 |
Полна записная книжка чьих-то имен.
|
|
|
|
Страницы исписаны плотно и мелко.
Огромным магнитом застыл на столе телефон.
Тщусь позвонить...
...и разбиваюсь о стенку...
Несколько тысяч пустых и чужих номеров.
Я не по делу...
...мне просто тепла захотелось...
Два часа ночи.
Никто не готов
Выслушать душу,
Подняв из постели уставшее тело.
Усталый Никольский, не раздеваясь, бросился на кушетку, лист со стихами и ручка упали на пол, в мастерской горел свет, но художнику он не мешал, мастер заснул. Проснулся. За окном – день. Никольский первым делом снова позвонил Оле:
Никольский: С днем рождения, любимая!
Оля: Спасибо.
Никольский: Ты где, котенок?
Оля: Милый, ты можешь жить без меня?
Никольский: Конечно, нет, ты же знаешь.
Оля: Хорошо, скоро буду. Я в двух минутах от твоей мастреской.
Никольский: Я ушел из семьи.
Оля не в восторге: Вот это новость!
Никольский: Я хочу, чтобы мы были вместе всегда. Ты – моя последняя попытка согреться.
Оля: Ладно-ладно, не грузись, я уже тут.
* * *
Шикарно одетая, эффектная Оля, стуча каблучками, вошла в мастерскую. Высокая прическа, кожаный плащ.
Никольский: Боже, как ты хороша!
Никольский замер в восхищении, обнял девушку, прижал к себе, вдыхая аромат дорогого парфюма.
Оля улыбнулась. Владимир помог ей снять плащ. Строгий красный костюм был не менее эффектен. Он подчеркивал яркость Олиного образа. Оля села на край кресла. Ее спина была вытянута в струну, напряжена, как в первый день. Никольский чувствовал отчуждение, но не хотел в него верить. Он подошел к Ольге и взял ее за руку, начал восторженно декламировать.
Никольский: Мы друг друга не искали.
|
|
|
Это нагадали звезды.
Мы столкнулись на спирали
В мире, что так странно создан.
Оля: Ну, хватит! Я устала от твоей графомании.
Никольский: Эти стихи тебе...
Оля: Я не люблю поэзию. Не мой жанр.
Никольский: Любимая, я заказал тебе кукол. Посмотри. У них твое личико, но разные образы... Тебе нравится? Это ангел.
Владимир подал Оле ангела.
Оля: Господи, Володя, ну какие куклы! Я давно уже не ребенок!
Оля встала, она подержала в руках ангела буквально мгновение, то ли нечаянно, то ли намеренно уронила куклу на пол. Фарфоровое ее лицо разбилось.
Никольский бросился к кукле: Что ты наделала!
Оля: Перестань вести себя инфантильно. Ты зачем ушел из семьи?
Никольский: Я хочу быть с тобой! По-настоящему. Навсегда... Любовницей – это пошло...
Оля: О, Боже! Я уже не хочу. Извини.
Никольский: Что случилось?
Оля: Ничего.
Никольский: Почему ты не приходила? Я звонил...
Оля: Конечно, ты звонил каждый вечер. Большой, настоящий художник, Мастер, яркий представитель самой классической классики. Непризнанный, как и положено гению. Непризнанный даже мной. Потому что я – земная женщина, без божеств, без черта в голове. Я просто хочу тепла, и оттого называю своего художника Мастером, хотя совсем не понимаю твои скульптуры. Но в моих глазах, полных восхищения, разве что-нибудь прочтешь?
А тебе не нужна женщина, ты хотел найти поклонницу своего таланта, своей мужественности, своего величия:
Никольский: Ты меня еще любишь?
Оля: Я задыхаюсь!..
Никольский: Что ты говоришь? А как же мы? Мастер и Ученица... Мастер и Маргарита...
Оля: Володя, ты был прав. Скульптура романтична лишь на пьедестале. А будни ваятеля в каменной пыли, в сломанных и обкусанных от бессилия ногтях. (Оля смотрела на свои наманикюренные аккуратные пальчики). Нет. Это творчество не для женщин...
Никольский: Не понимаю...
