Чувства в пограничной зоне

MELANKOLISKA RUM

 

 

OM ANGEST, LEDA OCH SARBARHET I FORFLUTEN TID OCH NUTID

ALBERT BONNIERS FORLAG STOCKHOLM

\

КАРИН ЮХАННИСОН

 

ИСТОРИЯ МЕХАНХОЛИИ

 

 

О СТРАХЕ, СКУКЕ И ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТИ В ПРЕЖНИЕ ВРЕМЕНА И ТЕПЕРЬ

НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ МОСКВА 2011

УДК 930.85:159.974 ББК 71.061.1 Ю94

Книга издана при поддержке Шведского совета по искусству (Swedish Arts Council)

Редактор серии А. Красникова

Юханнисон, К.

Ю94 История меланхолии. О страхе, скуке и печали в прежние времена и теперь / Карин Юханнисон; пер. со швед. И. Матыциной. — М.: Новое литературное обозрение, 2011. — 320 с. (Серия «Культура повседневности»)

ISBN 978-5-86793-926-7

«История меланхолии» шведской исследовательницы Карин Юханнисон — драматичное и увлекательное повествование об уязвимости человеческой души. Глубокий анализ феномена меланхолии и той роли, какую она играла и играет в западной культуре, проиллюстрирован многочисленными примерами из жизни, литературы и кино. Среди главных героев книги Франц Кафка, Вирджиния Вулф, Макс Вебер, Марсель Пруст и многие другие.

На обложке — работа художника Antoine Pesne (1683—1757).

УДК 930.85:159.974 ББК 71.061.1

© И. Матыцина, перевод со швед., 2011 © ООО «Новое литературное обозрение», 2011 © Karin Johannisson, 2009 '

First published by Albert Bonniers ^orlag, Stockholm, Sweden Published in the Russian language by arrangment with Bonnier Group Agency, Stockholm, Sweden and OKNO Literary Agency, Sweden

У кого душа здорова? Кто не ведает меланхолии?

Роберт Бёртон «Анатомия меланхолии», 1621

ВВЕДЕНИЕ

Начало XXI века. Перед кассами берлинских и парижских музеев, где проходит выставка, посвященная изображению меланхолии в искусстве, толпится народ. На посетителей выставки отовсюду смотрят изображения печальных людей. Глаза потуплены. Голова бессильно опирается на руку. Жесты обращены в себя. Толстый каталог, столь же тяжелый, сколь тяжел предмет, который он освещает, называется: «Меланхолия: гениальность и безумие», дальше — подзаголовки и рубрики — различные вариации одной и той же темы — меланхолия и депрессия. В Интернете посетители выставки ссылаются на страничку depressionslinjen.com, где им предлагается широкий спектр диагнозов меланхолии с учетом последних достижений медицины¹.

Заманчиво и жутко — так бывает, когда стоишь у глубокого омута. Но о чем все-таки идет речь? Можно ли считать, что меланхолия — это прямая противоположность тех качеств, которых общество ожидает от современного человека: силы, здоровья, самоконтроля, энтузиазма и адекватности поведения?

Пространство меланхолии

 

 

О меланхолии говорят в нескольких случаях.

Чаще всего так называют чувство, возникающее у человека при определенном расположении духа. А еще — особую коллективную память, типичную для современного мироощущения утрату иллюзий, апокалипсические настроения. Если на рубеже

XIX и XX веков культурное самосознание характеризовалось нервозностью, то теперь его отличительной чертой является меланхолия. Отношение к ней неоднозначное. Наряду с теми, кто считает, будто она обогащает человечество и культуру, есть те, кто видит в ней угрозу культуре и человечеству². Почему? Что особенного в меланхолии? Можно ли сказать, что это чувство идеализировали и романтизировали или его, напротив, недооценили? Что может поведать о меланхолии история человечества?

