 |
Расти в товарном вагоне 3 глава
|
|
|
|
почти глухой, но в остальном вполне толковый подсобник от фирмы "Юлиус
Вебель". А взамен Корнефф никогда не отказывался помочь, если у Вебеля,
державшего целых восемь человек, не хватало рабочих рук. Я не раз тщетно
предлагал свою помощь для кладбищенских работ, меня влекло туда, пусть даже
в ту пору на кладбище не требовалось принимать никаких решений. По счастью,
к началу сентября у Вебеля отбоя не было от заказчиков, и потому до того,
как ударят морозы, он не мог уступить ни единого человека. Так что -- хочешь
не хочешь -- Корнефф был вынужден воспользоваться моими услугами.
Вдвоем мы привалили известняковую плиту позади нашего трехколесного
грузовичка, потом взгромоздили ее на катки, закатили в кузов, рядом
пристроили постамент, защитили ребра пустыми бумажными мешками, погрузили
инструменты, цемент, песок, гравий, катки и ящики для разгрузки, я закрыл
откинутый борт, Корнефф уже сидел за рулем и кричал:
-- Эй, парень, пошевеливайся! Бери свои судки и залазь!
Медленный объезд больничной территории. Перед главным входом белые
облачка сестринских халатов. Среди них -- одна моя знакомая, сестра Гертруд.
Я машу ей, она машет в ответ. Счастье, думаю я про себя, снова или все еще,
надо бы пригласить ее, правда теперь я ее больше не вижу, потому что мы уже
едем по направлению к Рейну, куда-нибудь пригласить -- направление на Хамм,
-- может, в кино или в театр, посмотреть Грюндгенса, вот уже оно шлет свой
привет, здание желтого кирпича, да-да, пригласить, не обязательно в театр,
крематорий выпускает свой дымок над полуголыми деревьями, а как вы думаете,
сестра Гертруд, если разок, для разнообразия? Другое кладбище, другие
мастерские: круг почета в честь сестры Гертруд перед главными воротами; Бойц
|
|
|
и Краних, натуральные камни Поттгисера, надгробные рисунки Бема,
кладбищенское садоводство Гоккельн, проверка у ворот, попасть на кладбище
вовсе не так просто, сотрудник в форменной фуражке, известняк для могилы на
двоих, номер семьдесят девятый, участок восемь, Вебкнехт Германн, рука к
козырьку фуражки, судки сдать для разогрева в крематорий, а перед моргом
стоит Лео Дурачок собственной персоной. Я спросил у Корнеффа:
-- Это случайно не Лео Дурачок, который в белых перчатках? Корнефф,
трогая фурункулы у себя на шее:
-- Это Биллем Слюнтяй, а никакой не Лео, и он здесь живет.
Мог ли я удовольствоваться этим ответом? Ведь я и сам раньше был в
Данциге, а теперь я в Дюссельдорфе, но зовут-то меня по-прежнему Оскар.
У нас был один такой, при кладбищах, и выглядел точно так же, а звали
его Лео Дурачок, но с самого начала, когда его звали просто Лео, он учился в
духовной семинарии.
Корнефф -- левая рука на фурункулах, правая поворачивает руль перед
крематорием:
-- И очень даже может быть. Я кучу народу знаю, которые все так
выглядят и все были в семинарии, а теперь вот живут при кладбище и зовутся
по-другому. Этого звать Биллем Слюнтяй!
Мы проехали мимо Виллема. Он приветствовал нас белой перчаткой, и я
почувствовал себя на Южном кладбище как дома.
Октябрь, кладбищенские дорожки, земля теряет волосы и зубы, я хочу
сказать, что желтые листья непрерывно плывут, покачиваясь, сверху вниз.
