 |
Глава 12 хитрость фензиле
|
|
|
|
Розамунда с каменным лицом сидела на диване. Её руки были плотно сжаты, глаза опущены. Довольно долго Оливер смотрел на неё, затем тихо вздохнул, отвернулся и, подойдя к парапету, посмотрел на город, залитый белым сиянием луны. Отдалённый городской шум заглушали нежные трели соловья, льющиеся из глубины сада, и кваканье лягушек в пруду.
Теперь, когда правда извлечена на свет и брошена к ногам Розамунды, Оливер вовсе не испытывал того восторга, который он предвкушал, ожидая этой минуты. Скорее, наоборот, — он был подавлен. Оказывается, Розамунда была уверена, что он бежал, и это в какой-то степени оправдывало её отношение к нему. Столь поразительное открытие отравило чашу нечестивой радости, которую он так жаждал осушить.
Его угнетало ощущение того, что он был не прав, что ошибся в своей мести. Её плоды, казавшиеся столь желанными и сочными, теперь, когда он вкусил их, превратились на его губах в песок.
Долго стоял Оливер у парапета, и за всё это время ни он, ни Розамунда так и не нарушили молчания. Наконец он повернулся и медленно пошёл обратно. У дивана он остановился и с высоты своего огромного роста посмотрел на Розамунду.
— Итак, вы услышали правду, — сказал он и, не дождавшись ответа, продолжал: — Я рад, что он проговорился, прежде чем его стали пытать. Иначе вы могли бы подумать, будто боль исторгает у него ложные признания.
Розамунда по-прежнему молчала. Даже знаком не дала она Оливеру понять, что слышит его.
— И этого человека, — закончил он, — вы предпочли мне. Клянусь честью, польщённым себя я не чувствую, что вы, вероятно, и сами поняли.
Наконец Розамунда прервала ледяное молчание.
— Я поняла, что между вами не из кого выбирать, — глухо сказала она. — Так и должно быть. Мне бы следовало знать, что братья не могут слишком отличаться друг от друга. О, я многое начала понимать. Я быстро учусь!
|
|
|
Слова Розамунды снова привели Оливера в раздражение.
— Учитесь? — спросил он. — Чему же вы учитесь?
— Узнаю мужчин.
Губы Оливера искривились в усмешке, обнажив белые блестящие зубы.
— Надеюсь, знание мужчин принесёт вам столько же горечи, сколько знание женщин — точнее, одной женщины — принесло мне. Поверить обо мне тому, чему поверили вы, — обо мне, человеке, которого вы любили!
Вероятно, он чувствовал необходимость повторить это, дабы иметь под рукой повод для недовольства.
— Если вы соблаговолите позволить мне обратиться к вам с просьбой, то я попрошу вас избавить меня от стыда, связанного с этим напоминанием.
— С напоминанием о вашем вероломстве? — спросил Оливер. — О вашей предательской готовности поверить всему самому дурному обо мне?
— С напоминанием о том, что я когда-то думала, будто люблю вас. Ничего в жизни я не могла бы стыдиться больше. Даже невольничьего рынка и всех тех унижений, которым вы меня подвергли. Вы укоряете меня за готовность поверить нелестным для вас слухам…
— О нет! Не только за неё! — перебил Оливер, распаляясь гневом под безжалостной плетью её презрения. — Я отношу на ваш счёт погибшие годы моей жизни, всё, что я выстрадал, всё, что потерял, всё, чем я стал.
Сохраняя поразительное самообладание, Розамунда подняла голову и холодно посмотрела на Оливера.
— И вы во всём обвиняете меня?
— Да, обвиняю! — горячо ответил он. — Если бы вы тогда иначе обошлись со мной, если бы менее охотно прислушивались к сплетням, этот щенок, мой брат, не зашёл бы так далеко. Да и я не дал бы ему такой возможности.
Розамунда пошевелилась на подушках дивана и повернулась к Оливеру боком.