Вместе со своими спутниками — тоской и страхом — меланхолия принадлежит к «высокому страданию», то есть состоянию души, характеризующемуся культурной амбивалентностью³. Оно связано с тьмой и одиночеством, но также с прозрением и культом. Даже превратившись в медицинский диагноз, меланхолия продолжает играть важную роль в формировании личности. Она образует пространство, где внутреннее «Я» — осознанно или неосознанно — может искать убежища. Почти всегда меланхолия и ее спутники свидетельствуют о конфликте между человеком и окружающим миром.

Обратившись к истории меланхолии, мы попробуем увидеть ее место в культуре и ту роль, которую она играла в разное время. Это позволит нам понять меланхолию как состояние души, а не диагноз. Вы услышите драматические, увлекательные, нередко странные повествования об уязвимости человеческой души. Меня интересует именно душа. Не теории или мифы, а человеческие судьбы. Меланхолия в реальной жизни. Как она проявляется? Как ощущается и в чем выражается? Я сразу предвижу возражения: мол, откуда автор знает, что чувствовали другие люди? Откуда ей известно, какие именно ощущения и выражения соответствовали тогдашним представлениям о меланхолии?

 

Структура чувств

 

 

У меланхолии есть история. Как на уровне конкретного человека, так и на уровне общества чувства имеют историческую обусловленность. Каждое время допускает и отвергает различные чувства и различные способы выражения чувств. В чувствах проявляются стереотипы общества. В один исторический период меланхолия может выражаться безысходным отчаянием, в другой — тоской, в третий — усталостью или депрессией. И наоборот: сходные внешние проявления могут быть вызваны разными эмоциями. Мужская слеза в XVII веке символизировала восторг, в XVIII — сочувствие, в XIX — недостаток самообладания. Любая попытка истолковать язык чувств и эмоциональные проявления без учета исторической перспективы заранее обречена на провал. Универсальный подход к изучению человека, при котором индивид рассматривается как «субъект вне времени», должен быть дополнен другим: человек живет в определенное время, это время — его дом.

Изучая историю человеческих чувств, мы можем понять сегодняшнее время. Не потому, что чувства постоянны и неизменны на протяжении веков, а потому, что каждая эпоха имеет свой «репертуар» эмоций, и возникает вопрос: чем обусловлены изменения в этом репертуаре? Касаются они лишь способов выражения чувств или также их содержания? Чем отличается меланхолия XVII века, с его барочным мироощущением и мрачной религиозностью, от меланхолии XIX века — времени просвещения и секуляризации общества, и как обе они, в свою очередь, соотносятся с депрессией наших современников? Как следует понимать гиперчувствительность, характерную для людей XVIII века, или многочисленные нервные срывы, наблюдавшиеся на рубеже XIX и XX веков? Всегда ли существовали экзистенциальный панический страх, боязнь толпы, психологическое выгорание? Или все-таки следует говорить о варьировании эмоциональных стилей?

Мы сосредоточим свое внимание на периодизации, формах и тенденциях эмоционального поведения. Теоретик культуры Реймонд Уильямс в своих исследованиях, в частности, оперирует понятием «структуры чувств». «Культура, — пишет он, — распространяется на всё в нашей жизни: наши чувства, впечатления и восприятие нас самих и окружающего мира». Уильямс рассматривает ценности в зависимости от того, как они проживаются и ощущаютсЯу пишет о выборе определенного тона, моделей выражения чувств и запретов на их проявление. «Чувство не противопоставлено мысли, мысль прочувствована, чувство продумано»⁴.

«Структуры чувств» — это социальный опыт, который лишь кажется индивидуальным и личным, но на деле имеет определенные общие свойства. В каждый исторический период есть модели чувств и настроений, которые лучше других отражают то, что характерно для индивида и группы. Они функционируют как своего рода эмоциональная система норм. Присутствуя невидимо, они усваиваются личностью и используются ею при толковании окружающего мира. Они позволяют личности понять себя. Кстати, выявление доминирующей структуры чувств является одним из способов определения границ исторического периода⁵. Например, характеризуя политически взрывоопасную ситуацию в Европе на рубеже XVIII и XIX веков, теоретик литературы Томас Пфау выделил и расположил по степени значимости три основных состояния, влиявших на психологическую атмосферу в обществе: паранойя, психотравма и меланхолия. Такой подход, по его мнению, позволяет понять подоплеку значимых для этого периода событий⁶. Взаимодействие между человеком и обществом в эмоциональной сфере происходит гораздо активнее, чем мы себе представляем.

