{212} Приложение II. Стенограмма диспута о «Габиме» в Камерном театре 13 марта 1920 года 2 страница

Председатель: Я прошу члена коллегии Центротеатра тов. Тихоновича огласить поданную записку[dviii].

В. В. Тихонович: (читает).

Я. И. Новомирский: Товарищи, я присутствовал на том заседании Центротеатра, на котором было отказано «Габиме». Я именно один из тех троих, которые голосовали за «Габиму». Товарищи, мне не стыдно, а наоборот, я страшно этому рад. Горжусь этим настолько, что сейчас позволю себе кратко пояснить, почему я счел нужным голосовать «за». {225} И коммунисты, и анархисты вряд ли заподозрят меня в пристрастии к еврейской публике, а к той, которую вы вспоминаете в связи с Сухаревкой, я никогда никакого отношения не имел. В этом решении есть принципиальная ошибка, и я надеюсь, что вы вместе со мною попробуете пересмотреть этот интересный вопрос. Здесь говорил товарищ Цемах о том, что Луначарский очень огорчил его тем, что чуть не первый поднял руку против «Габимы», так, товарищи, огорчил, точно ударил. Мы все знаем Анатолия Васильевича Луначарского. Это человек не только высокоинтеллигентный, но и человек необычайно широкого размаха и горячо отзывчивый, способный зажечься сам идеей, в которой есть крупинки идеальной эстетики и красоты. И спрашивается, почему Анатолий Васильевич, не колеблясь, подал сигнал к тому, чтобы отвергнуть просьбу «Габимы»? На этот вопрос, мне кажется, товарищ Цемах ответа себе не дал и вам не мог объяснить. Разрешите мне, близко знающему Анатолия Васильевича, разобраться в этом вопросе. Когда члены Центротеатра подняли руки против «Габимы», мне кажется, ни один из них не думал утверждать, что эта студия недостаточно художественная, недостаточно заслуживает поддержки государства. Правы те из товарищей, противников «Габимы», которые говорят, что в значительной степени это вопрос политический. Действительно, мое глубокое убеждение, что все‑ все голосовавшие против «Габимы» по политическим причинам голосовали против. Голосовали против и поднимали руку не против студии, а поднимали руку против целого определенного культурного течения, представителями которого являются, по мнению Центротеатра, основатели «Габимы», [и] исходя из следующих убеждений, что коммунизм противоречит этому течению. Многие думают, что между гебраизмом и коммунизмом лежит целая пропасть. Я в эту пропасть не верю, я ее не вижу. Когда я сидел в тюрьме, я имел возможность ознакомиться с древнееврейским языком. Пока я не ознакомился с ним, я предполагал совершенно другое, и теперь держусь иного взгляда, чем тот, которого держатся коммунисты. Разрешите мне, товарищи, для иллюстрации этого напомнить один маленький эпизод из собственных впечатлений. Случайно в то время, когда я сидел в тюрьме (я имел удовольствие там пробыть порядочно), мне попалась книга Оскара Уайльда на русском языке, которую вы все, вероятно, знаете, она говорит о лжи[dix]. Прочел эту историю и был положительно поражен основной мыслью ее. Мне казалось невероятным, чтобы можно было серьезно {226} говорить и восхвалять ложь как источник радости в искусстве. Я совершенно не мог себе представить, чтобы можно было искренне поддерживать основную мысль. Вот какое было первоначальное впечатление, которое получил, когда читал эту книгу по-русски, так мне казалось это фальшиво, неправильно, и я поражался, каким образом писатель мог проводить такой взгляд. Через короткое время мне попалась эта же книга в английском оригинале, и, к стыду своему, я должен сказать, что тут во мне произошел полный переворот. Не соглашаясь в окончательном итоге с идеей, я стал ее понимать. Секрет был в том, что я читал книгу в оригинале.

Оратор с места: Я полагаю, что председателю необходимо обратить внимание на речи ораторов. Принцип сегодняшнего диспута — искусство, а если и в дальнейшем ораторы будут выступать с эпизодами [из своей жизни], а публика будет требовать речи по искусству, то получится диспут хаотического характера. Я полагаю, что председателю необходимо останавливать ораторов и лишать слова, если они будут говорить не по вопросу.

Председатель: Я, товарищ, не считаю, что предыдущий оратор говорил не на тему. Он говорил на тему.