Покой, птицы, прохожие, мотор грузовичка работает, тянет нас к восьмому
участку, до восьмого еще очень далеко, по дороге -- старушки с лейками и
внуками, солнце на черном шведском граните, обелиски, символически
расколотые колонны, а то и реальные следы войны, тронутый зеленью ангел то
ли за тисом, то ли за какой-то схожей растительностью, женщина заслонила
глаза мраморной рукой, как бы ослепленная блеском собственного мрамора.
|
|
|
Христос в каменных сандалиях благословляет вязы, и еще один Христос, на
четвертом участке, тот благословляет березки. Возвышенные мысли на аллее
между участками четыре и пять: ну, скажем, о море. И это море в числе прочих
даров выбрасывает на берег чье-то тело. С морского причала в Сопоте -- звуки
скрипки и робкие попытки устроить фейерверк в пользу ослепших на войне. Как
Оскар и как трехлетка я склоняюсь над тем, что выбросили волны на берег,
надеюсь, это Мария или, может быть, сестра Гертруд, которую надо бы наконец
куда-нибудь пригласить. Но это прекрасная Люция, бледная Люция, о чем
поведал и что подтвердил завершающийся фейерверк. И на ней, как всякий раз
когда она замыслила недоброе, ее вязаный берхтесгаденский жакетик. Я снимаю
с нее эту шерсть -- шерсть мокрая, и так же мокра блузка, которую она носит
под жакетиком, еще раз расцветает перед моими глазами берхтесгаденский
жакетик, а совсем к концу, когда фейерверк уже полностью выдохся и остались
только скрипки, я обнаруживаю под шерстью, на шерсти, в шерсти -- в
спортивной майке СНД, ее сердце, сердце Люции, холодный и маленький
могильный камень, а на камне выбита надпись: Здесь покоится Оскар -- здесь
покоится Оскар -- здесь покоится Оскар...
-- Не спи, парень! -- перебил Корнефф мои прекрасные, принесенные
морем, подсвеченные фейерверком мысли. Мы свернули налево, и восьмой
участок, совсем еще не освоенный, без деревьев и с редкими могилами,
раскинулся перед нами, голодный и плоский. Среди этого однообразия отчетливо
выделялось пять последних захоронений, неухоженных, потому что совсем
недавних: гниющие горы порыжевших венков с размокшими, размытыми дождем
листьями.
Номер семьдесят девятый мы отыскали довольно быстро в начале четвертого
ряда, вплотную к участку семь, где было несколько быстрорастущих молодых
деревьев, а кроме того, ровными рядами -- штучные плиты, по большей части
силезского мрамора. Мы подъехали к семьдесят девятому с задней стороны,
выгрузили инструменты, цемент, гравий, песок, постамент и известняковую
стену, у которой был чуть сальный блеск. Когда мы скатили плиту на
подкладные бревна, грузовичок слегка подпрыгнул. Корнефф выдернул стоявший в
|
|
|
головах временный деревянный крест с надписью на поперечной балке "Г.
Вебкнехт и Э. Вебкнехт", велел подать ему заступ и начал копать ямы для
бетонных столбов, согласно кладбищенским правилам -- в один метр шестьдесят
глубиной, я же тем временем наносил воду на участок номер семь, замесил
бетон и успел все кончить, когда, углубившись на один метр пятьдесят, он
сказал: "Хватит", после чего я мог приняться за утрамбовку обеих ям, а
Корнефф, пыхтя, сидел на известняковой плите и, заведя руку назад, трогал
свои фурункулы.
-- Скоро будут готовы, у меня на это нюх, когда они готовы и говорят:
точка.
Я же все утаптывал, все утаптывал и вообще ничего при этом не думал. С
седьмого участка через участок восемь на участок девять наползало
протестантское погребение. Когда они -- за три ряда до нас -- прошли мимо,
Корнефф сполз с плиты, и, согласно кладбищенским установлениям, мы сняли
наши шапки, начиная с прохождения пастора и вплоть до ближайших
родственников. За гробом в полном одиночестве шла маленькая, черная,
кособокая женщина. Дальше следовал народ повыше и покрупней.
-- Ты один не сможешь закрыть дверцу, -- простонал рядом со мной
Корнефф. -- Сдается мне, они все повылезут раньше, чем мы установим стенку.