Оля: Ты же сам говорил, что девушке лучше стать актрисой или певицей. Я буду актрисой, Володя. Я поняла, что это гораздо ближе мне, интереснее, понятнее, лучше. И слава... Слава актрисы найдет меня гораздо быстрее. Орловский утвердил меня на главную роль в своем новом фильме!
|
|
|
Никольский: Оля, это же я договорился.
Оля: Ты договорился, чтобы он осыпал меня подарками и предложил замуж?
Никольский: Какими подарками?
Оля: Разными... Этот костюм, плащ, кольцо... Как, по-твоему, они у меня появились?
Никольский: Тебе нужны все эти вещи?
Оля: Они нужны всем!
Никольский: Ты не можешь быть продажной! Девочка моя!
Оля: Я не продаюсь! Я принимаю подарки, как подтверждение моей уникальности на земле, как знак внимания и того, что я существую...
Никольский: Но я же...
Оля: Ты беден, Володя. Беден и стар. Ты уже никогда не успеешь стать знаменитым!
Никольский: С тобой я стану бессмертным! И это куда больше.
Оля: Да, ладно... Мне не нужны твое бессмертие и твои стихи. Мне нужны дом, машина, мое лицо на обложках журналов и хороший регулярный секс. Все очень просто. А каким ты будешь любовником через десять – двадцать лет, когда я буду женщиной в самом соку? Неужели ты хочешь, чтобы я похоронила себя, ухаживая за стариком?..
Никольский: Что ты такое говоришь? Опомнись!
Оля: Это ты опомнись и посмотри на себя в зеркало. Старик. Я хочу, чтобы крепкий мужик хорошо пропахивал меня каждую ночь. Это нормально!
Никольский: Не уходи...
Никольский бросился перед девушкой на колени, обнял ее ноги.
Оля: Не унижайся! Мне противно. (отрезала Ольга, освобождаясь от рук ползающего перед ней скульптора).
Никольский: Оля, ты убиваешь меня...
Оля: Это поэзия...Сейчас не умирают от любви.
Оля сняла свой плащ с вешалки.
Оля: Извини, меня ждут...
Никольский: Орловский? Где он?
Никольский заметался по мастерской. Но Оля уже не слышала его.
* * *
Она вышла из мастерской, прислонилась спиной к ее холодной стене и зарыдала. Слезы крупными виноградинами катились по ее лицу. Она кусала губы, она сжимала кулаки, она впилась ногтями в свои намакияженные щеки, она тихо выла, изливая щенячью тоску и грусть.
Оля: Стерва, стерва, сука, ненавижу...
* * *
Владимир кричал вдогонку своей ушедшей любви, разбитой сказке.
Никольский: Все ранят, любимые -- добивают. Скульптор достал откуда-то бутылку водки, начал пить ее из горла, обливаясь, обжигаясь. Бутылки оказалось мало. Он завыл, как зверь, откупорил бутылку вина...
|
|
|
Неприкаянно бродил Никольский по мастерской, долгим взглядом смотрел на незаконченную скульптуру Ольги. Сдавил ладонями ее лицо, изуродовал его. Разбил фарфоровых кукол. Выпил еще бутылку вина и сорвал Олины фотографии со стен своей мастерской, залил их ацетоном, поджег. Взрыв. Полыхнуло пламя, прямо в лицо скульптору. Огонь...
* * *
Взрыв. На улице заметались люди. Кто-то позвонил в скорую, кто-то бросился в мастерскую...
Слышны звуки подъезжающей скорой, кто-то закричал:
-- Носилки, скорее, там человек...
Доктор констатировал:
-- Ожоги несовместимые с жизнью...
Зазвучала песня:
* * *
в теплых ладонях отравлена пища
ты пригуби и окажешься нищим
только попробуй вина из бокала
мир улыбнется звериным оскалом
однажды
наши надежды кого-то ломают
планы зимы разрушаются в мае
камни за пазухой – рвется одежда
в небо стремиться ночами как прежде
нам страшно
Конец первого действия
АНТРАКТ
Действие второе
Звучит песня:
жизнь как наркотик с правом на вылет
каждая пуля в сердце остынет
поступью лисьей крадемся за светом
в кровь прогрызаем любые ответы
как волки
разные цели и разные люди
мимо друг друга спешим и не будем
вместе летать прячем блюзы улыбок
в горечи слов разбиваются глыбы
в осколки
* * *
Кто-то приоткрыл дверь в мастерскую. Она жалобно скрипнула и впустила внутрь странное человекоподобное существо. Бомж. Он по-животному, хищно окинул местность, осмотрелся на полусогнутых ногах обошел помещение, ожидая удара в спину, по-шпионски обнюхал каждый угол и понял, что мастерская пуста, свободна. Первым делом бомж перерыл мастерскую в поисках еды. Нашел остатки колбасы. Жадно съел, не отходя от холодильника, запил водой из кувшина. Немного успокоился, расслабился, почувствовал себя свободнее и... разгреб следы взрыва, смел в кучу пепел и мусор, разбитые куклы... Улыбнулся.
* * *
На улице была весна. Март во всю хозяйничал в городе. Бомж сменил свой гардероб на одежду скульптора и неплохо обосновался в его мастерской. Покурил, сидя на кушетке, стряхнул пепел в пепельницу, поднялся и вышел на охоту за продуктами...
|
|
|
* * *
Скульптор с черной повязкой на глазах вошел, хромая, с палочкой в свою мастерскую. Он один... Рядом никого. Он снял повязку. Слепой с обожженным лицом и руками. Никольский заплакал, тихонько заскулил, потом завыл и вдруг замолк, прислушиваясь к звукам внешнего мира. Теперь мир для него превратился в звуки и запахи. Никольский втянул запахи носом. Здесь было что-то чужеродное, незнакомое... И это были не следы взрыва, это были запахи чужой жизни, чужой жизни в его мастерской. Скрипнула дверь.
Никольский: Кто здесь?
Бомж тихонько вошел в мастерскую.
Никольский: Кто здесь? (повторил Никольский и не услышал ответа).
Бомж тихонько опустил авоську с продуктами на пол, вытянул из кармана плаща Никольского, в который он был одет, бутылку чернил и начал подкрадываться к скульптору.
Никольский: Кто здесь? (закричал Никольский и в панике заметался по мастерской).
Бомж затаился.
Никольский: Ну? Ну, убей меня! Давай! Надоело. Надоело. Надоело. Вот оно – бессмертие. Даже не умереть. Взорваться, ослепнуть, но не умереть. Почему, Господи? За что? Зачем выжил? Зачем?
Никольский упал на колени и начал рыдать. Бомж осторожно поставил бутылку на журнальный столик. Подошел к содрогающемуся в конвульсиях рыданий телу.
Павел: Ладно, брат, хватит тебе. Живу я у тебя. Бомж.
Никольский поднял голову, схватил мужчину руками за ноги, поднялся и стал ощупывать его лицо.
Никольский: Пятьдесят?
Павел: Что пятьдесят?
Никольский: Лет тебе...
Павел: Сорок шесть.
Никольский: Давно ты тут?
Павел: Да вот уже с месяц. Есть будешь?
Никольский: Буду.
Павел: Давай, садись. Я щас сварганю.
Бомж усадил Никольского на кушетку и принес еду.
Павел: Ешь, сил набирайся. Из больницы что ли? Пахнешь так, по-больничному.
Никольский: Да, из больницы.
Павел: Ну, раз пришел хозяин, я уйду...
Никольский: Куда?
Павел: На Кудыкину гору. Куда мне еще идти?..
Никольский: Тебя хоть звать-то как?
Павел: А оно тебе зачем?
Никольский: Странный ты... Живешь в моем доме, а представиться не желаешь...
Павел: Павел.
Никольский: А я Владимир.
Павел: Да понял я уже, буклетов тут твоих насмотрелся.
Никольский неожиданно бросает есть и начинает метаться по мастерской, хватая скульптуры руками.
Никольский: Где, где, где она?
Павел: Чего ты кипишишь, гражданин начальник?
Никольский: Скульптуры где? Ты что-нибудь продал?
Павел: Обижаешь, гражданин начальник! Мне чужого не надо, проживу и краденым. Не трогал я твои скульптуры. В угол немного сдвинул, чтоб не путались под ногами.
|
|
|
Никольский облегченно вздохнул. Павел подвел его к груде скульптур. Владимир сел перед ними, как ребенок, и начал трогать пальцами...
Бомж засобирался.
Никольский: Не уходи. Мне так страшно в темноте. Не уходи, иначе я наложу на себя руки.
Павел: Да ну тебя.
Никольский: А зачем мне жить? Скажи, зачем?
Павел: Я тебе не Господи, чтоб на такие вопросы отвечать.
Никольский: Зачем? Беспомощный, униженный, раздавленный, предавший и преданный. Недолюбивший, недокуривший последнюю сигарету, неувидевший последний рассвет, несоздавший свой единственный шедевр, неуспевший... Мертвый. Сожженный изнутри. Зачем мне теперь жить? Ну, ответь!
Никольский забился в рыданиях, ничего не слыша.
Павел: Я тебе не Господи...
Никольский: Не-на-ви-жу! Ее ненавижу, тебя, себя!
Павел: Да ладно тебе...
Павел тронул Владимира за плечо.
Павел: На выпей, - поднес стакан. Никольский стал жадно пить.
Павел: У всех своя правда. Я вот тоже не у бога за пазухой. Пока сидел, жена со мной развелась и из квартиры выписала, а мамка умерла. Мне и пойти не к кому. Простая такая история. Житейская. Ну, что мне на себя руки наложить? Ну, не берут меня на работу после отсидки и без прописки... На зону что ли вернуться? Один выход...
Павел дотащил Никольского до кушетки, накрыл пледом. Всхлипывающий художник, уснул... Павел стал прибирать мастерскую.
Затемнение
* * *
Проснулся Никольский совершенно раздавленный, измученный...
Никольский: Пашка, ты где?
В углу мастерской в кресле спал Павел.
Павел: Да, тут он я.
Никольский: Возьми листок, запиши, я сейчас продиктую.
Никольский начал возбужденно декламировать:
* * *
Одному болеть почти преступно:
Хочется и жалости, и ласки,
Нежный шепот, и пиалу с супом
У кровати, и чужие сказки...
Сказки, ненавидимые с детства,
Несбывающиеся на йоту.
Жаль, нельзя перед разрывом сердца
Раны сердца просто смазать йодом,
Перебинтовать свою усталость,
На инсульт наклеить тонкий пластырь...
* * *
Я кукушке верил, что осталось...
* * *
Но уже бормочет старый пастор
В темном одеянии из грусти...
* * *
Кажется, заиндевело лето.
Кажется, грехи мои отпустят
И куда-то выдадут билеты...
Павел: А ведь ты еще и поэт. Вот ведь как. Не зря говорят: талантливые люди... А хотел на себя руки наложить... Дурак...
Никольский: А ты за что сидел?
Павел: Да не все ли равно. В тюрьме виноватых не держат. Туда все по ошибке попадают. Так уж повелось. Долгая песня...
Никольский закончил есть, прошелся по своей мастерской, потрогал глину пальцами и почувствовал, что все зрение перешло в осязание.
Никольский: Мне кажется, я еще смогу что-нибудь слепить, - тихо произнес он.
Павел: Конечно, сможешь, если перестанешь думать о смерти.
Никольский: А ведь я все-таки скоро действительно умру и действительно не успею, не смогу слепить свою лучшую скульптуру, и уже никогда не стану богатым и знаменитым. Что мне осталось – одному, покинутому, раздавленному, без друзей, без родных? Я подыхал. И никто не пришел. Никто. Но так даже легче -- не на кого, кроме себя, рассчитываешь, никто за спиной не стоит. ЛЕГЧЕ ТАК. Дисциплинирует. Кто меня еще не предал? Глина. Гипс. Пластилин. Только они. Что же мне делать? Просто начать работать! И сделать столько, сколько успею. Ни ради чего-то, не желая никому ничего доказать, а просто для себя. Как и раньше, получая удовольствие не от славы и поклонников, а от самого творчества, от самой возможности ваять. У меня остались только терпение и вера в материал. Больше ничего... Может быть, завтра я умру. И когда душа моя отделиться от тела, от меня ничего не останется, как сейчас уже ничего не осталось от моей жизни. И все-таки... все-таки я могу лепить. Могу хотя бы попробовать...
Никольский вернулся к скульптуре Оли, лицо которой в порыве гнева и ревности изуродовал. Эта скульптура стояла посреди мастерской и словно ждала, когда мастер решится с ней говорить на языке, известном только скульптору, языке пальцев и материала... Павел тихонько вышел из мастерской. Никольский вернулся к своей неоконченной работе, он стал лепить, ваять скульптуру женщины. Разве что-то может быть прекраснее? Он лепил и мысленно продолжал рассуждать:
-- Сколько осталось у меня времени? Не так много – вот сколько! Его не так много с самого рождения. И его нельзя тратить попусту. Нужно ценить каждую минуту, каждый сделанный вздох. Очень многое можно сделать, если думать не о том, что, а на том, кто я есть на самом деле.
Я художник. И эта профессия для меня. А слава и деньги – не главное. Главное – иметь возможность творить. Творить каждую минуту... Талант — такое богатство, которое нельзя украсть, но он сам исчезает, если не находит выхода.
* * *
Неожиданно дверь мастерской Никольского открылась и вошла Оля.
Никольский: Кто там?
Слепой мастер заволновался. Цоканье каблучков не было похоже на уже знакомую походку бомжа. Скульптор отвлекся от работы.
Никольский: Оля?
Оля: Господи, Володя, что с тобой?
Никольский поморщился. Ему было неприятно, что кто-то, кроме Павла, (тем более Оля) видит его в таком виде. Каком? Он и сам толком не знал. Он же ослеп.
Никольский: Зачем ты пришла?
Оля: Что с тобой, Володенька?
Никольский: А что? Расскажи. Я теперь не могу увидеть картину целиком. А много ли пальцы расскажут?
Никольский потрогал свое лицо грязными, вымазанными в глину пальцами.
Оля: Боже... Ты теперь живешь тут один?
Никольский: Ну, ты же не захотела...
Оля: Всего три месяца прошло... И ты продолжаешь лепить? Но как? Как такое возможно?...
Никольский усмехнулся: Талант не пропьешь. Лучше ты расскажи, какие новости?
Никольский вытер руки, сел в кресло. Он уже довольно неплохо ориентировался в пространстве своей мастерской.
Оля: Игорь все снимает меня. Съемки постепенно движутся к монтажу. Думаем совместить свадьбу с премьерой... А пока собираемся слетать в Италию, отдохнуть на Средиземном... Извини.
Никольский: Все нормально.
Оля: Как это с тобой произошло?
Никольский: Шел, упал, очнулся – гипс.
Оля: Ты прости меня, Володя. Я звонила тебе. Но номер заблокирован.
Никольский: Да, я никого не хочу видеть.
Оля: Понимаю. Но я решила придти, чтобы сказать, что, на самом деле, я очень, ОЧЕНЬ благодарна тебе за все. За прекрасный мир искусства, который ты для меня открыл, и за знакомство с Орловским, конечно...
Никольский: Оля, какая все это чушь... какая... поэзия... тебе не за что меня благодарить...
Оля: Есть за что!
Никольский: Тогда... Тогда оставайся. Ты нужна мне! И ты это знаешь...
Оля: Володя, перестань! Не делай мне больно. Ты же понимаешь, что теперь я тем более не могу посвятить тебе свою жизнь, потому что жизнь – одна. Не заставляй меня чувствовать себя виноватой. Я не могу любить только потому, что кто-то любит меня...
Никольский: Скажи, скажи...
Никольский взял Олю за руку, другой рукой прикоснулся к ее лицу, кончиками пальцев, как будто хотел навсегда запомнить, впитать, она не сопротивлялась.
Никольский:... разве в нашем романе было хоть что-то плохое?
Оля: А ты не заметил? Там всего было понамешано. И хорошего было ничуть не больше... Но была одна большая ошибка...
Никольский: Какая? Скажи... Я был плохим любовником?
Оля: Кругом полно плохих любовников. Этого добра навалом. Только это не то... Это была моя ошибка, не твоя...
Никольский: Ну, так скажи...
Оля: Мне просто не нужно было к тебе приходить в самый первый раз... Не стоит знакомиться с кумирами: вблизи у них видны прыщи и морщины...
Никольский отпустил Олину руку.
Оля: Господи, Володя, почему ты не остался в Европе на одном из своих пленэров? Ты же – выдающийся скульптор.
Никольский: Не мог я. На родину хотел. Да и времена были не те.
Оля: Глупости, времена всегда одинаковые. Мне пора.
Оля ушла. А скульптор остался лепить – это был единственный для него способ выжить и не сойти с ума.
* * *
Оля стояла на улице, прислонившись к стене мастерской. Нет, на этот раз она не плакала. Она просто достала мобильный телефон и набрала номер.
Оля: Здравствуйте, Тамара. Это Оля.
На другом конце провода молчание.
Оля: Вы слышите меня?
Тамара: Слышу.
Оля: Это Оля. Бывшая ученица Владимира Петровича...
Тамара: Как бывшая?
Оля: А вы что ничего не знаете?
Тамара: Чего не знаю?
Оля: Ну, что Владимир Петрович...
Тамара: Так ты его бросила?
Оля: Это, конечно, не мое дело и не мое право... Но мне кажется, вы ему очень нужны сейчас.
Тамара: Возвращаешь мне мужа?
Оля: Можно сказать и так...
Тамара: Это точно не твое право, девчонка!
Оля: Вы не понимаете. Его жизнь... потрепала, если можно так сказать... немного...
Тамара: Не звони-те мне больше, девочка!
Тамара резко положила трубку.
* * *
А Никольский в это время ваял.
Звучит песня:
Вместе с тобой
Быть
Вместе с тобой
Не спеша
Плыть
Там где раздета душа
Шаг
В небо а в нем никого
Мало
Целого мира
Для одного
Я
Брошусь к твоим ногам
Я
Сердце тебе отдам
Просто глаза закрой
Просто иди за мной
Веришь?
* * *.
Тома зашла в мастерскую. Было открыто. Она не поверила своим глазам. Слепой, изувеченный Никольский лепил женщину. Комок подступил к горлу жены…
Никольский: Оля?
Тамара: Тома...
Жена и... не смогла сдержать слез. Неслышным градом они побежали по лицу. Прислонившись к стене, Тамара смотрела на мужа и начинала оседать. Казалось, она сейчас упадет в обмарок.
Никольский: То-ма... (протянул Никольский такое родное слово). И непонятно, чего больше в нем было – удивления, радости, неожиданности или… И вдруг он взорвался.
Никольский: Уходи! Ты слышишь меня? Уходи отсюда! Я прошу тебя, у-хо-ди!
Тамара: Господи, что с тобой, Володенька?
Никольский: Зачем ты пришла? Как ты узнала?
Тамара: Что с тобой?
Никольский: Уходи!
Никольский встал и, хромая, пошел на звук голоса жены.
Тамара: Прости меня, прости... (шептала Тома и слезы бежали по ее лицу.)
Никольский: За что?
Тамара: Это я во всем виновата.
Никольский: Да в чем ты виновата? Что за чушь?
Тамара: Почему ты мне не позвонил? Господи! (Тома, плача, подошла к мужу, обняла его, начала целовать лицо). Ну, разве можно быть таким упрямым? А Сашка – друг твой – думал, что ты долгов наделал и смылся на Канары со своей Оленькой... Какие же мы все...
Никольский почувствовал ее соленые слезы на своих губах и тоже начал всхлипывать, как ребенок. Супруги в порыве нежности обнялись.
Затемнение
Никольский работал в мастерской, лепил и воодушевленно говорил: Я вновь счастлив, потому что пока еще я не умер! И у меня есть такая простая возможность дышать и работать... А счастье – это всего лишь умение быть благодарным. Вот так просто. Еще полгода месяца у меня было море ежедневного добротного стопроцентного счастья, и как преступно я позволял себе его не ценить. Я позволял себе депрессии, обиды, раздражение! Я был недоволен богом, судьбой, людьми, которые меня окружали. Мне было слишком мало суеты – известности, славы, денег...
Александр: Как будет называться новая работа?
Никольский: Это будет скульптура Женщине. Женщине с большой буквы. Матери, жене, любовнице, подруге в одном лице. Той женщине, о которой мечтает каждый мужчина.
Александр: Ты прости меня, друг...
Никольский: Кто старое помянет, тому глаз... (и замолчал на полуслове)...
|
|
|
