 |
Виминаций
|
|
|
|
Траян, заставив варваров отступить, не стал задерживаться надолго в Дробете, двинулся вместе с эскортом в ставку свою в Виминаций.
Здесь император принял послов: местные царьки, привыкшие обогащаться грабежами, склоняли гордые головы перед Римом. Многочисленных вождей построили, как строят просителей, подающих жалобы наместнику. Языги встали в первом ряду – уверенные, что их обещаниями помощи римский император будет особо дорожить. Виделось уже им в мечтах, как рассядутся они на дакийских землях – в горы не полезут, зачем им горы? – но всю долину Мариса захватят и заставят торговый люд платить пошлины не Риму, но им, языгам. А что по Марису торговцы повезут золото, соль да серебро – этот нехитрый расчет сделать мог даже ребенок.
– Укрощенные звери под ярмом римского могущества, – заметил Сосий Сенецион, оглядывая послов.
Этот покровитель Плутарха любил выражения высокопарные и нарочно заучивал подходящие для случая слова.
Один из царей языгов, совсем еще молодой человек, в льняной рубахе, обшитой роговыми пластинками, при виде императора неожиданно бросил оружие на землю и следом рухнул сам. Он что-то пытался произнести, но от волнения потерял голос, пытаясь заговорить, он лишь нелепо сипел, по-рыбьи открывая рот.
– Поднимайся, – сказал Траян, символически, издалека протягивая языгу руку.
Тот поднялся только на колени, голос к нему наконец вернулся, и варвар затянул что-то заунывное, невнятно-тоскливое. Переводчик истолковал его слова как мольбы о прощении. Воины из свиты совершенно растерялись при виде такого унижения своего предводителя. Но когда тот обернулся к ним – с искаженным, покрытым красными пятнами лицом, они тут же по его знаку побросали щиты и копья и стали протягивать руки к Траяну, наперебой стараясь всеми силами в спектакле унижения превзойти своего вождя. Языги бормотали, что готовы принять на себя любые, даже самые тяжкие условия мира и предоставить во власть римлян себя самих со своим достоянием, детьми, женами и всеми своими землями.
|
|
|
Траян, насладившись этой сценой, позволил им сохранить за собою занятые земли, но потребовал обещание новых угодий не брать, а все добытые в грядущей войне богатства и пленных выдать римлянам.
Вслед за языгами двинулись толпой вожди даков – из тех, кто готов был служить Траяну, спасая остатки своих владений и не надеясь больше на защиту Децебала. Эти давно утратившие свою надменность пилеаты явились в основном из долины Алуты и Тибуска, их земли, граничащие с наделами римских поселенцев, армия в грядущем походе разграбит прежде всего, если не выказать немедленно полную и окончательную покорность. Тогда можно будет кое-что спасти и взамен на фураж и скот получить немного золота из римской добычи. Явилось несколько послов бастарнов – эти просто хотели подтверждения, что их в предстоящем походе не тронут, – взамен обещали нейтралитет и покорность, но уже чисто формальную. Маркоманны поспешили заявить о своей поддержке и вынюхать – нельзя ли будет пограбить ослабленного соседа. Многочисленные греческие послы, нарядно одетые, многоречиво восхваляли Траяна и клялись в преданности неколебимой – хотя точно было известно, что совсем недавно греческие торговцы поставляли Децебалу оружие римского образца и рабов на шахты северных рудников. Теперь греки кланялись до земли и обещали, что ничего подобного ни за что не повторится.
Ненадежным союзникам приходилось не только грозить, но и платить – одаривать подарками вождей, отменять подати, сулить блага. То есть пройти по тонкой разделительной грани – между страхом и жадностью. Не то чтобы Траян был мастером в таких делах, но Луций Лициний Сура всегда стоял за его плечом и вовремя умел подсказать, что и как ответить тому или иному посланцу.
|
|
|
Траян всегда его слушал. Вообще, он ценил советников, старых, проверенных товарищей, годами равных себе или чуть старше. Тем тяжелее для него оказалась утрата Лонгина. Умерший легат знал практически всё обо всех укреплениях на аннексированных дакийских землях, местоположение лагерей, численность гарнизонов, их уязвимые места, источники воды, колодцы, тайные и явные, запасы, возможности пополнения фуража, имена префектов и их таланты, помнил всех военных трибунов и многих центурионов по именам. А вот когда зашел разговор о новой войне, о том, сколько легионов, где и когда должны двинуться в Дакию, чтобы наконец уничтожить мятежное царство, Лонгин, помнится, объявил, что воевать пока не надобно, что война не нужна ни Риму, ни Дакии. Верно, в какой-то момент родился в голове хитроумного легата план совершенно безумный – явиться лично к Децебалу и уговорить дакийского царя сделаться подлинным другом Траяну.