С. М. Волконский: Вопрос, по которому мы приглашены высказаться, можно рассматривать с разных сторон. Считаю своей обязанностью и долгом с первого слова заявить, что к искусству я могу подходить только с точки зрения чистого искусства, так же, как ко всякому человеку я прежде всего могу подходить только с человеческими чувствами. Если вы вплетаете в искусство какие-то политические, партийные, классовые соображения, то я бы сказал, что это заблуждение, так точно, как если бы я, вращаясь среди людей, стал подходить к людям с той же классовой и партийной точки зрения, как многие люди подходят ко [мне], то я бы сказал, что это бесчеловечно. Поэтому буду говорить об искусстве, подходя к вопросу с точки зрения чистого искусства.

Два слова о моем знакомстве с «Габимой». Когда я, презренный буржуй, народный кровопийца, в солдатской шинели в пять часов утра вышел пешком из уездного города, где сорок пять лет жил, занимаясь просвещением и благотворительностью, и пошел в Москву с котомкой белья в одной руке и котомкой книг в другой, и когда я пришел в Москву, то одним из первых приглашений читать лекции и заняться уроками было приглашение от «Габимы»[dx]. Я должен сказать, что из всех студий, с которыми мне пришлось познакомиться, — а прошли предо мною и сам я прошел через {227} очень многие — из них «Габима» была самой серьезной из всех. Такого вдумчивого, сознательного, принципиального и дисциплинированного отношения к своему делу я ни в одной, к сожалению, больше студии не видел. Обычно наши студии [находятся] в очень плачевном положении, и я от многих из них отказался, несмотря на высокое положение этих студий в театральном мире. К сожалению, в наших студиях как раз царит обратное настроение тому, которым отличается «Габима». В наших школах наблюдается дряблость, монотонность, скука. Когда я приглашаю сделать ударение, дать интонацию, говорю девице: «Да ударьте кулаком, тут нужно проявить горячую вспышку! » — девица оборачивает ко мне совьи глаза и говорит: «Я люблю полутона! » Вот настроение в наших школах. Мы еще ничего не знаем, но мы уже выбираем, мы еще ничего не умеем, но мы уже предпочитаем. То же положение и в нашем театре. Под впечатлением нынешнего репертуара, дряблого, пессимистического (Андреев, Чехов) развилась какая-то безъязыкость, дряблость. Люди боятся поднять голос, дать свободу своему телу. И целый контраст мы видим в студии «Габима». Вы там увидите жертвенник, который пылал и продолжает пылать. И там я видел и вспышки, и падения, и всплески, и замирания человеческого духа. Я слышал здесь и ужас, и возмущение, и покорность, и гордость, и глубокое покаяние. Все это тем более удивительно, что все это передается на языке и такими словами, которые я не понимаю. В этом языке есть что-то особенное, что я бы назвал музыкальностью, это, например, переходы и переливчатость от одного настроения к другому. Это было изумительно. Первая сцена спектакля, который я видел, представляет собою базар[dxi]. Там это было сделано изумительно. У автора этого нет. У автора сказано, что есть базар, предполагается, что купцы толкаются, ругаются. Но в результате того, что дали режиссер и те, кто играют, этот спектакль дает нечто удивительное. Тут получается то, что можно назвать хоровым принципом, к которому стремились и стремятся привести Вячеслав Иванов и Луначарский. Они говорят, что нужно воскресить хоровой принцип, которого нет в нашем репертуаре, которого не было. А тут вы все время чувствовали этот принцип и в смысле театральности, и в смысле воспитательном, потому что только путем хорового действия, путем жертвы личностью в пользу общего могут быть достигнуты мировые реформы и на сцене может быть достигнуто впечатление от народных сцен. Так впечатление было достигнуто и в этом спектакле.

{228} Под конец же укажу на то, что этот спектакль идет на древнееврейском языке, и все говорят, что этот язык никому не знаком и в театральном мире неизвестен. К сожалению, в России часто высокие спектакли и впечатления давались на иностранных языках. Вспомните Рашель, Муне-Сюлли, которые играли на французском, Росси — на итальянском. Самые великолепные спектакли давали Элеонора Дузе и Сара Бернар. И впечатление получалось не потому, что это было на иностранном языке — это второстепенное, — а дело в том, что вкладывается в слова, что человек вдыхает, в игре артистов. Это больше, чем язык, доходит к сердцу и душе человека. Такое же впечатление получается и в «Габиме».