— Вы напрасно тратите время, — холодно сказала она и, видимо, понимая необходимость объясниться, продолжила: — Если я так легко поверила всему дурному про вас, то, должно быть, внутренний голос предупредил меня, что в вас действительно много скверного. Сегодня вы сняли с себя обвинение в убийстве Питера, но для этого совершили поступок гораздо более гнусный и постыдный, поступок, обнаруживший всю низость вашей души. Разве не проявили вы себя чудовищем мстительности и бесчестности? — Розамунда в волнении поднялась с дивана и посмотрела прямо в лицо Оливеру. — Не вы ли — корнуоллский дворянин, христианин — сделались грабителем, вероотступником и морским разбойником? Разве не вы пожертвовали верой своих отцов ради нечестивой жажды мести?
|
|
|
Нимало не смутясь, Оливер спокойно выдержал её взгляд и ответил вопросом на вопрос:
— И обо всём этом вас предупредил ваш внутренний голос? Помилуй Бог, женщина! Неужели вы не могли придумать чего-нибудь получше?
В эту минуту на террасе появилось двое невольников, и Оливер отвернулся от Розамунды.
— А вот и ужин. Надеюсь, ваш аппетит окажется сильнее вашей логики.
Один невольник поставил на мавританский столик рядом с диваном глиняную миску, от которой исходил приятный аромат, другой опустил на пол рядом со столиком блюдо с двумя хлебами и красной амфорой с водой. Короткое горлышко амфоры было закрыто опрокинутой чашкой.
Невольники низко поклонились и бесшумно исчезли.
— Ужинайте! — приказал Оливер.
— Я не хочу никакого ужина, — строптиво ответила Розамунда.
Он смерил её ледяным взглядом.
— Впредь, женщина, вам придётся считаться не с тем, что вы хотите, а с тем, что я вам приказываю. Сейчас я приказываю вам есть, а посему — начинайте.
— Не буду.
— Не будете? — медленно повторил он. — И это речь невольницы, обращённая к господину? Ешьте, говорю я.
— Я не могу! Не могу!
— Невольнице, которая не может выполнять приказания своего господина, незачем жить.
— В таком случае — убейте меня! — с ожесточением крикнула Розамунда и, вскочив на ноги, с вызовом посмотрела на Оливера. — Вы привыкли убивать. Убейте же меня. За это, по крайней мере, я буду вам благодарна.
— Я убью вас, если так будет угодно мне, — невозмутимо ответил корсар, — но не для того, чтобы угодить вам. Кажется, вам всё ещё непонятно, что вы — моя невольница, моя вещь, моя собственность. Я не потерплю, чтобы вам был нанесён ущерб иначе, чем по моей прихоти. Поэтому — ешьте, иначе мои нубийцы плетьми подстегнут ваш аппетит.
|
|
|
Розамунда стояла перед ним, дерзко выпрямившись, бледная и решительная. Затем плечи её неожиданно опустились, как у человека, раздавленного непоколебимостью противостоящей ему воли; она поникла и снова села на диван. С явной неохотой она медленно придвинула к себе миску. Наблюдая за ней, Оливер беззвучно смеялся.
Розамунда помедлила, словно ища чего-то, и, не найдя, подняла голову и то ли насмешливо, то ли вопросительно посмотрела на Оливера.
— Вы приказываете мне разрывать мясо пальцами? — высокомерно спросила она.
— Закон Пророка запрещает осквернять хлеб и мясо прикосновением ножа. Бог наделил вас руками, вот и обходитесь ими.
— Вы, кажется, издеваетесь надо мной, говоря о Пророке и его законах? Какое мне до них дело? Уж если меня заставляют есть, то я буду есть по-христиански, а не как языческая собака.
Оливер не спеша вытащил из-за пояса кинжал с богато изукрашенной рукоятью и осторожно бросил его на диван рядом с Розамундой, всем своим видом показывая, что уступает ей.
— Тогда попробуйте вот этим.
Судорожно вздохнув, Розамунда порывисто схватила кинжал.
— Наконец-то мне есть за что благодарить вас, — проговорила она и поднесла остриё кинжала к груди.
Оливер молниеносно упал на одно колено, схватил Розамунду за запястье и так стиснул его, что пальцы её разжались.
— И вы действительно предположили, будто я поверил вам? Решили, что ваша неожиданная уступчивость обманула меня? Когда же вы наконец поймёте, что я отнюдь не глупец? Я дал вам кинжал, чтобы испытать вас.
— В таком случае теперь вам известны мои намерения.
— Заранее предупреждённый — заранее вооружённый.
Если бы не нескрываемое презрение, горевшее в глазах Розамунды, то взгляд, каким она наградила сэра Оливера, мог бы показаться насмешливым.