Гипотеза о структурах чувств может быть проверена на индивидуальном уровне и учитывать самые разнообразные факторы — жестикуляцию, взгляды, прикосновения, умолчания и табу, манеру говорить, плакать, спать, воспринимать страх и тоску, распознавать болезнь и т.д. — в рамках различных ритуалов повседневной жизни. Однако нередко эти факты находятся на периферии доступной информации. Будучи тесно связаны с конкретным моментом, они нестабильны, только изменения в них происходят плавно и постепенно и редко являются осознанным выбором личности. Просто наступает день, когда привычные сигналы вдруг отчего-то перестают вызывать отклик, и образуется вакуум. Точно так же в сфере языка: собеседники сразу реагируют, если употребляется выражение, вышедшее из моды. В обществе осознание того, как структуры чувств используются в качестве кодов социального взаимодействия, нередко приходит задним числом.

Структуры чувств имеют классовую и гендерную обусловленность. Так же как власть и капитал, они определяют классовое самосознание. Новые структуры чувств возникают в периоды социальных потрясений или конфликтов (аристократия и буржуазия в 1780—1830-е годы, средний класс и рабочие в 1870— 1930-е годы). Иногда структуры чувств выходят за рамки норм определенного класса и становятся маркером элитарности (меланхоличность романтиков на рубеже ХУШ-Х1Х веков, гиперчувствительность интеллигенции на рубеже Х1Х-ХХ веков, дендизм авангардистов в 1920-е годы, стресс в среде экономической элиты на рубеже ХХ-ХХ1 веков).

Гендерная обусловленность столь же очевидна. Женщины испокон веков считаются более эмоциональными. Однако структуры чувств в большинстве случаев создаются мужчинами. У женщины чувства обычно спонтанны, мужчины пользуются ими как инструментом. В XVII и XVIII веках мужчины с успехом эксплуатировали с трибуны бурные эмоции и чувствительность. Меланхолия также имела высокий статус в мужском сообществе и обладала сильным экспрессивным воздействием. Мужчины-меланхолики, несмотря на внешнюю слабость, сохраняли в глазах окружающих притягательность. Женщины-меланхолики, напротив, осуждались за отсутствие женственности, те же, кто попадал в клиники для душевнобольных, и вовсе теряли человеческий облик.

С некоторой натяжкой можно сказать, что структуры чувств имеют также национальную обусловленность. Во Франции и Англии XVII и XVIII веков меланхолия связывалась с яркими \

физиологическими проявлениями. Ипохондрия и истерия приобрели в высшем свете массовый характер, сопровождаясь гиперчувствительностью, тиком, мышечными подергиваниями и спазмами. В Германии и Швеции на рубеже ХУШ-Х1Х веков богема культивировала слезливость и впечатлительность, но язык чувств был обращен не вовне, а внутрь себя. На рубеже XIX-

XX веков наблюдалось явное противоречие между истерической французской и летаргической немецкой нервозностью⁷.

Таким образом, чувства являются знаками, которые, с одной стороны, маркируют общность людей и объединяют их, с другой — выделяют и разъединяют людей. Некий набор эмоциональных кодов, получивший в том или ином классе или социальной группе статус исключительности, обретает вместе с тем дополнительную силу и власть. Слеза, скатившаяся по щеке в нужный момент, или легкое нервное подрагивание крыльев носа становятся уже не просто проявлением чувств, а маркером классовой принадлежности.

 

Язык чувств

 

 

Итак, что мы можем знать о чувствах людей, живших до нас? Понять, как люди ощущали страх в XVII веке, столь же трудно, сколь трудно представить себе их восприятие синего цвета (цвета меланхолии) или ощущение конкретной боли. Что значит «слышать» цвета или страдать от «кошачьей меланхолии»?