Для того чтобы закончить вопрос о языке, чтобы указать, какое малое значение имеет язык, и в то же время говоря о культурном значении древнееврейского языка, можно вспомнить стихотворение Фета, в котором он говорит, что никто не может сказать, на каком языке разговаривают лилии и их подводные корни[dxii]. Кто скажет, из каких глубин искусства идет то действие, которое из глубокого прошлого принесено наружу и показано на сцене «Габимы»? В настоящее время, когда слово «искусство» у всех на устах, людей, которые интересуются искусством, которые протягивают свои руки, чтобы чего-то достигнуть, не должны отталкивать, а должны помочь наиболее талантливым и наиболее способным дать возможность работать и должны дорожить теми достижениями духа, которые нам остались от прошлого. Сейчас мы живем — в смысле искусства — во время поверхностного отношения к искусству, поэтому нужно дорожить и уважать корни прошлого, а корни древнееврейского языка глубоки.

Б. Плавник: Многоуважаемое собрание, когда я слушал кисло-сладкую мелодекламацию Цемаха относительно театра, то я вспомнил разговор крещеных евреев, в котором они друг другу рассказывают, почему они крестились. Один говорит, что крестился потому, что у него была любовь, другой — потому, что у него не было права [на] жительство в Москве, а третий заявляет, что он крестился по убеждению. На это окружающие евреи заявляют этому третьему: «Ты, пожалуйста, рассказывай это христианам, а нам, евреям, ты не ври, потому что мы прекрасно знаем, почему ты крестился». И весь этот доклад на тему о каком-то романтизме еврейских масс Москвы — совершенная выдумка, ерунда. К театру «Габима» на древнееврейском языке благоволят только неевреи, а может быть, только воспитанные интеллигенты, может быть, {229} очень образованные и интеллигентные князья и другие… (Крики: «Хам! ». Шум. )

Глубокие народные массы этого языка не слышат. Я должен заявить, что мы против «Габимы» как таковой абсолютно ничего не имеем, если же угодно играть на языке, который никто не понимает… (Крики: «Ложь! ») Если в этом аде есть хотя бы часть атеистов, то вы не будете возмущены, когда я скажу, что девяносто пять процентов еврейских масс этого языка не понимают. Это знает всякий и каждый, бывший на еврейской улице, а все русские интеллигенты и евреи, которые вам верят в этой области, они глубоко ошибаются. Я считал бы преступным лишать субсидии «Габиму», если бы она являлась докладчицей великих истин народа — но чтобы ее могли понимать. А если на еврейской улице под флагом какого-то искусства, какого-то просвещения несут что-то такое, чего масса не хочет и в чем не нуждается, то я буду протестовать.

Вы слышали этот великолепно построенный рассказ гражданина Волконского о том, какие великолепные спектакли бывали в Москве на иностранных языках, когда играл Муне-Сюлли на французском языке. Еще спрошу вас, а кто бывал тогда в московских театрах? Помещики, князья, Челноковы и генералы, которые великолепно все знали европейские языки.

Но когда вы знаете, что двадцать пять процентов еврейских эмигрантов возвращались из Америки, потому что они не умели расписаться на своем языке, когда вы имеете перед собой неграмотную массу… (Шум. ) Гражданин Волконский может восхищаться этими спектаклями, но пусть гражданин Цемах, вместо того чтобы докладывать свою мелодекламацию, пусть лучше вспомнит статистику немецких эмигрантов, которую гражданин Волконский прекрасно знает. И по ней видно, что такое еврейские массы — это есть широкие народные массы, которые нам всем дороги, но не дороги господам Цемахам. Точка зрения национального самоопределения никак не нарушается. Если хочет «Габима» существовать, пожалуйста. В Москве есть очень много людей, имена которых великолепно известны в Отделе по борьбе со спекуляцией и в МЧК, и они дадут вам… (Шум. Крики: «Вон! », «Хам! ») Рабоче-крестьянская власть, представители которой принадлежат к той фракции, к которой принадлежит и гражданин Цемах… А ему пишут во французских газетах, что он должен поддерживать Деникина, а не советскую Россию. И когда он требует наши кровные народные деньги, рабоче-крестьянские {230} деньги, то мы знаем, что он не должен получить ни одной копейки, потому что рабоче-крестьянская власть знает, каким должен быть освобожденный революцией народный театр. Он должен быть народным, а не интеллигентским. (Шум. )

