 |
НАД РЕКОЙ ИСТЕРМОЙ. Записки поэта. Жаворонки. Всходы. В кабине трактора
|
|
|
|
НАД РЕКОЙ ИСТЕРМОЙ
Записки поэта
Речка у нас родниковая, разговористая. Ни один мороз ее не приберет к рукам, ни одно время года не убавит красы — зимой в белых сугробах, весной в белых черемухах, осенью в золотых шишках хмеля.
Дивья& #769;!
Где поет по-соловьиному, где, как выпь, дует в дудку. Прислушаешься к ее московскому говору — речь чистая, не картавит, не косноязычит; не любит она задумываться и медлить, а если где и выбьет омуток или затишь, в каждом из них себе кружевных воротничков навяжет, и, сколько бы вы ни стирали белье, не быть ему белей речной пены.
Сколько раз за день по имени назовут: Истерма да Истерма, а что это за Истерма, один бобыль Порхов знает, ему все известно, потому как сторожем работает и ночами обдумывает, почему и как.
Он-то, как говорят наши колхозники, и домакушился, что Истерма потому так зовется, что течет из терема, который стоял когда-то в глубоком лесу.
Зайдите сюда лунной майской ночью, когда так снежно от черемух, когда так дурманяще пахнут они, не оторветесь, поплывете по белому царству цветов вместе с месяцем, подщелкнете соловью, а когда месяц оторвется от сказочно белых вершин, вам покажется, что приняли вы новорожденного и умыли его черемуховым мылом.
Но не очень-то заглядывайтесь, не очень-то стойте на месте, рядом молодой хмель уже склоняет к вам свою голову, завьется и не пустит!
Люблю я лесную овражную Истерму!
Сколько мостов образовано здесь самой природой! Береговые ивы ложатся над водой с берега на берег, иди куда хочешь!
Уж несколько лет я постоянно бываю на Истерме, в ее деревушках, и веду там свои бесхитростные записки поэта.
Это не роман, не повесть, не рассказ — это сердечные отклики на увиденное. Я даже имен не придумывал людям и все, что написал здесь о них, могу читать им, да и читал не раз, и их добрые улыбки говорили мне: пиши дальше.
|
|
|
Когда случалось прочитать какой-либо маленький отрывочек, сельских людей не задачило, какой перед ними жанр литературы, они обычно заключали:
— Это правда.
Если вдохновение сильно вмешивалось в увиденное, они говорили, не осуждая:
— Прикрашено!
Все интересовало меня над рекой Истермой — природа, звери, рыба, птицы, язык, которым здесь говорят.
Я писал эти записки там, где настигало меня мое слово, мой восторг. Писал на коне, писал на копнителе комбайна, санях-розвальнях, в кругу веселящихся девчат, на рыбалке.
Жаворонки
Смешные рыжие придорожные жаворонки! Один из них доверчиво летает над солдатами, строящими дорогу. Кто-то пытается поймать его пилоткой. Жаворонок вовремя увертывается и опять дразнит. И опять взлетает пилотка за осмелевшей птицей.
Тщетно!
Если чем и можно накрыть жаворонка, то только небом!
Всходы
Дружные, густые всходы яровых. Каждое зеленое перышко венчает круглая прозрачная капля росы.
Всходы светятся!
Тому, кто пойдет мимо них не в пять часов утра, как я, а в одиннадцать, невдомек будет подумать, что растения умылись раньше нас, а дремали стоя.
В кабине трактора
Подковой охватила молодая березовая рощица поле. Легкое зеленое платьице просвечивает, и столько белых ножек видно, что не сочтешь.
Я стою около и жду трактор.
Кто пашет?
Узнаю Ивана Грекова — тракториста-гармониста.
Он поравнялся со мной, остановил трактор:
— Ты что?
— Хочу к тебе.
Я стою уже ногами на гусенице, а Иван снял с себя плащ и заботливо расстилает его на сиденье, чтоб я не запачкался.
Поехали.
Треск и рокот мотора не дает говорить, плохо слышно. Теперь я понял, почему Иван с глухотой — это из-за многих лет работы на тракторе.
|
|
|
Мы ехали от леса на деревню.
«Что он скажет? » — подумал я.
— ТеснО! — с озорной игривой обидой сказал Иван мне на ухо: — Надо на целину, на простор. Ну что это — двенадцать гектар? До обеда работы.
— А кто ночью пахал? — спросил я.
— Иван Греков!
— Что же ты не спал?
— А зима на что была? Я весной железным делаюсь! Ни гриппов, ни насморков, только худею, и здоровье крепше.
Сказать эти слова в трескотне шума было нелегко и нелегко их услышать. Мы замолчали. Иван без устали работал рычагами — переводил, держал руками.
Я стал смотреть за грачами в окно кабины позади нас. Больше сотни грачей не отстают от трактора. Беспорядочный ворох крыльев, если всмотреться, очень организован. Каждый грач делает одно и то же движение. Взлетит, спланирует посадку, сделает несколько шагов — клевок — и опять взлет.
На низинах, где земля жидкая и лемеха плугов идут как по шоколадной массе, грачи останавливаются и, переждав, догоняют.
Так червь регулирует поведение грачей па поле. Среди них есть и галки-сизошейки, эти ходят в борозде образованнее и культурнее, они себе не позволят вразвалку ходить. В сущности, видишь огромный, титанический труд прокормления.
Иван Греков, глядя за мной, как я наблюдаю грачей, комментирует:
— Нашествие монголов.
— Почему монголов?
— Орут, а не поймешь что!
Кабина трактора дрожит, и все ждешь, что она полезет на дыбы, но мотор не забывает, что он тракторный и что машина не танк!
Иван Греков расплывается в улыбке и что-то хочет сообщить мне хорошее.
— Я на радио писал: передайте частушки Бокова. Не ответили!
— А как подписался?
— Иван Греков.
— Эх ты! Написал бы — тракторист, давно бы уважили.
Я включил романтическую педаль и, пользуясь остановкой, продекламировал:
— От имени ста гектар пашни, которую я лично обрабатываю, прошу передать в эфир частушки Бокова.
Иван столбенеет от красноречия, лично ему недосягаемого, вынимает из кармана замасленный блокнот, в который вносит всю свою выработку, и простым карандашом пишет корявым почерком: «От имени ста гектар пашни».
Я спрыгнул и пошел в лес. Иван пахал и все ухмылялся и покачивал головой.
Как можно окрылить простого человека словом и как над ним мы мало работаем!
|
|
|
