Глава 32. Примечание к части

Каждому свое счастье. - Северус! Северус!!! Северус-Северус-Северус!!! Настойчивый шепот едва доносился до его сонного сознания. - Ну Северус! - М-м? - Северус, Северус, проснись! Он вскочил на постели и испуганно огляделся: - А? Что? – Посмотрев на мирно лежащую жену, он опустился обратно и прикрыл глаза. - Что случилось? Ты в порядке? Кошмары? - Нет, не кошмары. Но это очень-очень важно, – он лежал, по-прежнему не открывая глаз, - Северус, ты меня слушаешь? - Да слушаю я тебя, слушаю, - пробормотал он, приподнимаясь на локте. - В общем, мне стыдно, что я тебя разбудила, но я не могла тебя не разбудить. Не знаю, что на меня нашло. Вроде такой пустяк, но я не могла нормально спать и… - Гермиона, радость моя, ты не могла бы чуть покороче и с большей информативностью? - Да, конечно, прости. Я проснулась примерно полчаса назад, долго лежала и не могла понять, что со мной. Дело в том, что я очень хочу ежевики. - Мышка, ты с ума сошла? Четыре часа ночи, какая ежевика? - Северус, мне очень хочется! - А эльфа ты не могла позвать? - Я звала. Дома ежевики нет, и в школе тоже. Может, ты сходишь за ней? - Ночью? Нет уж. Утром схожу обязательно. - Северус, мне сейчас хочется, а утром уже может не захотеться. - Где я тебе ее сейчас возьму? - Так за углом же супермаркет круглосуточный, там наверняка есть. Сходи, ну пожалуйста! Ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста!!! Ну, я тебя очень прошу. Ну, сходи. - Все-все, я одеваюсь. Подобного рода диалоги стали происходить все чаще с тех пор, как Гермиона открыла для себя чудесные свойства апельсинов. После смерти Минервы его девочка совсем расклеилась. Ее и до этого мутило от одного только вида или запаха еды, но после того, как она вернулась с похорон, ее выворачивало наизнанку от любых продуктов. Она бледнела, серела и чахла, что совершенно не устраивало Северуса. И тут вдруг, каким-то чудесным утром ей ЗАХОТЕЛОСЬ апельсинку. Человеку, который видеть не мог еду, захотелось что-то съесть! Он едва ли ни мгновенно предоставил ей очищенный фрукт, с восторгом глядя, как она с удовольствием его поглощает. Стоило ей доесть последнюю дольку, как она вихрем скрылась за дверью тайной комнаты. А когда вышла, бледно-зеленая, но явно довольная, то заявила, что хочет блинчиков. С того дня каждое ее утро начиналось не с кофе или чая, а с поедания апельсина, встречи с белым другом, и уже потом – сытного завтрака. Однако, вместе с возвращением желания что-то съесть, появился этот волшебный синдром перламутровых пуговиц, который, как выяснилось, присущ почти всем беременным женщинам. Заключается он в том, что если в голове сформировался некий образ желаемого предмета, то остальное тело пытается найти в реальном мире то, что с этим «идеалом» совпадает полностью. И, разумеется, искать этот «идеал» выпадало ему, что приходилось совмещать с работой преподавателя и должностью директора. Но и ей приходилось нелегко. К счастью, у нее не было никаких серьезных проблем в работе: она быстро втянулась в кутерьму преподавания и с упоением делилась знаниями с подрастающим поколением. Неприятности и нервотрепка, безусловно, попеременно сваливались на ее голову, но ей каким-то шестым чувством удавалось с ними справляться. Младшие видели в ней пример для подражания, тянулись за ней, старшие (особенно те, кто помнил ее по учебе) воспринимали ее, как Героиню, уважали и даже особо не возникали. Разумеется, не все было так гладко; были и те, кто пытался вывести ее из себя, издевались, грубили, но их либо осаждали свои же, либо они узнавали, какова Гермиона в гневе, чего и врагу не пожелаешь. Часть нападок и сплетен разумеется относились к ее свадьбе с ним, но за столько лет наблюдения за ним и столько месяцев личного общения, хамить и отвечать на дерзости она научилась мастерски. Язвительные комментарии и колкие замечания быстро остужали всех желающих обсудить ее личную жизнь. В такие моменты он просто несказанно ей гордился. Однако, помимо всего прочего, на него накатывал страх и неуверенность, что сильно омрачало счастливое существование. Ну, вот какой из него отец? Он пока не очень понимал, каким он может быть мужем, а уж отцом и подавно. Как могут руки, убившие столько людей, даже прикоснуться к ребенку? Да, он остановил ее, когда она собиралась избавиться от малыша, потому что это была сущая глупость, но тогда он сам еще не понимал, чего это будет ему стоить. Ему было так страшно за нее. Она очень тяжело переносила первые месяцы беременности: она пережила невероятный стресс, когда он пропал, выходила его, когда он вернулся, близко к сердцу приняла смерть Минервы, и все это в купе с жутким токсикозом, нежеланием и невозможностью нормально питаться, сочетанием сонливости и бессонницы, беспочвенный страх из-за всего, что движется и мгновенная утомляемость. Это все случилось с ней из-за него. Он уже столько раз пожалел, что уговорил ее оставить ребенка, глядя, как она мучается, но одновременно понимал, что все сделал правильно. Ему было бесконечно тяжело смотреть, как она страдает, но исправить он уже ничего не мог. Гермиона, видимо, не особо понимала, что с ним происходит. Она по-прежнему пыталась помочь ему, привычно приходя в моменты видимой безысходности, всячески его поддерживая и принося с собой покой. Она, как обычно, скорее чувствовала, чем знала, что что-то не так, вот только изменить ничего не могла. Она вообще не могла ничем помочь. Он боялся перемен в едва-едва налаженной жизни и совсем не был уверен в том, что он сможет быть папой. Что он вообще знает об отцовстве? Если подумать, то его собственный отец – это самый худший пример для подражания. А что если он станет таким же? Сможет ли Гермиона защитить себя и ребенка, если он превратится в такого же монстра, как Тобиас Снейп? Или, как Эйлин, из любви, страха и еще непонятно чего станет терпеть его выходки? Он старался не принимать участия в решении бытовых вопросов, которые то и дело поднимала Гермиона: когда и какую купить кроватку, где ее лучше поставить, какого цвета сделать стены в детской... Он снова и снова разочаровывал ее фразой, что во всем доверяет ее выбору, но и сам прекрасно понимал, что на самом деле он просто пытался избежать ответственности. Но часть задачек, тем не менее, неустанно выпадали и на его долю. Для мужской логики беременная жена – это нелегкое испытание. Гермиона капризничала нечасто и непосильных заданий не задавала, хотя изредка проверяла его нервы на прочность, сама того не желая. Вот что можно ответить человеку, который внезапно в разговоре на отвлеченные темы заявляет, что хочет погрызть мела? Бесполезно убеждать в глупости сего мероприятия. Приходится просто смиренно подняться, достать из ближайшего ящичка кусочек известняка для доски и протянуть ей. Или вдруг, во время поцелуя она внезапно отстраняется с плачем и криком «Ты меня не любишь». И это не просто показательное выступление, это действительно истерика, причем еще какая. Единственный способ прекратить конфликт - обнять жену и раз сто повторить, как сильно ее любишь, ибо поверит она не сразу. А то вот разбудит посреди ночи, потому что жизненно нуждается в ежевике. Что тут сделаешь? Остается только кивнуть, одеться и побрести в треклятый маггловский супермаркет за коробочкой ягод. А самое обидное в этой ситуации – это вернуться домой и обнаружить, что она мирно спит, свернувшись клубочком, как всегда по-детски подсунув под щеку кулачок. Даже сердиться на нее не получается. Она же не со зла или из желания поиздеваться, просто так вышло. Ей и самой стыдно за свои капризы, и она вечно за них извиняется. Даже пару раз заявляла, что ей хотелось последовать примеру провинившихся эльфов - разбежаться и изо всех сил треснуться головой о каменную стену. Только сделать она с этими чудными запросами сама ничего не может, вот и высказывает ему. А он наигранно хмурится и мерно выполняет ее маленькие прихоти. Не так уж это и сложно, а ей приятно. Со временем ей стало тяжело ходить: спина непрестанно ныла, ноги стали сильно уставать, лодыжки к вечеру отекали до ужаса. Ко всем прочим трудностям прибавилась постоянная головная боль, особенно мешавшая ей при работе, но она упорно отказывалась прекращать преподавание. Маскирующие чары прятали растущий живот от учеников, дневная норма успокоительного зелья для беременных тратилась на то, чтобы не сорваться при студентах. Утром, когда все завтракали, она спокойно добиралась до своего кабинета, садилась в удобное, специально добытое ради нее супер-мягкое-гипер-удобное-с-регулируемой-подстраивающейся-спинкой кресло и не вылезала из него до конца рабочего дня. У Северуса же появились новые обязанности, вроде: помочь ей одеться, довести ее вечером до их комнат (а лучше забрать домой, поскольку она не любила ночевать в замке), накормить ее чем-нибудь, потому как есть в одиночку она не желала, помочь ей помыть и высушить волосы, поскольку стоять в душе для нее теперь было тяжело, а иногда, по ее требованиям, вытащить ее погулять, что вообще выходило за рамки его понимания. Как может хотеться гулять, когда у тебя адски ноют ноги? Специально для нее он поставил во дворе качели, чтобы если уж и гулять, то хоть сидя. И теперь время от времени они проводили вечера, а иногда и ночи, сидя на этих качелях. Правда даже простой выход на улицу стал забавной церемонией. Начиналось все с приказа Ее Пузатого Величества вывести ее на прогулку. Затем три секунды чтобы одеться самому и минут двадцать, чтобы укутать ее, потом злейший враг беременных – лестница, еще чуть позже - «а давай возьмем чего-нибудь вкусненького», суета услужливых эльфов, счастливых от того, что хозяйка беременна и замученных в край ее запросами и поручениями по дому, потом «давай постоим, я устала», восторг - «ой, посмотри, как красиво», слезы - «бедные птички, им же так холодно», дурачество – «снег выпал, можно снежки лепить… лови! »… И так через сто часов они наконец доходят до качелей, которые находятся на другом конце их, в общем-то, небольшого дворика. Бессчетное количество раз она там засыпала, и Северус неустанно благодарил создателя Мобиликорпуса, левитируя до кровати мирно спящую жену. После Нового Года она почти перестала что-либо требовать, хотя иногда старые «заскоки» все же давали о себе знать, и она чего-нибудь да просила, но это мелочи. Тут появились новые интересности, вроде «как-то у нас дома все не так», «а кого ты больше хочешь» и «а если что-то пойдет не так». И любая из этих тем при неудачном ответе провоцировала неминуемый взрыв эмоций, каких он никогда в жизни не видел и даже не ожидал увидеть от разумной рациональной Гермионы. Юмор, как выяснилось, беременные не понимают, потому с сарказмом пришлось ненадолго завязать, а вот логичные доводы и скрупулезные объяснения пока позволяли возвращать ее в спокойный мир адекватных людей. За три недели до родов он все-таки убедил ее оставить преподавание и поселиться в директорских апартаментах, чтобы и ему лишний раз не нервничать, и ей быть в зоне досягаемости высококвалифицированного лекаря. Несколько раз его подрывали с кровати со сдавленным «началось», и первое время он и впрямь порывался бросить все и нестись, пока не понял, что это больше ее нервы, чем действительность. Когда же все и впрямь началось, он был на лекции у седьмого курса, и сообщил ему обо всем патронус Поппи. Поистине титанических усилий ему стоило сохранить видимое спокойствие и довести занятие до конца. Передав все оставшиеся уроки Слагхорну, он перенесся к своей спальне, влетел в комнату, где посреди кровати лежала Гермиона в куче подушек, время от времени комкая простыни и пытаясь что-то простонать. Возле нее сидела Поппи, поглаживая ее по руке, повторяя, что она справится и подсказывая, как правильно дышать. Несмотря на страх и предстоящую боль, Гермиона попросила его выйти. Следующие несколько часов он провел на трансфигурированном из торшера стуле под дверью спальни. Он, конечно, слышал, что роды - это очень тяжело и болезненно, но никогда особо не задумывался над этим, пока надсадный душераздирающий крик не раздался из запертой комнаты (заперла ее, видимо, Поппи, понимая, что он не сможет спокойно это слушать). Было огромное желание наложить на себя Муффлиато, чтобы ничего не слышать. Он бы вытерпел сейчас десяток Круциатусов, если бы это могло забрать хоть часть ее боли. И самое мерзкое во всем этом было ощущение полной беспомощности. Единственное, что он мог – сидеть и ждать, пока все закончится, а это ужасно раздражало и пугало. Казалось, прошли годы, пока не открылась дверь и улыбающаяся медиковедьма не пригласила его войти. В ворохе тряпья, под любимым пушистым пледом, раскрасневшаяся, полулежала его девочка, держа на руках завернутого в вязаное одеяльце ребенка. - Северус, у нас мальчик. - Она была совершенно вымотанная, уставшая, но неописуемо счастливая. – Придумай ему имя. Только, пожалуйста, хорошее. Он улыбнулся знакомым наивным ноткам в ее голосе и, пару секунд подумав, выговорил: - Фэстус. Его будут звать Фэстус Рэмирэс Снейп*. - Мне нравится. – В этот момент малыш заворочался и, когда Гермиона чуть повернула его к Северусу, неожиданно улыбнулся. – И ему, кажется, тоже. Возьмешь его? Она бережно протянула сверток ему, и в тот момент, когда он выпрямился, постепенно осознавая, что держит на руках своего сына, он понял, что нельзя быть счастливее. И хотя следующие несколько лет, то просыпаясь под жуткий крик, то уговаривая жену не брать ребенка с собой на лекции, то успокаивая ее, когда Фэс первый раз сильно заболел, он не раз ухмылялся той своей мысли, но он по-прежнему считал этот момент самым счастливым в своей жизни. И никакие ссоры-истерики, никакие трудности воспитания, никакие проблемы в семье и на работе не могли его переубедить. Пока через три года на его голову не свалилась еще одна новость. А еще через год они вместе с Фэстусом встречали маленькую Эвелин Минерву* Снейп, сделавшую мир Северуса еще в сотню раз счастливее. _____________________________ *Фэстус - festus (лат. ) - праздничный, радостный Рэмирэс - римское имя - мудрый и известный Эвелин - Evelyn (кельт. ) – свет, светлая, счастливая Минерва - римское имя - знатная, мудрая