Языковые картины мира и «разум речи» Шишкова и Лукашевича

Конкретный смысловой узор данного языка в его развитии и в сегодняшнем виде очень во многом определяет (через смысловые категории, суть и взаимосвязь понятий) структуру и конкретное содержание мировоззрения, довлеет над ним, подгоняет под себя. В лингвистике это называется «концептуальная картина мира» или «языковая картина мира». Для отличия её от научной картины мира применяют термин «наивная картина мира». Заметьте, что через язык человеку автоматически навязывается некая концепция, «всесцеп», заложенный в этом языке, определяемый историей народа и языка, сложившимися смысловыми категориями и пространствами. Некая «коллективная философия».

Вот, скажем, упомянутые "наука" и "science" - разные по смыслу 'науки'. Или «мир» в разных языках - совсем разный 'мир'. Есть слова, которые просто невозможно перевести на другой язык (точнее, для них отсутствуют переводные эквиваленты): удаль, тоска, воля, надрыв, авось, совестно, обидно. Не передать их теми же формами -вспомните, что в греческом "совестно" это скорее 'известно', а "стыд" в греческом звучит как 'ужасное чудовище'. Или смысловой узор эквивалента не содержит важных ветвей значения, то есть слово как бы не переводится полностью: душа, судьба, счастье, справедливость, как бы. Важно и смысловое окружение - с какими словами сочетается данное слово, то есть какие смыслы вообще возможно с ним выстроить в речи. Возможно испытывать угрызения совести, она может быть чистой или с пятном, она может говорить, пробуждаться, укорять. Терпение может иссякнуть, потеряться, лопнуть, его может быть капля и оно может переполниться последней каплей.

И философы, пытаясь дать конкретные названия универсальным категориям, подвержены смысловым полям родного языка. Георгий Гачев, более тридцати лет изучающий национальные картины мира, приводит такой пример. Если смотреть не на форму, которая у философов более-менее одинакова (система, построенная на формальной логике), а на содержание, сами слова, лексику, то можно увидеть воздействие этих смысловых полей. Не «протяжённость» и «мышление» в оригинале у француза Декарта, а extension (букв. "из-тяжа", "вытяжа") и entendement ("втяга"), т.е. что-то вроде «выдох» (пространства-Бытия) и «вдох» (разума-мышления). Дуализм французов эстетический, симметричный, в пространстве более ощущается горизонталь. У немцев во всём «противостояние» - даже «предмет» по-немецки gegenstand, букв. «противостой», а в пространственных представлениях чётко выражена вертикаль. «Эти интуиции натекают в ум философа - из национального Космоса», заключает Гачев.

О том, что языки не только и не столько по-разному обозначают предметы (разным набором букв-звуков), а передают разное их видение, в самом начале XIX века писал В.Гумбольдт, «основоположник теоретического языкознания». Им было уделено много внимания различию в мышлении и смысловом узоре языков разных народов, он говорил о «духе народа». Но А.С.Шишков параллельно Гумбольдту говорил о «разуме слова», «разуме речи», и само понятие языка у него «практически приравнивается к культуре народа в целом» (М.Г.Альтшуллер)! Современные научные представления об этом обычно соотносят с гипотезой Сепира-Уорфа. По другому она называется «гипотезой лингвистической относительности» и говорит, что «существующие в сознании человека системы понятий, а, следовательно, и существенные особенности его мышления определяются тем конкретным языком, носителем которого этот человек является».

Лукашевич скрытый в языке всесцеп назвал «разум речи» - скорее всего, тоже параллельно, хотя нельзя доказать, что он не воспринял идеи Гумбольдта или Шишкова. Он, как и Шишков, видел главную беду именно во «влиянии» чужого разума, чужого мировоззрения на русскую жизнь - проникавшем через язык или, во всяком случае, не без его посредства. Кстати, «влияние на» - калька из французского, где influence 'влияние' в своё время означало «эманации» от звёзд и планет, астрологические воздействия. Невозможно насадить в другой стране чуждые её народу ценности и чуждые правила во всех жизненных сферах без воздействия заклинаний (языковых формул), задействующих насаждаемые понятия, и, главное, их смысловые взаимосвязи. Обязательно должна быть внедрена иная манера думать и говорить - через иные определения, иные описания и просто иные словечки, поговорки, присловицы, анекдоты. И засилье французского в XIX веке очень напоминает 90-е годы прошлого... В обоих случаях это была война - которую называют то культурной, то информационной, то информационно-психологической. Хотя, возможно, гораздо точнее было бы называть её языковой (сюда вмещается и культура - хотя бы за счёт того, что «языки» они же и «народы»). И очень непросто распознаётся действие кодирующего оружия-слова, навязывающего мировоззрение либо чужое, либо обусловливающее нужное заправилам эманаций-«влияний» (так же трудно распознаваемых в обществе, как воздействие звёзд и планет) поведение.

Ярко свидетельствует о воззрениях Шишкова одна из его работ - причём уже самим названием - «Хочешь погубить народ, истреби его язык». В ней он анализирует - искренне, с чувством - причины засилья французского, и задаётся вопросом «мы не по разуму, и не для пользы обучаемся ему; что ж это иное, как не рабство?». А далее пересказывает место из «Тайной истории нового французского двора», где приводятся соображения о способе «искоренить Англию» одного из государственных мужей Франции, министра Порталиса, высказанные им на обеде у принца Людвига:

«Всеобщее употребление французского языка... служит первым основанием всех связей, которые Франция имеет в Европе. Сделайте, чтоб в Англии также говорили по-французски, как в других краях. Старайтесь... истребить в государстве язык народный, а потом уже и сам народ. Пусть молодые англичане тотчас посланы будут во Францию и обучены одному французскому языку; чтоб они не говорили иначе, как по-французски, дома и в обществе, в семействе и в гостях; чтоб все указы, донесения, решения и договоры писаны были на французском языке - и тогда Англия будет нашею рабою».