Глупо. Прежде всего потому, что Траяну не нужен был Децебал в друзьях. Нужны были эти земли, соляные варницы, серебряные и золотые копи. С некоторых пор Траян полагал, что хороших союзников вообще не бывает, бывают лишь хорошие наместники. Но Лонгину император был в какой-то мере благодарен за его безумный поступок – хотел того легат или нет, но своей гибелью он призывал римские легионы на земли Децебала, призвал на голову царя духа мщения.
* * *
– Авл! – воскликнул незнакомый голос.
Человек, которого все в лагере называли Монтаном, обернулся.
Занятый подготовкой машины, он был в грязной тунике, весь в стружках и клее, в руках – здоровенный деревянный молоток – только что соединяли детали станины, посему все фабры упрели, и Монтан не меньше других.
– Ты же Авл Эмпроний! – повторил незнакомец, подходя. В речи его слышался сильный акцент, но на лимесе даже уроженцы Италии говорят на варварской латыни.
– Ты ошибся… – фабр сглотнул. – Спутал с кем-то. Я – Марк Монтан.
Он так часто повторял это имя, что и сам уверился: он – Марк Монтан, и никто другой.
|
|
|
– Может быть, – незнакомец криво усмехнулся. – Вполне возможно…
Фабр тем временем обернулся к остальным ремесленникам.
– Что встали? Тащите канаты. Живее! Эта машина нужна была императору еще вчера.
Выкрикивая команды, он вспомнил, где видел этого человека: римлянин-дезертир из дружины Бицилиса. Теперь вновь подстрижен, одет на римский манер. Как же его звали? Ветур? Что-то в этом духе… Да, Ветур. Это даки его так прозвали. Но у него наверняка было римское имя.
Фабр изо всей силы стиснул рукоять молотка, приготовился, развернулся на пятке и одновременно вскинул руки…
Но незваный гость исчез, будто ветром сдуло.
Ремесленники с удивлением уставились на Монтана.
– Это я так… – пробормотал Монтан и опустил молоток.
Откуда в лагере взялся этот Ветур?
Дакийский лазутчик – несомненно. Но что им осенью вынюхивать здесь: и так ясно – армия готовится к наступлению, хотя прежде следующей весны никуда не двинется – поздно идти в дакийские горы, зима на носу. Так что пусть вынюхивают – лишь бы не гадили. Сказать честно, сам Авл более всего переживал из-за этой задержки. Будь его воля – выступил бы немедленно. Сердце было не на месте: вдруг Бицилис решит перепрятать царские сокровища? Вдруг все, что найдет Авл в тайнике, когда римляне переломают Децебалу хребет, – это пустая пещера и бегущая по новому руслу река?
Не захочет ли Децебал извлечь припрятанное золото, чтобы расплатиться с новыми союзниками? Какой толк хоронить золото в горах, если в эти горы вот-вот пожалуют римляне? Все эти вопросы теснились сейчас в мозгу Монтана, но ответа на них не было.
Закрепиться среди римлян для Авла было делом многотрудным. В первый же день (или, вернее, вечер) Эмпроний догадался выпросить у писца в канцелярии чернил и пергамент – якобы для того, чтобы нарисовать дорогу в горах лично для императора. На пергаменте ничего он писать не стал – не рискуя доверять тайну сокровищ даже мертвой коже, а чернилами нарисовал на плече татуировку, продавливая перо глубоко в кожу, но не рискуя делать настоящую татуировку, – чтобы свежестью своей не выдала подлога. Вглядываться никто не будет – но коли задрать тунику, то знак отчетливо проступает на плече. Через день-два он не забывал возобновлять рисунок, так что чернила вскоре въелись в кожу.
|
|
|
Знак ему пришлось предъявить лишь однажды, какому-то жалкому новобранцу-писцу из канцелярии Седьмого Клавдиева легиона, где прежде служил настоящий Монтан. Траян приказал выплатить герою все жалованье за истекшие годы, но это была скромная награда по сравнению с той, которую предвкушал Монтан. Уже после окончания кампании он отыскал старика-гета, и тот сделал ему настоящую татуировку на плече, так, что и не отличишь, легионный это знак или подделка.
И вдруг какой-то римский дезертир отыскал его и назвал прежним опозоренным именем. Именем доносчика, который должен покоиться на дне моря, а не расхаживать по лагерю Траяна под видом фабра.
* * *
Авл почти не удивился, когда, войдя в палатку, увидел опять того же человека, что кликал его Авлом, и подле – еще одного, рыжеволосого, со светлыми дерзкими глазами. Этот второй был одет как германский симмахиарий – то есть в одних штанах из грубой ткани, с кожаным поясом, на котором висел солидный кинжал, в грубых сандалиях и голый по пояс. На германца он и в самом деле походил, и в толчее Траянова лагеря этого вполне было достаточно, чтобы на парня никто не обращал внимания.