Председатель: Предупреждаю совершенно серьезно в последний раз, что если и дальше диспут будет идти по такой линии, то я диспут закрою на основании двух своих прав, как председатель данного собрания и как председатель правления Камерного театра, ибо я не могу допустить в стенах Камерного театра…

Б. Плавник: Я вторично возьму слово. Я считаю, что в данном случае собрались говорить не только о «Габиме», но вообще об искусстве. И только потому, что Цемах затронул вопрос о субсидиях, потому это сейчас стало темой…

В. М. Волькенштейн: Я буду говорить как писатель и как человек театра. Как писатель, я буду говорить о чистом искусстве. Я нахожу, что в атмосфере нашего времени не надо быть коммунистом, но надо быть революционером, надо быть в жизни человеком, надо жить, страдать и умирать, чтобы дать то искусство, которое нужно теперь. Когда я читаю перевод Бялика, я вижу, что в нем поддерживается революционная линия. Это сказывается во всем. Я чувствую в нем настоящий пафос настоящего времени. Когда иду в театр «Габима», я там вижу настоящий пафос, то, что поднимает людей, поднимает дух человеческий. А когда я читаю повести и рассказы Абрамовича, то мне кажется противной жизнь местечка, потому что это искусство мелкобуржуазное и в нем ничего интересного не вижу. Сейчас слишком много людей проникли в неведомый чертог, но не говорите, что это искусство — революция. Дело не в той программе и не в тех разговорах, которые предполагаются по этой программе, дело в том духе, который творит данное искусство и язык.

Как человек театра, я думаю, что весь этот диспут основан на крайнем недоразумении, ибо дело совершенно не в языке. Посмотрите, как театральные люди, знакомые с театром, подошли к этому вопросу, посмотрите, с какой стороны они посмотрели на это. Театр — это не язык и даже не литература. Театр прежде всего есть стихийное притягивающее действо, есть психологическое воздействие на душу, которое может беспрекословно влиять, будучи немым. В театре может быть гениальная немота, так как театр есть не прелесть слова, а прелесть динамического действия, сценических положений.

{231} Правильно сказал товарищ Волконский, говоря, что наилучшие талантливые артисты давали спектакли в России на иностранных языках и все-таки влияние их было огромно. Мы слушали Шекспира в отвратительном переводе, но он нас потрясал. Все помнят изумительные спектакли Элеоноры Дузе, язык которой редко кто понимал.

Можно получить грандиозное впечатление от пантомимы, а товарищ Цемах говорил, что у них в театре готовится пантомима. В театре «Габима» спектакли ставятся режиссерами, которые не знают древнееврейского языка, и тем не менее стихийное действо не отпускает внимания зрителя на этом спектакле. Когда я чувствую, я чувствую заодно с теми, кого я смотрю. Я могу впиваться в прекрасное зрелище, если даже не понимаю ни одного слова. Но если на жаргоне сыграют плохой спектакль, мы будем протестовать. Я утверждаю, что язык имеет второстепенное значение. Гениальный актер может читать таблицу умножения так, что вы будете рыдать. Театр в своих основах нем, театр есть действие, театр есть ритм. Знакомые с театром режиссеры подтвердят вам это, и каждый режиссер скажет, что язык в театре всегда на второстепенном плане.

Театр интернационален. Как таковое, искусство своею силою объединяет разные народы. Лев Толстой понятен всем, и в этом прежде всего великое значение искусства. Вот во имя этого великого, в основе своей интернационального искусства я призываю всех стать на эту точку зрения и прекратить диспут на политическую тему. Я повторяю, поскольку дело идет о театре, радуйтесь, что народился еще один прекрасный театр. Забудем пустые распри и будем смотреть на театр, как на такую сторону искусства, в которой действительно нет ни одного момента, идущего от сознательности, от программы.

Л. В. Никулин: Товарищи и граждане, я не понимаю ни древнееврейского, ни еврейского языка. Я интересуюсь только театром и тем, что играют в театре. Если бы на жаргоне можно было представить прекрасное и интересное зрелище, которое бы меня захватило, то я бы так же аплодировал, как аплодировал «Габиме». Поэтому я утверждаю следующее: когда Луначарский сказал, что театр на древнееврейском языке напоминает как если бы играли на латинском языке, то я вам скажу, что если бы нашлись актеры, которые могли бы играть на латинском языке, то это было бы интересно, и это нужно было бы поддержать, чтобы наши дети и внуки могли изучать классиков не по сухим материалам, а по художественным {232} спектаклям на латинском языке. Так же, как Шекспир, Шиллер понятнее на своем языке, как испанцу понятнее то, что играется на испанском языке. Дело все в том, что то, что играется, должно быть художественно. Почему вы утверждаете, что спектакль на еврейском жаргоне будет понятен большинству? До сих пор в Москве, кроме очень плохих спектаклей на жаргоне, ничего не было.