Между тем погребальная процессия достигла участка номер девять,
собралась в кучку и исторгла из своего чрева взлетающий и опадающий голос
пастора. Теперь мы могли водрузить цоколь на фундамент, потому что бетон
схватился. Но Корнефф лег на живот поперек плиты, запихнул шапку между своим
лбом и камнем, отвел назад воротник куртки и рубашки, высвобождая затылок, а
с участка номер девять нам тем временем поведали об отдельных деталях из
жизни усопшего. Мне пришлось не только влезть на известняковую стену, мне
пришлось еще сзади забраться на Корнеффа, и тогда я понял в чем дело: их
было сразу два. Какой-то припозднившийся тип с непомерно большим венком
стремился на участок девять, навстречу медленно подходящей к концу
проповеди. Отодрав пластырь, я стер буковым листком следы ихтиолки и увидел
|
|
|
оба затвердения, одинаковой примерно величины, окраска черно-коричневая,
переходящая в желтизну. "Помолимся, братие", -- донеслось до меня с девятого
участка. Я воспринял это как знамение, наклонил голову к плечу, надавил и
потащил, прижимая буковые листья большими пальцами "Отче наш..." Корнефф
скрежетал зубами. "Тяни же ты, не дави, а тяни..." Я тянул, "...имя твое"
Корнеффу даже удавалось молиться. "Да приидет Царствие твое..." И тут я
все-таки надавил, потому что тянуть не помогало. "Да будет воля твоя, на,
яко, и..." Удивительно, что взрыва не последовало. И еще раз "даждь нам
днесь...". Корнефф снова присоединился к тексту "...грехи наши и... во
искупление". Получилось даже лучше, чем я надеялся. "Сила и слава и
крепость". Я извлек пестрые остатки. "Во веки веков, аминь". Я еще раз
потянул, Корнефф -- "аминь", еще раз нажал -- "аминь", а когда на девятом
участке приступили к соболезнованиям, Корнефф все еще твердил "аминь" и
лежал пластом на плите и с облегчением стонал: "Аминь" и еще "А бетон у тебя
для постамента остался?" Бетон у меня остался, а он -- "Аминь".
Несколько последних лопат я высыпал как перемычку между обоими
столбами. Тут Корнефф сполз с плиты и попросил у Оскара показать ему
по-осеннему пестрые буковые листья с окрашенным под цвет содержимым обоих
фурункулов. Мы надели шапки, приложили руки к плите и установили памятник
господину Германну Вебкнехту и Эльзе Вебкнехт, урожденной Фрейтаг, а
похоронная процессия тем временем медленно покидала участок номер девять.
"ФОРТУНА НОРД"
Памятник на могиле могли в то время позволить себе лишь те люди,
которые оставили на поверхности земли нечто ценное. Причем это не
обязательно должен быть бриллиант или жемчужное ожерелье в локоть длиной. За
пять центнеров картофеля полагался приличных размеров штучный камень из
гренцхаймерского ракушечника. Материалом на два костюма-тройки обеспечил нас
памятник для двойной могилы из бельгийского гранита на тройном постаменте.
Вдова портного, у которой был материал, за бордюр из доломита предложила нам
также взять материал в работу, поскольку она до сих пор держала подмастерье.
Вот так получилось, что после работы Корнефф и я поехали десяткой в
сторону Штокума, заявились к вдове Леннерт и дали снять с себя мерку. Оскар,
что и само по себе довольно смешно, носил к тому времени перешитое Марией
обмундирование бойца противотанкового взвода, но куртка, хотя Мария и
перешила пуговицы, все равно не сходилась на груди из-за моих нестандартных
|
|
|
размеров.
Подмастерье, которого вдова именовала Антон Леннерт, выстроил мне из
темно-синей шерсти в тонкую полоску костюм по мерке, однобортный, на
пепельно-серой подкладке, хорошие плечи, но, дабы не создавать ложных
ценностей, -- недооформлены, горб отнюдь не замаскирован, а, напротив,
сдержанно подчеркнут, брюки с отворотами, хотя и не чрезмерно широкие;
образцом в одежде для меня все еще оставался мой элегантный наставник Бебра.
Поэтому -- никаких петель для ремня, а вместо того -- пуговицы для подтяжек,
жилет сзади блестящий, спереди -- матовый, подкладка -- чайная роза. На все
про все потребовалось пять примерок.