Фабр сразу решил, что из этих двоих рыжий – главный, и еще понял, что в лагерь лазутчики отнюдь не вдвоем явились. Наверняка целый отряд.
– Ты не Монтан, – сказал рыжий. – Монтана я знаю в лицо. Вот, Ветур говорит, что ты Авл Эмпроний, один из людей Бицилиса. Ты построил онагр для Бицилиса вместе с настоящим Монтаном.
Авл смотрел на этих двоих и молчал. Двое… Будь один, Авл кинулся бы на него с мечом, не колеблясь. А так… С двумя не сладить. Если бы кто-то зашел в палатку, можно было бы крикнуть: держите лазутчиков… Но этот, вошедший, должен быть поразительно проворен и ловок. Обычный легионер наверняка в первый момент растеряется. А даки – настороже.
Фабр вздохнул и спросил:
– Что нужно? – Он пытался как-то потянуть время.
– Убить Траяна, – ответил рыжий просто.
– Императора?
– Ты плохо соображаешь для фабра. Конечно, императора. Или ты знаешь иного Траяна?
– Если откажусь?
– Не откажешься. Донесешь на нас – мы тут же сообщим, что ты Авл Эмпроний, перебежчик. Мы погибнем, но и тебя за собой потянем. Даки не боятся смерти. Она нам в радость. А ты не хочешь умирать, римская собака.
Траян… Одно время Авл его ненавидел – в те дни, когда его схватили вместе с другими доносчиками, посадили на старую трирему и отбуксировали утлый корабль в море. Авл спасся – не чудом, нет, но лишь благодаря смекалке, бежал в Дакию, жил в горах… В конце концов вернулся, выдав императору важные сведения. Порой Авл начинал думать, что лишь благодаря его донесениям император выиграл битву в горах. Что ж, Траян наградил его щедро. Даровал римское гражданство – под именем Марка Ульпия Монтана, серебряный наконечник копья, в придачу солидный подарок и весь оклад за годы, проведенные в горах. Стоит уточнить – настоящим Монтаном, которого еще император Домициан по договору с даками отправил служить Децебалу. Теперь этот Монтан лежал где-то зарубленный фальксом, на склоне горы, и волки давным-давно обглодали его кости.
|
|
|
В тот момент, когда император выдал ему наградные, Авл понял, что никакой ненависти в его сердце больше нет. Во всем виновата Судьба-лиходейка. Правь Траян Римом уже много лет, не пошел бы Авл в доносчики, служил бы преданно, никого не предавал и не продавал, в положенный срок вышел бы в отставку. И никакой подлости, доносов, мерзости…
Тогда на миг новому римскому гражданину Марку Ульпию Монтану представилось, что все еще может измениться, что жизнь снова может стать правильной и достойной…
И вот, глядя на Ветура и этого второго, он понял со всей неизбежностью: нет, не может. Сворачивает судьба на старую дорожку, дышит в загривок смрадом нового предательства.
– Я не хочу убивать императора, – проговорил он тихо, без всякой надежды в голосе.
– Кстати, а где настоящий Монтан? – спросил насмешливо рыжий. – Что ты с ним сделал? Тоже убил?
Мелькнула мысль – кинуться в ноги Траяну, лобызать руки, во всем признаться – кто знает, вдруг простит император, памятуя о прежних заслугах? Но ледяной водой окатила мысль – нет, не простит. Предательство не простит. Но убить Траяна Авл тоже не мог – не мог, и все. Это было свыше его сил – как будто самому себе всадить отравленный кинжал. Кого угодно – пожалуйста, – но только не Траяна. Ведь Траян сделал то, чего никто никогда в этом мире не делал и уже наверняка не сделает, – император назвал Авла Эмпрония героем. И не просто назвал – он считал Авла героем, лично вручил серебряный наконечник копья. И слаще той минуты не было у Авла в жизни.
Так и стоял фабр перед этими двумя, понурясь, надеясь на чудо, но не в силах сам ничего предпринять.
– Может, хватит болтать? – Сильные руки рыжего и Ветура придавили Авла к земле.
– На помощь! – прохрипел Эмпроний чисто механически.
Уже лежа на земле, он увидел, как полог палатки отлетел в сторону, внутрь ворвались трое.
Человек, его державший, разжал руки. Закипела драка. Авл разглядеть ничего не успел – удар ногой в живот отшвырнул его в угол палатки, кожаное полотнище хлестнуло по лицу. В свалке кто-то сбил подпорку, и Авл еще больше запутался в кожаном пологе. Он слышал ругань, хрип, звуки ударов, кто-то вновь ударил его ногой. Потом кто-то ухватил его за руку, рванул наружу.
– Эмпроний… ты ведь Эмпроний… – наклонился к сидящему на земле фабру молодой центурион.
Он едва не ответил «да», но успел вовремя себя остановить.