Дальше много говорят о том, кто поддерживает «Габиму». Всем нам известно, что Художественный театр тоже поддерживали купцы. Но не всякий купец за это дело берется, и в конце концов это не важно, так как мы пользуемся плодами того, что нам дали купцы. Теперь мы экспроприировали это искусство.

Товарищи и граждане, дальше я утверждаю следующее: если вам не дадут жалкие пятьсот тысяч рублей, то театр от этого не прекратит своего существования. Несомненно, он будет существовать. И если бы существовал латинский театр, то и ему нужно было бы дать пятьсот тысяч рублей. В конце концов каждое искусство должно поддерживаться, если оно определенно художественно, а не антихудожественно.

Вот главная ваша вина в том, что много миллионов народных денег бросается на всевозможные безобразия. Пятьсот тысяч рублей по сравнению с этим — не деньги, и, несомненно, не стоило приходить за ними в Центротеатр.

Вот ваш позор, товарищи!

 

(В театре поднимается шум, спорят противоположные партии. Таиров старается водворить порядок, заявляя, что кто не будет поддерживать тишины, того он выставит из театра. )

 

З. Г. Гринберг: Меня как члена Наркомпроса Таиров не выставит из театра. Декламация товарища Цемаха продолжалась в течение часа. Если бы гражданин Цемах сказал хотя бы одно слово по существу, тогда, может быть — на этом большом собрании есть актеры еврейского языка и представители еврейского языка, еврейская буржуазия — я бы пытался все-таки возражать. Но Цемах, кроме мелодекламации, ничего не дал, и мне приходится полемизировать и отвечать своему товарищу по партии Новомирскому.

Во-первых, он выступил защитником Анатолия Васильевича, которого имеет счастье хорошо знать, и рассказал, что, сидя в тюрьме, читал Уайльда сначала на русском языке и ничего не понял, а когда прочел на английском — воспрянул духом. Он думает, что он открыл Америку. А дело в том, что, хотя товарищ Новомирский коммунист, но и я коммунист, и хотя товарищ Новомирский защищает Анатолия {233} Васильевича и в письменной форме может изложить свои взгляды, все-таки «Габима» пятисот тысяч не получит.

Об этом мы и будем говорить.

Нашелся еще один защитник, гражданин Волконский, хорошо знакомый с театром. Он рассказал плавно, что буржуазия (это теперь сторонники Сухаревского рынка) наслаждалась итальянскими пьесами. Очень приятно. А знает ли гражданин Волконский о том, что ни один рабочий не только не ходил на эти спектакли, но даже не смел дышать театральным воздухом ни в Москве, ни во всей стране. А молодой писатель заявил, что ему все равно, на каком языке будет хороший спектакль, пусть хоть на латинском. А товарищ Волькенштейн развил общие взгляды и вопросы теоретические.

А нам интересно посмотреть на это практически. И так как мы знаем великолепно, что такое искусство, то тут мы должны сказать, что под этим искусством товарища Цемаха открывается Учредиловка. Если гражданин Цемах говорит о национальном самоопределении, так не ему говорить о национальном самоопределении. Знает ли он, что такое национальное самоопределение при диктатуре пролетариата? А мы знаем волка и в овечьей шкуре, и еврейская улица великолепно знает гражданина Цемаха. Мы знаем, в чем тут дело. Еврейские массы почувствовали, с кем они имеют дело и зачем ставятся спектакли на древнееврейском языке. И поэтому еврейские рабочие вместе с русскими рабочими защищаются от Цемахов и Деникиных. (Шум. )

Председатель: Я прошу говорить об искусстве, а не переругиваться.