Еще когда портновский подмастерье сидел над двубортным костюмом для
Корнеффа и однобортным для меня, одному сапожнику понадобился каменный блок
для погибшей в сорок третьем году под бомбами жены. Поначалу он собирался
подсунуть нам промтоварные талоны, но мы пожелали товар. За силезский мрамор
с бордюром из искусственного камня и перевозку готовой работы на кладбище
Корнефф получил пару темно-коричневых полуботинок и пару домашних туфель на
кожаной подметке, а для меня сыскалась пара черных, пусть даже старомодных,
но зато удивительно мягких, сапог на шнуровке. Размер тридцать пятый -- они
придали моим слабым ногам элегантную устойчивость.
А вот о сорочках позаботилась Мария, которой я выложил на чашку весов
для искусственного меда пачку рейхсмарок.
-- Скажи, ты не могла бы купить для меня две белые сорочки, одну -- в
тонкую полосочку, один светло-серый галстук и один каштанового цвета? Что
останется, пусть будет для Куртхена или для тебя, дорогая Мария, а то про
себя ты никогда и не думаешь, все про других да про других.
И раз уж на меня нашел такой великодушный стих, я заодно подарил Густе
зонтик с настоящей роговой ручкой и колоду почти новых альтенбургских карт
для ската, поскольку она очень любила раскладывать пасьянс, но очень не
любила брать колоду взаймы у соседей, если ей хотелось спросить у карт,
когда наконец вернется Кестер.
Мария поспешила выполнить мое задание, а на оставшиеся -- и довольно
большие -- деньги купила для себя плащ, для Куртхена школьный ранец из
искусственной кожи, который при всей уродливости вполне мог служить по
назначению до лучших времен. К сорочкам и галстукам Мария приложила три пары
серых носков, которые я совсем забыл ей заказать.
Когда Корнефф и Оскар пришли получать готовые костюмы, мы замерли друг
против друга перед зеркалом в мастерской, смущенные и одновременно производя
друг на друга глубочайшее впечатление. Корнефф даже не смел повернуть свою
испещренную рубцами от фурункулов шею. Опустив плечи, он свесил руки и
попытался распрямить вечно согнутые коленки. Мне же, особенно когда я
скрещивал руки на груди, увеличивая тем самым свои верхние поперечные
размеры, выставлял правую, слабую, ногу как опорную, а левой эдак небрежно
поигрывал, новые одежды придавали нечто демонически интеллектуальное.
Улыбаясь Корнеффу и наслаждаясь его немым изумлением, я приблизился к
зеркалу, я стоял перед плоскостью, вобравшей мое зеркальное отображение так
близко, что мог бы его поцеловать, но лишь дохнул на себя и сказал как бы к
слову:
-- Хэлло, Оскар! А теперь тебе нужен галстук!
Когда неделю спустя, в воскресенье после обеда, я переступил порог
городской больницы и нанес визит моим сестрам, явив себя со всех своих
лучших сторон -- новым, тщеславным, элегантным, -- на мне уже был
серебристый галстук с жемчужиной.
Добрые девушки лишились дара речи, когда увидели, как я сижу в
сестринской. Было это на исходе лета сорок седьмого. Испытанным способом
скрестил я на груди руки, поигрывая кожаными перчатками. Уже больше года я
проработал практикантом у каменотеса и мастером по каннелюрам. Я положил
ногу на ногу, не забыв, однако, позаботиться о сохранности складок на
брюках. Добрая Густа так пеклась об этом произведении портновского
искусства, словно оно было изготовлено для Кестера, который вернется и все
тут переменит. Сестра Хельмтруд захотела пощупать ткань, и не просто
захотела, но и пощупала. Для Куртхена весной сорок седьмого года, когда мы
самодельным яичным ликером и песочными пирожными -- рецепт таков: надо
взять... -- отметили его седьмой день рождения, я купил шерстяное пальто
мышино-серого цвета. Сестер -- к ним присоединилась и сестра Гертруд -- я
угостил конфетами, которые принесла мне диабазовая плита помимо двадцати
фунтов неочищенного сахара. На мой взгляд, Куртхен ходил в школу чересчур
охотно. Учительница, еще не измотанная и ничуть не напоминавшая
Шполленхауэршу, очень его хвалила, говорила, что у него светлая голова, но
что он чересчур серьезный. Как умеют развеселиться медицинские сестры, когда
их угощают конфетами! Ненадолго оказавшись в комнате наедине с сестрой
Гертруд, я поинтересовался, по каким воскресеньям она свободна.