Уже отсюда видно, что для Шишкова «засилье» вовсе не равнозначно «просвещению», что первое не просто оборотная сторона второго, как пытается это преподнести пропаганда и слепое восхищение «интеллигенции» - мол, ретрограды всегда будут сопротивляться прогрессу (а именно просвещению и идеям французской революции) и зазря называть «засильем» его могучую поступь и неизбежные издержки. И, вначале «новатор» и «западник», А.С.Пушкин сотоварищи язвительно посмеивался над «архаистом» и «славянофилом» Шишковым, но многие годы спустя написал: «Сей старец дорог нам, друг чести, друг народа...».

Но нельзя не сказать, и за что смеялся Пушкин над Шишковым. «Мокроступы» - это ведь его изобретение, шишковское. Но только на наивном этапе своего творчества Шишков так прямолинейно хотел бороться с заимствованиями, и даже «галоши» считал нужным заменять. Вспоминая М.Н.Покровского, его мнение о «прогрессивности» рабства и «переводы» греческих писателей, разве можно подумать, что борьба с истреблением языка и насаждением чужого разума изобретением мокроступов будет хоть сколько-то действенной?

«Заимствования»

Так главное ли в этом воздействии чужого разума внедрение «иностранных», «заимствованных» слов, с которыми так бьются некоторые «ревнители чистоты русского языка»? Что же сами Лукашевич и Шишков подразумевали, говоря о «заимствованных» словах, если их концепции заключалась в том, что исток всех языков мира, корни и ствол языкового дерева - русские, и сегодня наиболее полно представлены именно в русском? Что и у кого занимать богатейшему языку, что сам всегда и со всеми делился и при этом не обеднел?

Как видно уже из немногочисленных приведённых примеров, «совершенно чужие» слова оказываются понятными нам. Для лингвистов это вовсе не говорит о том, что они «наши», а только о том, что «одной из ветвей индоевропейских языков», русскому, понятны другие, родственные ветви - греческий, латынь, сегодняшние западноевропейские языки. Хотя если попросить другие ветви точно так же объяснить нам русский - что они смогут? И к тому же, заметьте, в сознании человека далёкого от лингвистики заимствованные слова это именно слова - т.е. и форма, и смысл. А у лингвистов это только формы. Например, слово «идея» заимствовано - но ведь корень в нём "вид"! Иначе говоря, мы используем греческую форму, но она, во-первых, очень близка нашей, во-вторых, несёт тот же смысл. И «индоевропейский» корень, от которого наш "вид" и греческая "идея" реконструируют как *wid, и, очень вероятно, произносили греки это слово гораздо ближе к нашему "вид", чем к "идее". Так что «заимствования» это совсем не заём бедным языком того, чего у него нет, у другого, богатого.

Для Лукашевича «заимствования» это именно возвращение наших же слов: «Сколько подобных мы употребляем огреченных или олатиненных слов, ни мало не подозревая, что они взяты Греками и Римлянами из нашего языка, а потом чрез них нам же переданных в искаженном виде! Это горестно и доказывает только страдательное положение Славянских народов с незапамятных времен. Да, мы принимаем в свой язык, нередко, свои же искаженные, мученические слова, которых вовсе не в состоянии опознать! и наново учимся на могилах наших предков замершими их словами. История целого мира не представляет ничего подобного» [ГК].

Точно так же мыслит и Шишков. По его мнению, народы по разному производили из «коренных» «ветвенные» значения - и в этом смысле никакого противоречия лингвистам нет. Только, как и Лукашевич, он добавляет: но корни сохранились в русском, и даже «тёмные» слова других языков, непонятные и неувязанные с прочими, проясняются именно через русский. Это не умаляет достижений других, отделившихся в своё время, культур - и, хотя «концепции» и прочий инъяз насаждали силой (вместе с чуждой культурой), сегодняшнее значение этого слова каким-либо имеющимся и при том используемым в русском словом заменить трудно. Трудно заменить "метод" - но посмотрите на блестящее объяснение его Лукашевичем, которое лингвисты записали в словари много десятков лет спустя (не сославшись, разумеется, на Лукашевича), ведь это «мет-ход» (подробнее), слово из двух понятных нам корней!

Потому заимствования не вредны - если они осознанны. И, конечно, хорошо, если народ (в первую очередь люди пера) занимается словотворчеством в своём «разуме речи», а не принимает бездумно искажённые, «огреченные и олатиненные» формы. Наше «собор», например, имеет тот же смысл в корне, что и «концепт», и тот же состав. И, хотя не приобрело это слово в точности значения «интеллектуальной точки сборки идей и теорий», но имеет значения и 'собрание', и 'дума', и 'храм'. Кто знает, не из "собора" ли родилась бы своя «концепция» в недрах русской культуры, если б извне её не насиловали, а изнутри не поклонялись и не прислуживали насильникам?

Или чем хуже возможное развитие древнего нашего корня "сем" 'личность' (отсюда "семья") в сравнении с развитием его в латыни и германских языках, давшее, например лат. "civis" 'горожанин, член общины' > 'гражданин', откуда в т.ч. "city" и "цивилизация"? Неужели нашей "цивилизации" помешает смысл 'семейственности', который ближе к истоку, к смысловому корню, чем 'гражданственность городских жителей'? Скорее всего, и праславянская форма "сем" древнее исказившей её латинской "цив" - возможно, установить это помог бы соответствующий выпуск [ЭССЯ].