— Разве так трудно, — спросила она, — оборвать нить жизни? Разве нож — единственное орудие смерти? Вы похваляетесь тем, что вы — мой господин, а я — ваша раба; что, купив меня на базаре, вы властны распоряжаться моим телом и душой. Пустая похвальба! Вы можете связать и заточить в темницу моё тело, но душу мою… Уверяю вас: ваша сделка не удалась! Вы мните, будто властны над жизнью и смертью. Ложь! Только смерть вам подвластна.
|
|
|
На лестнице послышались быстрые шаги, и, прежде чем Оливер успел сообразить, как ответить Розамунде, перед ним вырос Али. Он принёс поразительное известие. Какая-то женщина просила разрешения поговорить с Сакр аль-Баром.
— Женщина? — Оливер нахмурился. — Назарейская женщина?
— Нет, господин, мусульманка, — последовал ошеломляющий ответ.
— Мусульманка? Здесь? Это невозможно!
Корсар ещё не договорил, как на террасу, словно тень, проскользнула женщина, с головы до пят одетая в чёрное. Длинная чадра, словно мантия, скрывала очертания её фигуры.
Разгневанный Али резко повернулся к незваной гостье.
— Разве не велел я тебе дожидаться внизу, о дочь стыда? — обрушился он на неё. — Она последовала за мной, господин, чтобы пробраться к тебе. Прикажешь увести её?
— Нет, оставь нас. — И Сакр аль-Бар жестом отослал Али.
Что-то неуловимое в неподвижной фигуре в чёрном привлекло внимание корсара и вызвало его подозрения. Непонятно почему, но он вдруг вспомнил Аюб аль-Самина и соперничество, разгоревшееся на базаре вокруг Розамунды. Он молча ждал, когда вошедшая заговорит. Та, в свою очередь, стояла всё так же неподвижно, пока шаги Али не замерли в отдалении. Тогда с неподражаемой дерзостью и безрассудством, выдававшими её европейское происхождение и, следовательно, нетерпимость к ограничениям, налагаемым мусульманскими обычаями на представительниц её пола, незнакомка сделала, то, на что никогда бы не осмелилась истинная правоверная. Она откинула длинную чёрную чадру, и Сакр аль-Бар увидел бледное лицо и томные глаза Фензиле.
Иного он и не ожидал, однако, увидев это лицо открытым, отступил на шаг.
— Фензиле! — воскликнул он. — Что за безумие!
Заявив о себе столь эффектным образом, Фензиле спокойно накинула чадру и вновь обрела вид, приличествующий мусульманке.
— Прийти сюда, в мой дом! — недовольно продолжал Сакр аль-Бар. — Что будет с тобой и со мной, если весть об этом дойдёт до твоего господина? Уходи, женщина, немедленно уходи! — приказал он.
— Если ты сам ему не расскажешь, то можно не бояться, что он узнает о моём приходе к тебе, — ответила Фензиле. — А перед тобой мне не в чем оправдываться, если только ты помнишь, что, подобно тебе, я не родилась мусульманкой.
|
|
|
— Но Алжир — не твоя родная Сицилия, и кем бы ты ни родилась, неплохо бы помнить и то, кем ты стала.
Корсар принялся пространно объяснять Фензиле, как далеко зашло её безрассудство, но та остановила поток его красноречия.
— Твои пустые слова только задерживают меня.
— Тогда, во имя Аллаха, приступай к делу и скорее уходи отсюда.
Повинуясь требованию Сакр аль-Бара, Фензиле показала рукой на Розамунду.
— Моё дело касается этой невольницы, — сказала она. — Сегодня я посылала Аюба на базар купить её для меня.
— Я так и предполагал, — заметил Сакр аль-Бар.
— Но она, кажется, приглянулась тебе, и этот глупец ушёл ни с чем.
— Дальше!
— Не уступишь ли ты её мне за ту цену, в какую она тебе обошлась? — Голос Фензиле слегка дрожал от волнения.
— Мне больно отказывать тебе, о Фензиле, но она не продаётся.
— Ах, не спеши, — умоляюще проговорила сицилийка. — Цена, заплаченная тобой, высока, гораздо выше той, которую, по моим сведениям, когда-либо платили за невольницу, как бы прекрасна она ни была. И всё же я очень хочу купить её. Это мой каприз, а я не люблю, когда мешают исполнению моих капризов. Ради своей прихоти я заплачу три тысячи филипиков.