– Я – Монтан, Марк Монтан… – пробормотал он. – Траян даровал мне римское гражданство…
Краем глаза Авл видел, как Ветура и рыжего увели легионеры, а другие два легионера молча связали руки Эмпронию кожаным ремнем, засунули в рот какую-то тряпку и вывели из палатки. Он не сопротивлялся, не звал на помощь, даже когда его запихивали в повозку. Внезапно накатила странная апатия, он ни о чем не раздумывал, ни на что не надеялся, просто лежал в повозке. Его куда-то везли из лагеря, надо полагать – на расправу.
* * *
Через полчаса Эмпроний висел привязанный за руки на древесном суку, а один из легионеров разводил под висящим костер. Центурион исчез (знакомое лицо, Авл знал его имя, знал когда-то очень давно, но никак не мог вспомнить). Рядом с Эмпронием остались двое – легионер с изуродованным лицом, которого товарищи, как успел расслышать Эмпроний, называли Молчуном, и второй – совсем молодой, шустрый, верткий. Второго именовали Оклацием. Он чем-то напомнил Эмпронию его самого в молодости. Эти двое были явно из парней на все готовых – любой из них человека прирежет и не поморщится.
Наконец младший вытащил у пленника кляп изо рта. Эмпроний крикнул, сам не зная зачем.
– Можешь реветь, – сказал Оклаций, – как дикий осел, все равно тебя здесь никто не услышит.
Место выбрано с умом: поляна с тремя деревьями, с одной стороны – холм, с другой – невысокий обрыв. И подойти можно лишь по узкой тропе. От лагеря не меньше мили. Кто сюда может зайти? Даже фуражиры не пожалуют.
– Что тебе нужно? – спросил Эмпроний, клацая зубами.
– Нужно, чтобы ты рассказал, где Бицилис зарыл свое золото, – ответил Молчун.
Золото?.. Бицилис?.. Да откуда же?!
– Поди, заболей да сдохни, – взвыл Эмпроний. Уж про золото он этим пройдохам ничего не расскажет.
– Это ты скорее сдохнешь. Потому как, да будет тебе известно, я при нынешнем наместнике Нижней Мезии год прослужил палачом, и наместник был мною доволен. У меня все говорили, да так охотно, что потом рот болтунам приходилось затыкать кляпами. – Такая длинная речь была не в стиле Молчуна и далась с явным трудом, потому пришлось спешно глотнуть из фляги. Молчун говорил медленно, будто взвешивал на весах каждую фразу.
У Авла во рту пересохло, пить хотелось невыносимо. Он облизнул губы.
– Представь, как вышло нелепо: одного из рабов допытал до смерти, – продолжал обстоятельно объяснять Молчун. – Парень ничего не ведал по спрашиваемому вопросу. Не того раба раззявы наместника привезли для пыток. Да к тому же не раба, а свободного уже, только что отпущенного хозяином.
– Так что сам выбирай: упорствовать и умирать в муках или сказать про золото, – вмешался нетерпеливый Оклаций. – Если скажешь, где золото, жизнь сохраним: беги на все четыре стороны – только быстро беги, так чтоб и квадрига белых коней тебя не догнала.
– А коли я в самом деле не ведаю, где золото? – У Эмпрония уже в голове от долгого висения стучали настоящие молоты, и перед глазами плыло алое марево.
– Тогда умрешь, – сказал легионер-палач так буднично, будто речь шла о какой-то безделке.
– Спусти меня на землю. Я все скажу… – Эмпроний застонал. – Так ведь просто словами не скажешь. Я план, как пройти к кладу, нарисовать должен.
– Ну гляди… Обманешь, пытать буду долго. Очень долго, – пообещал палач.
Молчун спустил Эмпрония на землю, ног не освободил, да и руку выпростал из-под веревок только правую. Достал восковые таблички да стиль.
– Рисуй…
– Погоди! Пальцы онемели… – Эмпроний попытался сжать пальцы и не смог.
– Хватит! – рявкнул Молчун.
Эмпрония вдруг стало трясти.
– Я сейчас… я честно…
Он с трудом сжал пальцами стиль. И в этот момент сверху кто-то сбросил солидный камень. Да так ловко, что угодил как раз по голове Оклацию. Шлем загудел, и парень повалился на траву. Молчун метнулся в сторону – это и спасло – второй камень пролетел мимо.
Молчун ухватил пленника за шкирку и оттащил за дерево – укрыть за солидным стволом. Сам встал рядом. Огляделся. Было тихо. Тогда Молчун метнулся к снаряжению, схватил щит, прикрылся и побежал к Оклацию. Эмпроний не видел, что происходит, – он извивался ужом, пытаясь освободить вторую руку. Потом сообразил, что неправильно делает. Согнулся, принялся стилем рвать ремень на ногах.
– Монтан!
На крик пленник поднял голову. По тропе мчались двое. Ветур и рыжий – Эмпроний их сразу узнал. Но почему они здесь? Их же схватили легионеры! Освободились? Как?
Молчун ринулся бегущим наперерез.
Один римлянин против двоих даков. Шансов у палача было немного. Эмпроний вновь принялся рвать ремень на ногах. Звон металла, крики, глухие удары. Грохот металла по камням – кто-то скатился вниз. Фабр не поднимал головы, не ведал, кто побеждает. Стиль был острый, и вскоре ноги освободились. Он поднял голову. На тропе дрались двое – Ветур с римлянином-палачом.
Эмпроний вскочил, но тут же упал вновь – ноги не держали. Он перекатился, очутился на краю обрыва. Спуск был не так уж и крут, к тому же поросший травой. Обычно здесь паслись овцы, но сейчас никого не было – ни пастуха, ни его подопечных. Невдалеке лежал рыжий и не двигался. Эмпроний повернулся. Дак одолевал. Молчун, раненый, отражал удары, но силы его оставляли.
Если Молчун умрет, Ветур довершит задуманное и убьет Траяна. Эмпроний, сам не ведая, что делает, вскочил и заковылял к дерущимся. Ноги тут же прошили тысячи иголок. Молчун, решив, что помощь спешит к даку, вдруг воспрянул, отбил удар и сам сделал выпад, метя в шею. Ветур отскочил и ударил мечом – Эмпроний едва успел увернуться – иначе бы досталось ему. Меч дака опустился на подставленный щит. В этот миг Эмпроний подскочил сзади и всадил стиль в спину даку. Лазутчик пошатнулся и рухнул на колени.
Молчун, тяжело дыша, в недоумении смотрел на поверженного противника. Потом глянул на Эмпрония. Тот попятился. Дак стал подниматься, его шатнуло назад, и он едва не сбил с ног Эмпрония.
– Они пришли убить Траяна! – завопил лже-Монтан.
Он прыгнул и покатился с холма. Задержался на спуске возле рыжего, свободной рукой сдернул с него пояс и плащ, зажал добычу зубами и, то съезжая на заднице, то бегом добрался наконец до подножия холма.
Здесь вскочил на ноги и побежал, на ходу терзая ремни кинжалом. В лагерь нельзя. Если Молчун явится и расскажет о том, что приключилось, начнется дознание, а потом – пытки и смерть. Значит – бежать прочь. Навсегда прочь. Куда – неведомо. Но там, в лагере, у Ветура и рыжего союзник… ладно – пусть ищут. Молчун пусть ищет. Пусть пытает. Их – не его.
Он только что спас Траяну жизнь – и это его радовало. Но он никогда не получит за это награды – и это бесило. В голове – будто пылал пожар. Мысли лезли одна на другую, так стадо сбивается на узком горном карнизе и не ведает – двигаться дальше или повернуть назад, овцы лезут друг на дружку, сшибают в пропасть. Мысли – овцы… Эмпроний фыркнул – его разбирал смех несмотря ни на что. Он бежал и падал…
Что делать?
Где-то в горах его ожидало золото – сотни или даже тысячи фунтов золота, которое он планировал преподнести Траяну и получить великую награду. Но теперь до золота не добраться. Выхода не было – только бежать. Куда? Неведомо. Лучше всего – на восток. Рок преследовал его и гнал, как несчастного Актеона – собственные псы. Надо переправиться через пролив и оказаться в Вифинии. Деньги? Он тряхнул кожаный кошель, пристегнутый к трофейному поясу, – там забренчало. На дорогу хватит. Можно вернуться в постоянный лагерь легиона. Там в легионном хранилище его сбережения. Если опередить гонцов-почтарей – еще когда Молчун и его друзья доложат о случившемся, и только после начальство разберется да отправит в лагерь сообщение – Эмпроний доберется до подаренных Траяном монет. Скажет – приболел, едет на лечение. Изготовит поддельный пропуск – не привыкать. Лишь бы до Вифинии добежать… жить хочется, смертельно хочется жить… Он опять фыркнул.
Споткнулся, едва не упал, присел у дерева. Тропинка тем временем выводила к дороге. По ней шагать и шагать – до темноты и уже в темноте. А здесь в тени он позволил себе немного передохнуть, испить воды из ручья – строители дороги вывели русло в небольшую чашу, чтобы путник мог напиться и напоить коня.
Отныне Авл не просто беглец, предатель и бывший доносчик – он дезертир. Простого дезертира, если поймают – за отлучку переведут на службу в какую-нибудь совершенно задрипанную часть ауксилариев. Но предателя и перебежчика – казнят. Была, конечно, надежда – бухнуться в ноги Траяну, умолять о прощении, в память прежних заслуг. Может, и простит. За золото даков простит. Эмпроний тут же представил надменно изогнутые губы, гадливую брезгливость в глазах человека, которого он обожал. «Нет, не переживу… презрения Траяна ни за что не переживу, – решил про себя. – Все что угодно. Но только не это».
Авл поднялся и побежал дальше.
* * *
У каждого легионера с Роком свои счеты. Бывает, хранит судьба долгие дни, а потом внезапно одна нелепая атака варваров, пущенная из засады стрела, и валится ветеран на пыльную землю с пробитой шеей, захлебываясь собственной кровью. А бывает так, как у Молчуна, – рана за раной уродуют тело, обезображенное лицо кривится в нелепой гримасе – гаже некуда, – а Кронос с острым серпом мимо проходит, косит белым глазом в сторону, не замечает. Вот и сейчас две новые раны – одна окровавила ногу, вторая – плечо, а смерть мимо махнула серпом и проскочила. Второго дака Молчун добивать не стал – сшиб на землю ударом щита (умбон славно треснул в грудь, вышибая дыхание), а потом повязал тем самым ремнем, который палач приготовил для Эмпрония. Уже после этого поковылял к краю обрыва (раненая нога отдавалась болью и норовила предательски подогнуться). Эмпроний уже спустился со склона и шустро трусил прочь. Догнать? Лошади, на которых они с Оклацием прискакали и привезли пленника, стояли привязанные у второго дерева. Хорошо, что их привязали, – во время драки рвались они ускакать, да не смогли. Но по этому склону на коняге не спуститься – слишком крут – на заднице съехать – да, можно, а лошадка непременно ногу сломает или подвернет. В обход же – время терять. И все же Молчун готов был пуститься в погоню: всего-то дел – взвалить пленного дака на конягу, да вперед. Другое смущало – раны. Свои и пленника.
К тому же не выходил из памяти крик Эмпрония: «Они пришли убить Траяна! » А если так – не беглого фабра надо ловить, а спешить в лагерь, везти связанного пленника и того, второго, дака на склоне, коли жив. Если прав Эмпроний, если в последний миг не смог подлую тайну в душе утаить, надо торопиться из последних сил: того и гляди, раненый лазутчик умрет. Да и сам Молчун, как ни крепок телом, а кровь будет терять капля за каплей. Размышляя обо всем этом, Молчун вытащил из углей раскаленный железный прут да прижег себе рану на руке, а потом, скрежеща зубами и воя, – на ноге. Кровь унялась, однако на миг Молчун уплыл в страну Морфея – но не в приятном сне, а в темном рвотном провале беспамятства. Очнувшись, обвязал полосами чистого льна из сумки покалеченную ногу, зубами затянул узел повязки на руке.
Пока перевязывался – выбор сделал. Да и не было никакого выбора. Решение только одно: назад, в лагерь, предупредить Траяна и не думать, что пленник, удрав, унес с собой тайну, где спрятано пятьсот тысяч фунтов золота.
Потом подошел к связанному даку, его раны оглядел. Две почти не кровоточили, зато из третьей кровь бежала бойко. Дака тоже приложил железом и перевязал. Потом приволок второго варвара наверх по склону – тот был еще жив, но рану на животе Молчун даже не стал перевязывать. Взвалил обоих пленников на лошадь кулями. Прежде чем уехать, оттащил тело погибшего Оклация поближе к дереву, накрыл плащом лицо да закидал ветками, заготовленными для костра. Остатки веток побросал в огонь – отпугнет на время хищников, пока не придут за погибшим свои, не унесут тело для достойного погребения.
После чего палач вскарабкался на коня и поехал в лагерь. Налетевший ветер раздул оставшийся без присмотра костер, взметнул к небу алые языки.
«Оклаций Урс прожил свое», – пробормотал Молчун, не оборачиваясь.
* * *
Молчун привез раненых лазутчиков в лагерь уже перед закатом.
– Мне к легату, – сказал часовому, после того как назвал пароль, – эти двое явились убить Траяна. Наверняка в лагере у них есть сообщники.
Но отвели Молчуна не к легату, а прямиком к императорской палатке. Туда же доставили пленников – каждого теперь держали по два преторианца. Не только руки скрутили ремнями, но еще и за локти придерживали, и за волосы. Ликорма, отпущенник императора, забежал внутрь, пробыл недолго, вышел, откинул полог и сказал Молчуну:
– Заходи.
Потом сделал знак преторианцам – ввести следом за легионером пленников.
Император сидел на походном стуле. Лициний Сура – подле.
– Вот, оказывается, как собирался Децебал выиграть войну, – усмехнулся Траян, разглядывая связанных лазутчиков.
Рыжий был ранен тяжело – штаны чуть ли не до колен бурели натекшей из раны кровью. Жив был лишь благодаря своей удивительной силе. Стоять он не мог, висел на руках гвардейцев. Ветур же еще держался, хотя и раненный трижды, но легко, смотрел дерзко.
– У них есть сообщник, – сказал Молчун, повторяя то же, что сказал караульному. – То есть должен быть. Мы задержали этих людей как подозрительных, а они вырвались и бежали. Значит, кто-то помог.
– Этот рыжий – скорее всего, дак, – сказал Сура, разглядывая пленных. – А вот этот… – Он кивнул в сторону Ветура, – похож на римлянина…
– Дезертир, – фыркнул Ликорма.
– Допросить! – приказал император.
– Под пыткой, – добавил Сура.
– Дозволь мне, – предложил Молчун. – Я у наместника палачом целый год был.
Глаза его вспыхнули, как у рыси в темноте, – холодными зеленоватыми огоньками.
* * *
Приск лежал на походной кровати у себя в палатке, но не спал. Как и Кука, и Тиресий, и Фламма, что сидели тут же. Все искатели золота были в сборе, все мрачны, темны лицами. Стоявший на столе кувшин с неразбавленным вином уже опорожнили, Обжора притащил новый. Приск был мрачнее тучи. Точила центуриона стыдная мысль: не погонись они за золотым кладом – был бы Оклаций сейчас жив. С другой стороны, расчет был верный. Собирались они устроить пытку Эмпронию все вместе (Приск с Кукой должны были прибыть в условленное место вслед за Молчуном и Оклацием), да только Адриан срочно вызвал центуриона и Куку к себе. Фламме Приск поручил обыскать сумку фабра (ее легионеры унесли из палатки фальшивого Монтана). Обыскать на предмет чертежей или схем, способных указать местонахождение клада.
Фламма ничего не нашел – только крошечный кусочек пергамента, на котором было написано «Саргеция». Имя девицы? Или какого-то места в Дакии? Фламма так и не понял, но найденный клочок припрятал, чтобы потом показать Приску.
Теперь Фламма сидел в углу, всхлипывал и зачем-то раздергивал жилы, что сшивали квадраты кожи на пологе. Приск все порывался сделать ему замечание, но язык не поворачивался. Если Фламма не успокоится, то вскоре в палатке у центуриона будет миленькая такая квадратная дыра сбоку. Особый вход для друзей.
– А еще я грозил вычеркнуть его из списка на жалованье, – повторял Фламма раз за разом.
Сразу по возвращении в лагерь Молчуна Приск кинулся к Адриану, но тот не стал с ним разговаривать – только приказал ни ему, ни его бенефициариям никуда не отлучаться. И даже за телом Оклация никому из друзей не позволил ехать – послал похоронную команду.
Сейчас полог палатки был откинут, небо уже светлело. Вот-вот заиграют побудку.
Но еще до побудки явился Молчун. От него пахло костром, горелым мясом и кровью.
– Как поживают лазутчики даков? – спросил Приск у палача.
– Всех повязали. – Молчун схватил кувшин с неразбавленным вином, сделал большой глоток. – Что случилось, скажи? Почему эти двое оказались на свободе?
– Откуда мне знать? – огрызнулся Приск. – Мы с Кукой сдали их фрументариям, как дакийских лазутчиков. Полчаса объясняли дуракам, почему приняли этих двоих за людей Децебала. А потом Адриан нас вызвал к себе, и что было дальше – не ведаю.
– Наверняка дурни-фрументарии пленных заперли в эргастул да ушли, не подумали, что в лагере может быть третий, – предположил Кука.
– Третий и четвертый, – уточнил Молчун, плюхаясь на походную кровать центуриона. – Уже схватили голубчиков. Под пыткой ничего не сказали, ну да ладно – Ветур не подвел, выложил весь их план.
– Значит, так, лазутчиков приперлось четверо, – резюмировал Кука рассказ Молчуна, – но кто знает, нет ли пятого?
– Пятым должен был стать Эмпроний, но бежал, – сказал Молчун.
– Траян поверил в то, что его любимый Монтан – всего лишь бывший доносчик с подлой душонкой? – спросил, ни к кому не обращаясь, Приск.
Ответить ему никто не успел: вместе с сигналом трубы в палатку прибежал Зенон и вызвал Приска к Адриану.
Легат Первого легиона выглядел странно, не то что расстроенный, а какой-то растерянный, он что-то спешно записывал в табличках. Полог палатки был поднят, но светильники все еще горели.
– Эмпрония лучше найти, – сказал Адриан.
– Уже послали погоню.
– Что ж ты его не ищешь? – Адриан вновь вернулся к своим записям. Впрочем, ничего он не записывал – а просто карябал воск – верный знак, что едва сдерживает бешенство.
– Ты приказал лагерь не покидать, – кратко ответил центурион.
– Но ты и не просился в погоню. Интересно знать, почему?
– Каждая встреча с Эмпронием мне приносит беду. Может, Судьба сама его уничтожит, и мне не след мешаться у нее под ногами.
– С каких пор ты стал так суеверен, центурион?
– С тех пор как погиб Оклаций.
Странный получался разговор с Адрианом. Адриан спрашивал вовсе не то, что его интересовало, а Приск говорил не совсем то, что думал. Не врал, нет, но именно так – не совсем то, что хотел.
– Не сваливай на Рок накопленную муть в душе. А то однажды утром заявишь, что Рок не дозволяет идти в битву, – отрезал Адриан. – Ты что-то недоговариваешь, центурион, что-то скрываешь. И я хочу знать – что…
– Не планы Сармизегетузы – это точно! – попробовал отшутиться Приск.
Адриан, еще мгновение назад пылавший гневом, рассмеялся. Все верно, центурион не лгал: зарисовки укреплений дакийской столицы Приск выложил перед легатом Первого легиона в первую же их встречу после прибытия Адриана на лимес. Подробные планы, тщательно вычерченные.
– Надеюсь, ты меня не разочаруешь, центурион… – прищурился Адриан.
Подозрительность легата Первого легиона и склонность к быстрой смене настроений была всем известна.
– Обещаю, – проговорил Приск, глядя в землю.
Выйдя из палатки Адриана, Приск так и не понял, правильно ли он поступил, не рассказав Адриану о золотом кладе. Несколько мгновений он даже сомневался – не вернуться ли, чтобы поведать будущему императору о тайне Монтана. Но, еще пару мгновений поразмыслив, решил, что возвращаться не стоит: слишком большие расстояния отделяли лагерь Траяна от гор, где укрыто золото. Слишком много дней и даже месяцев до того момента, когда можно будет начать поиски. И так в тайну посвящено слишком много людей. Если Адриан обо всем узнает, то проведает непременно и его вольноотпущенник Зенон… И – возможно – Траян, а вместе с ним непременно Сура… Утечет тайна, утечет горным ручьем, а вместе с ней вожделенная награда. Вспомнит ли император спустя год, кто первым сообщил Траяну о золоте?
Нет, время откровений еще не наступило.
* * *
Не успел Приск уйти к Адриану, как вновь у входа появился посланец.
– Чего тебе? – спросил Молчун и обмер.
Держась рукой за кожаный полог, в проеме стоял призрак Оклация. Белое как снег лицо с черными тенями вокруг глаз, стоящие дыбом белые волосы. Истлевшие лохмотья спускались с его плеч, прикрывая лорику легионера плащом, пахнущим плесенью и тленом.
– Вы бросили меня! – проговорил призрак, протягивая скрюченные, перепачканные в крови пальцы к прежним друзьям.
Фламма взвизгнул и кинулся на кожаную стенку палатки, которая спружинила и отбросила его назад, однако палатка пошатнулась.
– Ок-клаций… – пробормотал Кука, вставая.
– Вы, мои друзья, бросили мое тело… Как вы могли!
Тиресий неожиданно поднялся, подошел к призраку, ухватил того за руку, дернул на себя. Рука, к изумлению прочих, оказалась из плоти. Призрак пошатнулся, едва не упал и рухнул в объятия Тиресия. А тот опустил страшного гостя на походную койку.
– Всего лишь мел, – сказал Тиресий, отряхивая ладонь. – Мел и сажа. Розыгрыш. И гнилой плащ с помойки.
Он наполнил бокал вином до краев и протянул «призраку».
– Но вы меня бросили, – пробормотал Оклаций, делая большой глоток. – У меня до сих пор голова гудит и в глазах двоится…
– Я думал, ты мертв, – признался Молчун. – Дыхания не было…
В ответ Оклаций показал ему язык и тут же сморщился: видать, камень, сброшенный лазутчиками, сильно его приложил, несмотря на шлем.
– Ну, может, я и помер, – согласился Оклаций, – добрался аж до самого Стикса, до переправы, поглядел на старика Харона и вот что подумал: а чего это я здесь делаю? Я ж могу сыграть со своими друзьями преотличнейшую шутку, Фламма от ужаса обмочится…
– Я не обмочился! – с обидой воскликнул Фламма.
– А все остальные – так просто обосрутся…
– Ты подонок! – воскликнул Кука, обнимая приятеля. – Ты самый подлый подонок, которого я знаю. Но, бессмертные боги, как же я рад, что ты жив!
* * *
Через пару часов весть о том, что императора пытались убить дакийские лазутчики, уже облетела все палатки всех легионов. Солдаты, стихийно собравшись на плацу, орали: «Аве, император! » – и бряцали оружием. Кто-то даже предлагал устроить Траяну салютации, пятые по счету, но Траян, выйдя к ним лично, велел разойтись по палаткам и отдыхать, заверив, что больше опасность ему не грозит, а завтра будут принесены жертвы за избавление императора от опасности, и войскам дан будет праздничный день – чтобы возрадовались, что Траян все еще с ними.
Салютации же войска пусть устроят потом – когда подлый и коварный враг, решивший подослать к императору убийц, будет окончательно повержен.
* * *
&nb
|
|
|