З. Г. Гринберг: Я и говорю… (Шум. Не дают говорить. ) Если вы говорите о том, что еврейские рабочие несознательны, то я скажу, что, несомненно, они защищали социалистическое отечество — в том числе и «Габиму» — от Деникина и Колчака. Помимо того, еврейские рабочие гибнут на фронте, а представитель «Габимы», если он представитель рабочего класса… Конечно, нет! Да, рабочих из «Габимы» мы знаем! Молодой поэт Никулин говорит, что все равно на каком языке, но мы… (Поднимается шум. Ничего не разберешь. ) Товарищи, я хочу сказать, что Цемах и его теплая компания…

 

Председатель лишает оратора слова.

 

В. И. Никулин: Мой сын заявил в начале своего слова, что не знает ни еврейского, ни древнееврейского языка. А я знаю и древнееврейский, и еврейский язык и утверждаю, что еврейского театра не было. Я видел Гольдфадена, я видел Адлера {234} и всех игравших на жаргоне, но еврейского театра не видел. Вот почему мы, в то время молодежь, пошли не в этот театр на жаргоне, ибо не было ни еврейского театра, ни литературы, а пошли в русский театр. Когда я, тридцать пять лет проведший в России, побывавший всюду и видевший евреев на местах (так как я бывал и в Литве, и в Польше, и на Юге, и был близок к еврейству), когда я пришел в первый раз в «Габиму», я не знал, что это за люди и откуда эти люди, но я задрожал лучшими чувствами своей души, ибо я здесь увидел то, о чем я мечтал в грезах. Я увидел зачатки еврейского театра. Я им поклонился, пришел на другой день и просил меня выслушать, и сказал о том впечатлении, о том счастье, которое было дано мне, уже растворившемуся в Тургеневе, Островском, Гоголе и Толстом, растворившемуся за эти тридцать пять лет, которые я работаю. Теперь я должен сказать, что товарищ Цемах ошибся в одном, и потому вся его речь и весь доклад потеряли в многих глазах. Он говорит, что Центротеатр поднял руку на «Габиму». Это неверно, товарищ Цемах. Это не Центротеатр поднял руку на «Габиму», а подняли руки Каины на Авелей, подняли руки свои на своих, брат на брата. А когда председатель Центротеатра, мною глубоко уважаемый… (Гринберг что-то кричит с места. ) Молчите, Гринберг из Наркомпроса.

[З. Г. Гринберг: ] Молчите, Никулин. (Шум. )

В. И. Никулин: Когда председатель заявил товарищу Цемаху, что он слышал о высоких художественных достоинствах этого театра «Габима», то как же тогда, я вас спрашиваю, как вы и другие коммунисты можете голосовать против «Габимы» только потому, что представители [Еврейского отдела] Комиссариата национальных меньшинств специально пришли заставить Центротеатр лишить «Габиму» субсидии. Это бесчеловечно, некорректно и не вызывалось никакими обстоятельствами.

Должен вам сказать, больше того, почему я так раздражен против них. Потому что они заявили, что «Габима» — продукт буржуазной контрреволюции и идет против рабоче-крестьянского правительства. Они довели русских чиновников до того, что те заявили, что с такими обвинениями нужно идти не сюда, а на Лубянку. Это позор, — и это вы видите, — когда кровь еврейская льется реками на всех фронтах, — заявлять теперь, что евреям нет места! Я считаю, что тут подняли руку на своих, брат на брата, и Каины пошли на Авелей. (Аплодисменты и шум. )

{235} Я. Г. Блюмкин: Товарищи, я выступаю здесь не для того, чтобы поддержать прения о том, по поводу чего одна часть собрания бросает упреки в спекуляции и т. д. Я интересуюсь другими вопросами. Мне кажется, товарищ Новомирский был прав, указав на то, что вопрос лишения «Габимы» субсидий очень серьезен и нельзя подходить к нему только с точки зрения искусства. В этом решении есть известная доля элемента политического, и мне не хочется игнорировать этот политический расчет и соображения. Но я должен коснуться того, что составляет сущность решения этого вопроса. «Габима» лишена правительственной поддержки, государственного покровительства с определенной политической точки зрения и с точки зрения определенной классовой идеологии. Я утверждаю, что этот вопрос был формально рассмотрен в Центротеатре, и при этом [решающую] роль играл не древнееврейский язык — странный и оригинальный мотив, когда нужно решить такой вопрос. А особенно удивительно то, что орган, выдвинутый величайшей в мире революцией и поставленный для того, чтобы поддерживать всесторонне национальные искусства, чтобы ввести в искусство элемент национальный, бытовой, что [именно] он выступил против. Вот этот момент я считаю самым серьезным.