Оливер смотрел на Фензиле и думал, какие дьявольские козни замышляет она, какую цель преследует.
— Ты заплатишь три тысячи филипиков, — с расстановкой проговорил он и неожиданно резко спросил: — А зачем?
— Исполнить каприз, ублажить прихоть.
— А в чём состоит столь дорогой каприз? — поинтересовался он.
— В желании владеть этой невольницей, — уклончиво ответила Фензиле.
— Для чего?
Терпение корсара не уступало его упорству.
— Ты задаёшь слишком много вопросов! — воскликнула Фензиле, метнув на него злобный взгляд.
Сакр аль-Бар пожал плечами и улыбнулся:
— И получаю слишком мало ответов.
Фензиле подбоченилась и пристально посмотрела на корсара. Сквозь чадру он уловил блеск её глаз и про себя проклял покрывало, мешавшее ему видеть выражение её лица, что давало его собеседнице известное преимущество.
— Одним словом, Оливер-рейс, — проговорила она, — продашь ты её за три тысячи филипиков?
— Одним словом — нет, — ответил тот.
— Нет? Даже за три тысячи филипиков?
В голосе Фензиле звучало удивление, и Оливер подумал — искреннее оно или наигранное?
— Даже за тридцать тысяч, — ответил он. — Она моя, и я не уступлю её. А теперь я прошу тебя уйти. Оставаясь здесь, ты навлекаешь беду на нас обоих.
Наступила короткая пауза. За время разговора никто из них не обратил внимания, с каким интересом смотрит на них Розамунда. Ни Оливер, ни Фензиле не подозревали, что, зная французский, она поняла большую часть из того, о чём они говорили на лингва-франка.
Сицилийка почти вплотную подошла к корсару.
— Так значит, ты не уступишь её? — Оливер мог поклясться, что она усмехнулась под чадрой. — Не будь таким самонадеянным, друг мой. Тебе придётся уступить её — если не мне, так Асаду. Скоро он придёт за ней собственной персоной.
— Асад? — вздрогнув, воскликнул Сакр аль-Бар.
— Асад ад-Дин, — повторила Фензиле и вновь принялась за уговоры: — Послушай! Не лучше ли заключить выгодную сделку со мной, чем весьма сомнительную с Асадом?
Сакр аль-Бар покачал головой и приосанился.
— Я не намерен вступать ни в какие сделки ни с ним, ни с тобой. Невольница не продаётся.
— Ты посмеешь перечить паше? Говорю тебе: он заберёт её.
— Теперь я всё понял. — Сакр аль-Бар прищурился. — Тебе недостаёт хитрости, о Фензиле. Твой каприз — желание приобрести эту невольницу — рождён страхом, как бы она не попала к Асаду. Ты сознаёшь, что прелести твои увядают, и боишься, что такая красавица заставит пашу окончательно лишить тебя своей благосклонности. Ведь так?
По лицу Фензиле Сакр аль-Бар не мог увидеть, какое впечатление произвёл на неё этот выпад, зато заметил, как по её закутанной в покрывало фигуре пробежала дрожь, и в её ответе уловил гневные ноты:
— А если и так, какое отношение это имеет к тебе?
— Быть может — никакого, а возможно — и самое прямое, — задумчиво ответил он.
— Отчасти ты прав, — быстро подхватила Фензиле. — Разве не была я всегда твоим другом? Разве не расхваливала твою доблесть моему господину и не радела, как истинный друг, о твоём возвышении, о Сакр аль-Бар?
Корсар откровенно рассмеялся.
— Неужели?
— Смейся сколько угодно, но это правда, — настаивала Фензиле. — Потеряв меня, ты потеряешь самого ценного союзника, ту, кто пользуется благосклонностью и доверием Асада. Если другая займёт моё место, она отравит душу Асада ложью и настроит его против тебя. Едва ли франкская девушка, которую ты увёз силой, полюбит тебя.
— Пусть это тебя не тревожит, — беззаботно ответил Сакр аль-Бар, в мыслях тщетно пытаясь разгадать её намерения. — Моя невольница не займёт твоё место подле Асада.
— Глупец! Продаётся она или нет, Асад всё равно отберёт её у тебя. Сакр аль-Бар подбоченился и, склонив голову набок, сверху вниз посмотрел на Фензиле.
— Если он может увести её от меня, то отобрать её у тебя ему ещё проще. Ты, конечно, уже всё обдумала и нашла какой-нибудь коварный сицилийский способ избежать этого. Но расплата… Подумала ли ты о ней? Что скажет тебе Асад, когда узнает, что ты обвела его вокруг пальца?
— Какое мне дело до этого? — с неожиданной яростью воскликнула Фензиле, сопровождая свои слова нетерпеливым жестом. — К тому времени она будет с камнем на шее лежать на дне бухты. Возможно, он велит высечь меня. Наверняка велит. Но на том всё и кончится. Я понадоблюсь, чтобы утешить его, и снова всё будет хорошо.
Итак, Сакр аль-Бар добился своего. Наконец-то он до последней капли выведал у Фензиле всё, что его интересовало. Действительно, ей недоставало хитрости. Намерения Фензиле были столь прозрачны и очевидны, что только глупец не смог бы разгадать их. Корсар брезгливо отвернулся от сицилийки.
— Ступай с миром, о Фензиле. Я не уступлю свою невольницу ни Асаду, ни шайтану — никому.
По его тону было ясно, что разговор окончен, и Фензиле наконец сдалась. Тем не менее по быстроте её ответа Сакр аль-Бар вполне мог заподозрить, что он заранее подготовлен.
— Так значит, ты действительно намерен жениться на ней? — В голосе Фензиле звучали ненависть и простодушие. — Тогда поспеши. Брачный союз — единственная преграда, которую Асад не опрокинет. Он благочестив и, глубоко чтя закон Пророка, уважает брачные узы. Но знай: ничто другое его не остановит.
Несмотря на наигранные искренность и простодушие Фензиле — а возможно, именно благодаря им, — корсар, как в открытой книге, читал мысли сицилийки. То, что её лицо сокрыто чадрой, уже не имело значения. Теперь пришёл его черёд задать коварный вопрос.
— И, таким образом, ты выиграешь не меньше меня. Ведь так?
— Да, не меньше, — призналась Фензиле.
— Тебе следовало бы сказать «больше», — возразил Сакр аль-Бар. — Я сказал, что тебе недостаёт хитрости. Клянусь Кораном, я солгал. Ты хитра, как змий-искуситель. Но я прекрасно вижу, чего ты добиваешься. Если я последую твоему совету, то ты одним выстрелом убьёшь двух зайцев. Во-первых, я лишу Асада возможности получить франкскую девушку; во-вторых, поссорюсь с ним — и тем самым удовлетворю твои заветные желания.
— Ты несправедлив ко мне. — Фензиле притворилась обиженной. — Я всегда была твоим другом. Я… — Она вдруг замолчала и прислушалась.
Тишину ночи нарушили крики, доносившиеся со стороны Баб аль-Оуба. Фензиле стремительно подбежала к парапету, откуда были видны ворота, и перегнулась через него.
— Смотри! Смотри! — крикнула она дрожащим от страха голосом. — Это он, Асад ад-Дин.
Сакр аль-Бар шагнул к парапету и в ярком свете факелов увидел вооружённый отряд, входивший через сводчатые ворота во двор.
— Похоже, на сей раз ты против своего обыкновения сказала правду, о Фензиле.
Они стояли совсем рядом, и корсару показалось, что глаза Фензиле злобно сверкнули под чадрой.
— Сейчас у тебя не останется ни малейшего сомнения в этом, — холодно заметила она. И тут же поспешно спросила: — Но что будет со мной? Паша не должен застать меня здесь. Он меня убьёт.
— Несомненно, — согласился Сакр аль-Бар. — Но кто узнает тебя в таком виде? Уходи, пока он не поднялся сюда. Спрячься во дворе и дождись, пока он пройдёт. Ты пришла одна?
— Неужели я стала бы сообщать хоть одной живой душе, что отправляюсь к тебе? — ответила она, приведя корсара в восхищение силой своего сицилийского характера, который не сломили долгие годы, проведённые в гареме паши.
Она стремительно направилась к двери, но задержалась у самого порога.
— Так ты не уступишь её? Ты не?..
— Будь спокойна, — твёрдо ответил корсар, и удовлетворённая Фензиле скрылась.
|
|
|