-- Ну вот сегодня, например. Я кончаю в пять. Но ведь в городе и нет
ничего интересного, -- сокрушалась сестра Гертруд.
Я считал, что попробовать все-таки стоит. Она поначалу даже и пробовать
не хотела, а хотела хоть раз как следует выспаться. Тут я отбросил
околичности, произнес вслух свое приглашение и, поскольку она все еще не
могла решиться, завершил таинственными словами:
-- Чуть-чуть инициативы, сестра Гертруд! Молодым бываешь раз в жизни. А
за талонами на пирожные дело не станет.
Подчеркивая сказанное, я слегка демонстративно похлопал по своему
нагрудному карману, предложил ей еще конфет и был странным образом малость
напуган, когда грубоватая вестфалка, которая, вообще говоря, была вовсе не в
моем вкусе, оборотясь лицом к аптечке, пролепетала:
-- Ну раз вы так думаете, тогда ладно. Скажем, в шесть, но не здесь, а,
скажем, на Корнелиусплац.
Я и сам никогда не потребовал бы у сестры Гертруд свидания в вестибюле
или перед главным входом. Вот почему я ожидал ее в шесть под тогда еще не
отреставрированными после войны и вообще не показывавшими время часами на
Корнелиусплац. Она пришла минута в минуту, как я мог увидеть по не слишком
дорогим карманным часам, приобретенным неделю-другую назад. Я ее даже и не
узнал сразу, ибо, успей я углядеть ее, когда она выходила из трамвая на
остановке напротив, шагах в пятидесяти отсюда, я бы спрятался и сбежал,
полный глубокого разочарования, ибо сестра Гертруд явилась не как сестра
Гертруд, не в белом и с брошкой, изображающей красный крест, а как самая
заурядная, одетая в непривлекательную одежку дешевого пошиба фройляйн
Гертруд Вильмс из Хамма, или из Дортмунда, или еще откуда-то между
Дортмундом и Хаммом.
Она не заметила моего разочарования, а вместо того поведала, что едва
не опоздала, потому что старшая сестра из чистой вредности дала ей какое-то
поручение без малого пять.
-- Итак, сестра Гертруд, вы позволите мне проявить инициативу? Может,
начнем с самого простого, с кафе, а потом -- чего вы захотите, допустим,
кино? В театр билетов уже не достать, а может, и вовсе сходим потанцуем?
-- Да-да, пошли на танцы! -- возликовала она и лишь запоздало, с трудом
скрыв свой испуг, спохватилась, что как партнер по танцам я представляю
собой явление хоть и хорошо одетое, но в остальном немыслимое.
Не без злорадства -- ну почему, почему она не пришла в так высоко
ценимом мною сестринском халате? -- я поддержал уже одобренный ею план, и
она по недостатку воображения забыла вскоре все свои страхи, ела вместе со
мной, я кусочек -- она три кусочка торта, который был, вероятно, испечен из
цемента, затем, после того как я талонами и наличными расплатился, села
вместе со мной возле Коха у Верхана в трамвай, что шел до Герресхайма,
поскольку, если верить словам Корнеффа, за Графенбергом была одна танцулька.
Последний кусок пути, в гору -- потому что остановка была как раз перед
подъемом, -- мы медленно одолели пешком. Сентябрьский вечер как по заказу.
Деревянные сандалии Гертруд -- такие есть в свободной продаже -- стучали что
твоя мельница у ручья. Это настроило меня на веселый лад. Люди, спускавшиеся
с горы, все оборачивались и смотрели нам вслед. Фройляйн Гертруд очень
смущалась, а я к этому привык и не обращал внимания: уж коли на то пошло,
это моими талонами были оплачены три куска цементного торта в кондитерской
Кюртена.
Танцулька именовалась "Ведиг" и к тому же носила дополнительное
название "Львиный замок". У кассы нас встретило хихиканье, а когда мы вошли
-- повернутые к нам головы. Сестра Гертруд в цивильной одежде готова была
сгореть со стыда и чуть не упала, споткнувшись о складной стул, не успей мы
с кельнером подхватить ее. Он же подвел нас к столику поблизости от
танцплощадки, и я заказал нам обоим по стаканчику холодного, причем тихо,
чтобы только кельнер мог меня услышать, добавил: "С довеском, пожалуйста".
"Львиный замок" состоял, по сути, из одного зала, где раньше, вероятно,
размещалась школа верховой езды. При помощи бумажных змей и гирлянд,
оставшихся с прошлого карнавала, удалось как-то замаскировать верхнюю часть,
то есть изрядно замурзанный потолок. Полуслепые, вдобавок закрашенные фонари
вращались, отбрасывая световые пятна на гладко зачесанные волосы молодых,
порой весьма элегантных спекулянтов и на тафтяные блузочки девушек, которые
явно были все между собой знакомы.
Когда подали холодный напиток с прицепом, я добыл у кельнера десять
американских сигарет, предложил одну сестре Гертруд, одну -- кельнеру,
который тотчас засунул ее за ухо, и, предварительно дав огня своей даме,
достал янтарный мундштук Оскара, чтобы выкурить "Кэмел" никак не больше чем
до половины. Волнение за соседними столиками улеглось. Сестра Гертруд
осмелилась поднять глаза. И когда я загасил в пепельнице довольно еще
большой окурок, сестра Гертруд подхватила его профессиональным движением и
сунула в боковой кармашек своей клеенчатой сумочки.
-- Для моего жениха в Дортмунде, -- пояснила она, -- он курит прямо как
сумасшедший.
Я обрадовался, что не обязан быть ее женихом и еще, что заиграла
музыка.
Джаз в пять человек начал "Do not fence me in" (Не ограждай меня
(англ.)). Заспешившие наискось через танцплощадку мужчины на каучуковом ходу
не сталкивались по дороге и подхватывали девушек, которые, встав с места,
отдавали свои сумочки подружкам на сохранение.
На площадке уже возникло несколько пар, танцующих довольно легко,
словно после школы танцев. Множество пакетиков жевательной резинки пришло в
движение, некоторые парни даже прерывали танец на несколько тактов и
придерживали за плечо своих девушек, нетерпеливо перебиравших на месте
ногами, -- английские словечки играли в рейнском диалекте роль закваски.
Прежде чем парочки снова пускались в пляс, маленькие пакетики шли по рукам
-- хороший спекулянт работает без перерыва.
Этот танец мы пропустили, следующий, фоке, -- тоже. Оскар время от
времени поглядывал мужчинам на ноги, потом, когда банд заиграл "Розамунду",
пригласил сестру Гертруд, которая решительно не знала, на каком она свете.
Припомнив танцевальное искусство Яна Бронски, я, хоть и был почти на
две головы ниже сестры Гертруд и сознавал гротескный вид нашей пары, даже
захотел эту гротескность подчеркнуть, а потому решился начать с уанстепа: я
держал ее, кротко позволявшую себя вести, за бедра, ладонь вывернул наружу,
ощущал под рукой тридцатипроцентную шерсть, почти прильнув щекой к ее
блузке, толкал коренастую сестричку Гертруд спиной вперед, пытался ступать
по ее следам, отвел влево наши негнущиеся локти и тем требовал для нас все
больше места, передвигаясь из одного угла площадки в другой. Получалось даже
лучше, чем я мог надеяться. Я осмелился на вариации, вверху не изменял
блузке, внизу же забегал то влево, то вправо от ее устойчивых и надежных
бедер, я обтанцовывал ее, не отказываясь при этом от классических движений
уанстепа, призванных создать впечатление: дама сейчас опрокинется назад, а
господин, который желает ее опрокинуть, сам упадет вперед, и, однако, они не
падают, потому что отменно танцуют уанстеп.
Вскоре у нас появились зрители. Я слышал выкрики, как, например:
"Говорил я тебе, что это Джимми! Ты только погляди на Джимми! Хэлло, Джимми!
Come on, Jimmy! Let's go, Jimmy!"'
К сожалению, я не мог видеть лицо сестры Гертруд и лишь тешил себя
надеждой, что восторги толпы она воспринимает спокойно и в то же время
гордо, как одобрение со стороны молодежи, что она не растеряется в этой
ситуации, как не теряется, выслушивая порой неуклюжие авансы своих
пациентов.
Когда мы сели, аплодисменты все еще не стихли. Группа наяривала, причем
больше всех выделялся ударник, туш, и еще раз туш, и еще раз. Раздавались
крики "Джимми" и "Ты этих двоих видел?". Тут сестра Гертруд встала,
пролепетала что-то такое насчет "сходить в туалет", подхватила сумочку с
окурком для своего дортмундского жениха и протиснулась, красная как рак,
между столиками и стульями, задевая за все подряд, в сторону туалета, что
находился возле кухни.
Она не вернулась. Из того факта, что перед уходом она залпом допила
свой стакан, я должен был сделать вывод, что это означает прощание: сестра
Гертруд оставила меня в дураках.
Ну а что Оскар? Американская сигарета в янтарном мундштуке, у
официанта, который деликатно убирал допитый стакан сестры, заказать
"довесок" без напитка, и -- чего бы это ни стоило -- Оскар улыбался.
Болезненно -- но улыбался, наверху скрестив руки, внизу, закинув ногу на
ногу, помахивал он изящным черным сапожком тридцать пятого размера и
упивался преимуществом покинутого.
Молодые гости, завсегдатаи "Львиного замка", были очень ко мне милы,
подмигивали, проплывали мимо в танце, "Hallo", -- кричали парни, "Take of
easy", -- советовали девушки. Своим мундштуком я благодарил представителей
истинного гуманизма и снисходительно хмыкнул, когда ударник выдал дробь и
напомнил мне о старых, о добрых временах под трибуной, изобразив соло на
малом барабане, тарелках, литаврах, треугольнике, после чего объявил белый
танец.
Группа вошла в раж, исполнила "Jimmy the Tiger". Подразумевали,
вероятно, меня, хотя, конечно же, никто в "Львином замке" даже и не
подозревал о моей карьере барабанщика под всевозможными трибунами. Во всяком
случае, то молоденькое, проворное как ртуть, существо с выкрашенными хной
космами, которое избрало меня кавалером на белый танец, хриплым от курения и
растянутым от жвачки голосом все время напевало мне на ухо "Jimmy the
Tiger". И пока мы проворно, заклинаниями вызывая джунгли и опасности, с ними
связанные, танцевали "Джимми-тигра", тигр ходил на своих мягких тигриных
лапах, и продолжалось это примерно минут десять. И снова был туш и
аплодисменты, и снова туш, потому что мой горб был прилично одет и сам я
ловко работал ногами и очень недурно смотрелся в роли "Джимми-тигра". Я
пригласил благосклонную ко мне даму за свой столик, и Хельма -- ибо так ее
звали -- попросила разрешения привести свою подругу Ханнелору. Ханнелора
была крайне молчаливая особа, неподвижная, и еще она много пила. А Хельма
отдавала предпочтение американским сигаретам, и мне пришлось еще раз их
заказать у кельнера.
Вечер очень удался. Я танцевал "Хебабериба", "В настроении", "Маленький
чистильщик", между танцами болтал, угощал двух нетребовательных девушек,
которые поведали мне, что работают на Междугородной телефонной станции на
Граф-Адольф-плац, что каждую субботу и каждое воскресенье в "Львином замке"
бывает еще больше девушек. Уж они-то во всяком случае бывают здесь каждую
неделю, если, конечно, не дежурят, и я со своей стороны тоже обещал им
почаще здесь бывать, потому что они обе такие милые и еще потому, что -- я
позволил себе небольшую игру слов, и девушки ее тотчас поняли -- с
девушками-телефонистками лучше говорить не по телефону.
В больничный городок я после этого случая долго не наведывался. А к
тому времени, когда снова начал туда заходить, сестру Гертруд уже перевели в
женское отделение. Я ее больше никогда не видел или, вернее, видел один раз
и помахал издали. В "Львином замке" я стал завсегдатаем и вполне желанным.
Девочки раскручивали меня изо всех сил, но меру все-таки знали. Через них я
познакомился кой с кем из представителей британской оккупационной армии,
подхватил у них примерно сотню английских словечек, завязал дружбу, даже
выпил на "ты" с некоторыми ребятами из местного банда, но, что касается
барабана, держал себя в узде, -- словом, ни разу не брался за палочки и
довольствовался малым счастьем, выбивая буквы на камнях в мастерской у
|
|
|