Я утверждаю, что в первой половине этот вопрос с точки зрения законодательства бесспорен. Революцией выдвинут величайший принцип права на национальное самоопределение, и прежде всего это касается языка. И на Украине в первый период советским правительством был предпринят целый ряд политических действий. Украинский язык игнорировался, даже не было разрешено свободное преподавание на украинском языке, а это имело глубокое политическое значение. Но теперь язык, вероятно, будет доминирующим. Это решит съезд.

Почему же здесь, в России, когда разрешается самоопределение каждой национальности и можно открывать школу на народном языке, если есть двадцать пять учеников, — я ставлю вопрос в идеологической плоскости, — почему же при наличии такого декрета Центротеатр решается лишить «Габиму» возможности заниматься на своем языке? Это насилие, которое должно быть опротестовано и должно быть осуждаемо местным законодательством.

Перейдем ко второй части вопроса, части художественной. Здесь были брошены упреки древнееврейскому языку в том, что он с точки зрения искусства не является жизненным, что этот язык мертв и ни для кого не понятен. В настоящее {236} время язык имеет политическое значение и политический смысл в жизни. Я сейчас перевожу советскую конституцию на древнееврейский язык, и я должен подчеркнуть, что с поразительной легкостью складываются политические формы на этом языке. (Голос: «Для кого это делается? ») Поэтому я могу судить, что этот язык вполне жизнен, и вообще этот язык, на который переведены «Капитал» Маркса, Библия, Евангелие и трагедия Байрона, не может быть мертв. Здесь много говорили о диктатуре пролетариата, чтобы оправдать постановление Центротеатра. Диктатура пролетариата давно уже стала безграничной исторической формой, которую безнаказанно нельзя игнорировать. Но, осуществляя волю пролетариата, нельзя злоупотреблять этим. И я повторяю, что постановление Центротеатра является постановлением, имеющим своей основой особый политический расчет, и в то же время оно противоречит законодательству, и поскольку в октябрьские дни провозглашен лозунг политического самоопределения народности, постольку такое решение вопроса немыслимо. Я провозглашаю. Да здравствует еврейский театр, который должен воплотить историю еврейского народа, а именно это лежит в основе задания «Габимы».

Б. И. Меламед: (Говорит свою речь на еврейском языке [dxiii]. ) В. А. Нелидов: Ту странность, которую приняли сегодняшние дебаты, хочется и, может быть, должно несколько успокоить. Поэтому я сделаю несколько фактических возражений моим убежденным оппонентам и сделаю несколько дополнений к тому, что сказано моими единомышленниками по вопросу, который собрал нас сегодня. Один из предыдущих ораторов сказал, что может быть превосходный театр на готтентотском языке. Мне хочется сказать уважаемому оратору, что театр есть чудо, естественное воплощение человеческого духа. Это вечная аксиома, и потому прекрасный театр на готтентотском языке может выражать только духовную жизнь готтентотов, насколько такой театр желателен, я не знаю. Второе, тут говорилось, что те, кто бывали на гастролях иностранных артистов, те понимали спектакль и не зная языка. На это последовало возражение, что в те времена в театрах бывали лишь князья и генералы. Я еще с детства плохо понимал в табели о рангах, но мне хочется напомнить тем, кто забыл одно старое выражение, которое было особенно стыдно для тех, кто его произносил. Говорили одно время, что пошел учиться кухаркин сын. Вот этот кухаркин сын, когда его в то время спрашивали, где он получил образование, то он отвечал: учился в университете, а воспитание {237} получил в Малом театре. В Малом театре бывали не только одни генералы. Там по билетам за семнадцать копеек наполнялись двести семьдесят мест «райка». Затем здесь говорили о том, посещали ли рабочие театр. Позволю себе сказать, что на спектаклях Томмазо Сальвини рабочих нельзя было оторвать от кулис, так они внимательно слушали его спектакли. Должен сказать, что рабочие в чистый четверг согласились до пяти часов работать и оставались на репетиции, так как они были увлечены спектаклями, язык которых для них не был понятен. Что же они понимали? Слова? Нет. Они понимали все то, что воплощал спектакль, так как, я повторяю, что понимать в театре значит чувствовать. Рабочие душевным движением почувствовали всю прелесть этого театра. Следовательно, вопрос о том, играет ли «Габима» на понятном или непонятном языке, отпадает.

⇐ Предыдущая78910111213141516Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: