста, у которого отняли доску? Никольский дружески похлопал приятеля по плечу. Оба засмеялись, глядя друг на друга покрасневшими глазами. Уставшие мужчины были изрядно потрепаны жизнью.
Неожиданно в мастерскую вошла жена Никольского.
Тамара: Опять голубки заседают?
Никольский встал, буднично прикоснулся сухими губами к ее щеке, жестом пригласил сесть.
Тамара: Я же говорила больше одного бокала пива не пить, позже десяти домой не приходить...
Никольский улыбнулся: Я снова все перепутал, училка ты моя.
Александр, не прощаясь, крадучись, выскользнул из мастерской, он явно не хотел присутствовать при семейном скандале.
Тамара: Я думала ты работаешь, вот (Тамара ставит на стол пакет), поесть тебе принесла... А ты – алкоголик старый...
Тамара вздохнула и закурила.
Никольский: Леночка спит?
Тамара: Еще бы... Ребенку завтра в школу. А на дворе ночь.
За окном действительно было темно.
Никольский: Мы можем кутить, дорогая. Я завтра получу деньги за этот барельеф.
Тома стояла у окна, держа у припухших век носовой платок.
Тамара: Ты не адекватен, Володя. Разве это деньги для скульптора с твоим талантом?
Никольский: Се ля ви.
Тамара: «Ви» такова, какой ты ее делаешь.
Никольский: Я стараюсь.
Тамара: Это я стараюсь. Сутками проверяю тетрадки, беру дополнительные часы, чтобы хоть как-то держаться на плаву. Я стала твоей кухаркой, веря, что ты станешь знаменитым... Ну, хотя бы как Стопоров или... Самохвалов...
Никольский: Никто из современников не знаменит так, как ему это кажется.
Тамара: Но ты не знаменит никак!
Никольский: Для истинного творца слава и деньги продукт побочный и вторичный.
Тамара: Дилетант творит по внутренней необходимости, настоящий художник – только ради денег.
Никольский: Тома, давай ужинать... (заглянул в пакет с едой)
Тамара: Разные бездарности выбивают госзаказы, ставят памятники на площадях, украшают парки своими скульптурами, преподают в Академии, потому что знают, где подмазать, с кем выпить, как попасть на день рождения к министру... А у тебя даже мастерской нормальной нет... Эх, ты, рохля!
Никольский: Я художник. Как же я завтра смогу творить, когда сегодня буду стоять в поклоне в министерстве, унижаться, просить?..
Тамара: Все мы -- немного художники. Рембрант – художник, и повар – тоже немного художник. Можно художественно лепить скульптуру, а можно художественно лепить лапшу, можно лапшу художественно вешать, а можно художественно гнуть спину перед начальством. И процесс пищеварения может быть творческим.
Никольский: Все-таки Рембрант – художник, а повар – нет. И ничего с этим нельзя поделать!
Тамара: Ни денег, ни приличной квартиры, ни мастерской, ни одной толковой скульптуры, на самом-то деле. Халтуры да барельефы для надгробий – вот твое призвание, -- кричала вслед уходящему скульптору жена.
Никольский: Художник имеет право на неудачу без посторонней помощи.
А за окном плыла ночь...
Супруги обиженно молчали.
Никольский: Когда-нибудь я полюблю одиночество и эти ночные прогулки, полные внутренней гармонии, когда я говорю себе: «Как хорошо быть только с собой…» И так действительно легко и хорошо, что хочется повеситься… когда-нибудь…
Тамара: Когда-нибудь я полюблю одиночество кухонных паров и молчаливые разговоры с котом.
Никольский: Когда-нибудь я научусь наслаждаться размеренным укладом бессмыслицы, которую мы так трепетно называем жизнью, и даже, наверное, захочу написать об этом невероятно нервный роман... когда-нибудь…
Тамара: Когда-нибудь я полюблю одиночество и равнодушие сухих губ к несуществующим прикосновениям. Когда-нибудь я стану безразличной к запахам мертвых цветов, срезанных в мою честь, которые пора выбросить из вазы... когда-нибудь…
Никольский: Когда-нибудь я полюблю одиночество, но все еще не разучусь верить, что мне все-таки будет кому рассказать об этом.
Тамара: Знаешь, суетиться – это тоже талант.
Никольский: Я не умею.
Тамара: Учись.
Никольский: Поздно.
Тамара: Никогда не поздно. Работай над собой. Овладевай профессией.
Никольский: Она ущербна.
Тамара: Нет ущербных профессий.
Никольский: Я думаю, ущербность есть в любой профессии. Профессия -- это работа. Разве человек создан для работы? Я не могу с девяти до шести и обратно, преподавать, распыляться на крошки, осколки...
Тамара: Философ хренов! Ты бы лучше с дочерью поговорил... А то только денег на кроссовки дашь, и все. С тебя взятки гладки. Все твое воспитание на этом заканчивается.
Никольский: Ну, ты же у нас мать. И училка, в конце концов.
Тамара: Так всегда. Сапожник без сапог. А Ленка совсем меня не слушает. Вся в тебя спиногрызка-анархистка!
Никольский: Пусть бы зашла ко мне, доченька, в мастерскую... Сто лет не была. Мы бы слепили что-нибудь, как в детстве... Помнишь?
Тамара: Я-то помню! А ты что помнишь? Ей поступать через год, а все ветер в голове. Ни искусством не интересуется, ни наукой.
Никольский: Ничего, пойдет поработает после школы, пока не созреет. Девчонка. Ей же не в армию идти. Не надо родительской волей запихивать ребенка в институт.
Тамара: С ума сошел? Дочка скульптора работать пойдет без образования! Кем? Продавщицей в киоск?
Никольский: А что?
Тамара: Ничего, сам работай. Девочке учиться надо...
Тамара хлопнула дверью, уходя. Никольский, не раздеваясь, завалился спать.
Минск утопал в ночи...
Затемнение
Резкий звонок будильника. Скульптор хлопнул ладонью по крышке. Будильник смолк. Никольский сел на кушетке и натянул на плечи плед. Художник был слегка помят – он спал в одежде, в своей мастерской.
Неожиданно раздался стук в дверь.
Никольский: Кого это нелегкая?..
Никольский открыл дверь. В мастерскую вошла Оля, ее лицо было обветрено, она потирала озябшие ладони.
Оля: Я пришла... На улице так холодно. Хочется согреться... Чаем... Можно?
Недоуменное выражение на лице Никольского сменилось просветлением: он мгновенно вспомнил вчерашний день. Вчера он взял себе ученицу! Скульптор улыбнулся.
Никольский: Один момент! (немного засуетился, организовывая чай) По чашечке – и за работу! Дел сегодня невпроворот. С тобой занятие – раз. (Владимир загибал пальцы). Заказ доделать – два. (бросил усталый взгляд на еще один надгробный барельеф и умолк)...
Оля тихонько ходила по мастерской, зачарованно разглядывая скульптуры.
Оля: Как точно передана пластика... Какое совершенство линий... Я видела ее на выставке... Но почему она такая маленькая?
Оля разглядывала скульптурку девочки под дырявым зонтиком.
Никольский: Долгая история. Они все тут маленькие, посмотри. (Никольский оглядывает мастерскую.) А знаешь, сколько планов было? После учебы в Академии у меня по три пленэра в год было в Европе – Польша, Германия, Румыния, Англия... То в керамике вместе с европейцами работали, то в камне рубили... Каталоги, выставки... Меня в Союз художников в восемнадцать лет приняли. Исключительный случай! Таких молодых не берут. А меня взяли. Подающий надежды, гений... И так же быстро задвинули, когда я стал неугодным, когда кому-то перешел дорогу. Талант не должен слишком выделяться. А я все думал, что это лишь временные трудности. Я сутками ваял, неделями мог не выходить из мастерской. Весь город хотел украсить своими скульптурами.
Оля: Так в чем же дело?
Никольский: А ни в чем. Стали зарубать на худсоветах. То я идеологически неверно настроен, то не актуален, то без национальной идеи, то слишком сложный образ художественный – народу, мол, не понять... А за спиной говорили: мол, Никольский зарвался, пора тормозить, мол, слишком много ему приглашений за рубеж, мол, зазвезделся, мол, по Парижам расшастался... Зависть... А потом и заграницу выпускать перестали... и на родине ходу не давали... Жизнь...
Никольский набросил на Олю рабочий халат, предложил жестом начать лепить. Девушка небрежно заколола волосы, уселась на рабочий стул и стала ваять.
Никольский: Давай, покажи, на что ты способна.
Оля: С удовольствием.
Никольский ходил по мастерской, размахивая руками, воодушевленно говорил: Едва есть ли есть большее из наслаждений, чем наслаждение творить. Что значит сделать скульптуре лицо? Взять кусок материала и удалить все, что лицом не является. Просто?.. Простое ежедневное волшебство художника. Всякое творчество есть по сути своей молитва. Всякое творчество направлено в ухо Всевышнего. Молитва и труд. Большой талант требует большого трудолюбия. Сколько у нас времени осталось? (останавливаясь посреди мастерской, неожиданно спросил художник).
Он посмотрел на Олю в рабочем халате, с небрежно заколотыми волосами, с перепачканными руками... Девушка увлеченно лепила птицу с женским лицом. Оля словила вопросительный взгляд мастера. Никольский подошел к работе, кое что поправил. Оля кивнула.
Никольский: У тебя прекрасно получается. Сколько у нас времени осталось?
Девушка перевела свой взгляд на часы, висящие на стене мастерской.
Никольский: Нет, не на этом занятии, не сегодня, а вообще... Ответа на этот вопрос ты не найдешь на часах.
Никольский прекрасно говорил, он был прирожденным оратором, педагогом по призванию. Оля отвлеклась от ваяния, повернула голову, удивленно посмотрела на мастера.
Никольский: Дорогая, времени у нас осталось не так много. Не так много – вот сколько! Его не так много с самого рождения. И его нельзя тратить попусту. Нужно ценить каждую минуту, каждый сделанный вздох. Понимаешь? Ты талантлива и многое сможешь сделать, если будешь зациклена не на том, что делать, а на том, кто ты есть на самом деле.
Оля: Я – художник?
Никольский: Да. Ты талантливый художник. И очень чуткая ученица...
Оля: Я художник. И эта профессия для меня. Она с большим будущим.
Никольский: Нет профессий с большим будущим, дорогая.
Оля: Но есть профессионалы с большим будущим.
Никольский: Не думай об этом. Иначе можно сойти с ума. Слава – не главное. Просто твори. Твори каждую минуту... Талант — такое богатство, которое нельзя украсть, но он сам исчезает, если не находит выхода.
Оля: Я не верю в несостоявшихся гениев. Если ты талантлив, то обязательно добьешься успеха.
Никольский: Не все так просто, милая. Дорога к успеху усыпана добивавшимися его. Наша земля талантами богата: многие из них даже зарывают.
Оля: Ну-у, всякий талант, в конце концов, попадет в землю.
Никольский: Не всякий...
Оля: Тогда у нас есть шанс.
Никольский: Конечно, есть...
* * *
С большого отрывного календаря на стене мастерской полетели листочки... Сентябрь, октябрь, ноябрь... Зазвучала песня, которая заглушила разговор мастера и ученицы. Они продолжали ваять...
Вместе с тобой
1.
Быть
Вместе с тобой
Не спеша
Плыть
Там где раздета душа
Шаг
В небо а в нем никого
Мало
Целого мира
Для одного
Я
Брошусь к твоим ногам
Я
Сердце тебе отдам
Просто глаза закрой
Просто иди за мной
Веришь?
2.
Быть
Вместе с тобой
Говори
В ночь
Там где горят фонари
Прочь
Я уходил столько раз
Мало
Целого мира
Без твоих глаз
Я
Брошусь к твоим ногам
Я
Сердце тебе отдам
Просто глаза закрой
Просто иди за мной
Веришь?
* * *
Оля продолжала лепить. За ее спиной стоял скульптор, улыбался, его ладони нежно накрыли ладошки ученицы. И было непонятно мастер то ли помогал ученице, то ли ласкал ее ладони.
Никольский: Нежно, любя... Чувствуешь форму?
Оля: Чувствую.
Никольский: Здесь нет авангарда и модных тенденций. Но это вечно...
Оля: Уйдут изломанные линии, неправильность форм, забудутся эксперименты модернистов...
Никольский: Но останется молоко, мычание коровы, запах волос и сеновал... Ольга оторвалась от кувшина, развернула лицо к Владимиру, стоявшему за ее спиной и утонула в его глазах...
Владимир взял Ольгу за руку и повел к журнальному столику. Оля села за столик. А Владимир принес бутылку шампанского, шоколад и два бокала. Скульптор разлил шипучий напиток по бокалам.
Оля: За сбычу мечт.
Никольский: Бойся своих желаний – они сбываются.
-- Чин-чин, -- звякнул хрусталь.
Никольский: Расскажи мне о себе. Я так мало про тебя знаю.
Оля: Все просто. Мать когда умерла, отец запил. Я из дома ушла. У подружки кантовалась. Художественную школу бросила. Потом к бабушке переехала. У нее пенсия – кот наплакал. Жить надо было за что-то. А тут открылся этот ресторан, хозяева – два кавказца -- через газету наняли на презентацию двух девчонок. Мы с подругой должны были встречать вип-клиентов, улыбаться, провожать их к столикам. Короче, ничего сложного за хорошие бабки. А вечером оказалось, что хозяева, ну, так сказать, запали они на нас с подругой конкретно... В общем, пришлось их всю ночь... м-м-м... ублажать... за отдельную плату, конечно.
Никольский: Тебя... м-м-м... обидели?
Оля: Ну, был там один момент... неприятный. Утром, короче, хозяин попросил, чтобы я ему бутерброд сделала. Ну, я, конечно, возмутилась ужасно: что это я ему официантка, что ли?!
Никольский: Бедная моя девочка, раненая моя пташка. (Никольский порывисто обнял Олю). Сколько же в тебе всего понамешано...
Владимир смотрел в ее бездонные глаза, как под гипнозом, у него кружилась голова, перехватывало от волнения горло... Мужчина наклонился, чтобы поцеловать девушку. Оля потянулась к Владимиру, длинными ресницами прикрыла большие глаза, но замерла на полпути, отстранилась и каким-то чужим голосом произнесла: Не надо, Владимир Петрович. Вы же – Мастер. С вами все должно быть по-другому. По-настоящему, навсегда... Я не хочу любовницей. Это пошло...
Никольский: Глупенькая моя девочка... Ты -- не любовница, ты -- любимая!
Никольский ладонью придержал шею Оли, притянул девушку к себе, глубоко поцеловал, она ответила...
... Мир закрутился, как юла.
Ольга порывисто поднялась, схватила плащ и убежала из мастерской скульптора.
Затемнение
Никольский сидел на кушетке в мастерской с мечтательным выражением лица и можно было подумать, что предыдущая сцена всего лишь его прекрасный сон. В мастерской прибиралась жена. Подметала. Поставила веник в углу. Вымыла руки. Подошла к мужу. Погладила волосы мужа, нежно целовала его.
Тамара: Я соскучилась (шепнула жена, придвигаясь все ближе)...
Никольский: Я устал.
Тамара: Родной, я сниму твою усталость...
Никольский недовольно засопел, повернувшись к жене спиной.
Тамара обиженно: Наперекор тому, что у каждого человека есть свои тайны, я иногда хочу рассказать тебе все-все-все, в чем даже себе боюсь признаться. Рассказать и оказаться перед тобой маленькой беззащитной девочкой, совсем безоружной. Каждый день отдавать тебе по крупицам мою самую большую тайну и сделать мою жизнь нашей.
И только, когда я однажды пойму, как мне одиноко рядом с тобой, и насколько твой голос стал мне чужим, я вдруг пойму, что не могу сказать тебе об этом.
Никольский: Тома, надоело. Изливай свои литературные таланты на бумагу. Я устал все это слушать!
Тамара: Почему на моей планете все время идет дождь? Холодный и безрадостный. Серыми ручьями размазанной небесной туши стекает по стенам домов, падает с деревьев, безжалостно заливает меня. И когда мне становится невыносимо мокро, я раскрываю над головой свое небо. Не такое большое, как настоящее, но и не такое серое и холодное. Мое небо – складной китайский зонтик, который, как валидол, на всякий случай я держу в сумке.
Никольский: Елки-палки, сколько можно! Иди домой! Я думаю над новой работой. Мне нужен покой!
Тамара: Разноцветный зонт – единственное спасение от дождя. Я почти все время под этим куполом с веселеньким рисунком. И под него тянутся люди. Они думают, что я такая же радостная и разноцветная, как мой зонт. И они суетятся, болтают о пустяках, строят грандиозные планы. Зонту что? У него работа такая – сверху льется, снизу течет. А у меня – глаза. Но в них, понятное дело, никто не заглядывает, потому что там все время идет дождь.
Никольский: Тома, не выводи меня из себя! Я должен работать!
Никольский набросил рабочий халат и принялся ваять. Он лепил свою ученицу. Лепил страстно, увлеченно, с осознанием, что это будет его лучшая работа... Его лицо и руки мгновенно перепачкались глиной, но он этого не замечал.
Тамара: Вовка, я так устала. Я не вижу тебя целыми днями. Кому я готовлю ужин? Почему я жду тебя до двух ночи почти каждый день. Ленка тоже где-то шатается по ночам. То у Mac Donald’sa ее видели, то у цирка... Она совсем меня не слушается. Поговорил бы хоть с дочерью, ты же – отец. Или хочешь, чтобы с ней участковый разговаривал?
Никольский: Тома, у меня совершенно нет времени. Я работаю, готовлю девочку в Академию...
Тамара: Конечно, с чужой дочкой гораздо интереснее... И я, кстати, не понимаю, почему ты не берешь с нее денег за подготовку!
Никольский: Она из бедной семьи, но она талантлива. Она – моя ученица. Она реализует все мои задумки, доделает все, что я не успею доделать. А я не успею... У меня уже не так много времени о
|
|
|