Изучение душевного состояния людей прошлого требует от исследователя настойчивости и изобретательности. Прежде всего необходимо тщательно изучить множество текстов — дневников, писем, мемуаров, духовных книг, медицинских заключений и историй болезни, даже протоколов вскрытия⁸. Еще один важный источник информации — произведения живописи, которые создавались с учетом принятых в то время условностей: меланхолики на портретах непременно сидят потупившись и тяжело опираясь головой на руку, тоскующие девушки полулежат, устремив глаза ввысь, чувство страха передает разодранный криком рот. Зато мимика и физиономические особенности человека в прежние времена при изображении чувств использовались непоследовательно, и их данные слишком схематичны⁹.

Историки цивилизации Норберт Элиас, Ханс Петер Дюрр и др. подчеркивают также важность изучения книг по этикету. Этот жанр стоит особняком, поскольку книги такого рода повествуют не о чувствах людей, а нормах выражения чувств, к тому же сами тексты адресованы исключительно представителям высших слоев общества. И все же из них можно почерпнуть интересный материал для размышлений, например информацию о том, какие жесты и выражения лица следует считать приличными (неприличными), какие чувства в этот период времени имеют в обществе высокий статус (например, честолюбие, скромность, сострадание и т.д.), каковы гендерные различия в языке чувств (мужчина краснеет от стыда, девушка заливается румянцем стыдливости). Можно проследить историю и статус отдельных чувств: например, выражение гнева у мужчин и женщин допускалось с многочисленными ограничениями, а выражение злобы считалось неприличным.

Практический материал для изучения чувств можно получить из писем и дневниковых записей. В дневнике юного Джона Адамса, позднее ставшего американским президентом, есть запись за 1770 год, где он рассказывает, как наблюдал за мимикой окружающих, чтобы научиться управлять своим лицом¹⁰.

Богаты — иногда даже чересчур — данные художественной литературы. Их тоже можно использовать в качестве источника информации, но с осторожностью, поскольку это вторичная, а не первичная реальность. Литературные тексты интерактивны — в них чувства, пережитые человеком, обретают язык, и формируется субъективная реальность, которая, в свою очередь, может воспроизводиться в других литературных источниках. Идентифицируя себя с Юлией (Руссо), Вертером (Гёте), Эммой Бовари (Флобера) или дез Эссентом (Гюисманса), читатели способствовали рождению новых эмоциональных стилей (или антистилей). Слезы льются не только в сентиментальном романе, но и при его чтении. Эффектные «Страдания юного Вертера» в свое время имели в обществе огромный резонанс.

Важным источником информации, естественно, являются врачебные записи. Где, как не на приеме у врача, рассказать о своих страхах и мучениях? Истории болезни и данные медицинских осмотров, по словам Фрейда, подобны новеллам; необычайно интересны приложенные к истории болезни письма пациентов и их родственников и даже комментарий доктора, жалующегося на собственную меланхолию. Этот необработанный, ^отредактированный, аутентичный материал из-за обилия научной терминологии порой бывает невероятно труден для чтения, однако дает бесценную возможность вплотную приблизиться к чувствующему субъекту.

Одновременно приходится постоянно учитывать разницу между условностью и реальностью. Условности меняются быстрее и более радикально, чем реальные ощущения. Но между условностями и реальностью происходит взаимообмен. Современные представления о том, что ужас может быть притягателен или что усталость свидетельствует об избранности, — примеры того, как условности проникают в сознание и меняют восприятие различных чувств. И дело не в том, что чувства со временем меняются, нет, в своей основе они неизменны, меняется лишь их соотношение с окружающим миром. Когда, например, чувствительность во второй половине XVIII века стала классовым признаком, она превратилась в катализатор, усиливающий переживания представителей высшего света. Как пишет Анн Винсен-Буффо в «Истории слез»¹¹, достаточно было упомянуть слезы, чтобы слезные железы начали работать. Так же обстояло дело с нервозностью на рубеже XIX и XX веков и стрессом на рубеже XX и

XXI веков. Получив определенное имя, состояния превращаются в понятия (истерия, депрессия, выгорание) и наряду с другими понятиями начинают формировать самоощущение людей.

Каким же образом в обществе складываются правила употребления эмоциональной системы знаков? Выражение намерений и выплеск эмоций — важнейшие составляющие любой социальной жизни. Через них реализуется личность. Тончайшие нюансы чувств определяют, кто ты. Словно одежда, чувства изменяют наше тело, формируя и представляя его окружающим. Они выполняют коммуникативную функцию, являются средством передачи сообщения. По словам Пьера Бурдьё, чувства входят в символический и культурный капитал: вкусы, тон, манера проявления чувств являются отличительными признаками, с их помощью человек укрепляет или завоевывает определенный социальный статус и делает себя тем, кем он хочет быть. Это становление происходит в соответствии с историческими образцами, которые подкрепляют или отрицают то или иное поведение. Чувства, таким образом, есть составная часть процесса формирования личности и выбора жизненного стиля¹². Антрополог Уильям Редди называет эмоциональные режимы и эмоциональную навигацию необходимыми стратегиями сознательного субъекта¹³.

Усиление в обществе внимания к языку чувств естественно сопровождалось повышением интереса к их внешним проявлениям. Человек стал оцениваться по способности представлять себя, владеть языком знаков, маркировать эмоциональные побуждения и задавать дистанцию. Эти умения занимали центральное место в искусстве политеса XVIII века. Кстати, именно отсутствие четкой границы между истинным чувством и внешним его проявлением привело к отмене социально-кодифицирующей роли чувств и создало новый буржуазный идеал, основанный на самообладании, самоконтроле и эмоциональной сдержанности.

 

Социальные чувства

 

 

Чувства, таким образом, не только являются внутренними переживаниями человека, они также участвуют в социальных процессах. Влияние общества огромно и разнообразно. Оно дисциплинирует, контролирует, активизирует, видоизменяет и маркирует чувства. Так, в сфере классовых и гендерных отношений различные чувства соответствуют желанию субъектов развивать или замалчивать ту или иную тему. Изучив актуальные в определенный период времени эмоции, можно увидеть сдвиги, происходящие в общественном сознании. Возьмем, например, представление о традиционно «женских» чувствах. В XIX веке резко увеличилась пропасть между «мужским» и «женским». «Мужское» стало ассоциироваться с «общественно-значимым» и «рациональным». «Женское» превратилось в синоним «частного» и «эмоционального». Правда бывали периоды, когда мужская элита культивировала в своем кругу язык чувств, выходивший за пределы существовавших тогда гендерных границ. Но обычно при смене кода с «мужского» на «женский» чувства (меланхолия, ностальгия, тоска) теряли высокий статус и получали другие, малопочтенные, наименования (см. ниже).

Чувства наглядно демонстрируют социальные различия: чем благороднее происхождение человека, тем тоньше его душевная организация. Не только «высокие» (нервность), но и «низкие» чувства (отвращение) могут использоваться в качестве инструмента классового анализа. Депрессия, бессонница и даже сновидения долгое время считались привилегией аристократии. Роман «Берлин. Александерплатц» Альфреда Дёблина (1929) поразил современников тем, что в нем описывались богатство чувств и сила страдания воров, мошенников и проституток — людей, находящихся на самом дне общества.

Без учета социального фактора трудно понять зависимость чувств индивида от состояния общества и наоборот. Меланхолия и усталость не обязательно вызываются личными обстоятельствами. Они могут быть симптомами кризиса в обществе. В частности, рационализация всех сфер жизни стала причиной возникновения новых страхов и фобий. Иногда мы можем наблюдать коллективную депрессию и апатию, иногда — стресс и нервозность на грани срыва. Заметим, что в обществе одновременно культивируются контроль над чувствами как залог сохранения стабильности и чувствительность как проявление бунтарского духа и гуманизма. Современный социум активно эксплуатирует различные чувства в собственных интересах. Чувствительность в общественной жизни принимает ритуальные формы, подобные тем, что были типичны для XVIII века. Мы всем миром оплакиваем погибшую принцессу, убитого политика или ребенка, погибшего в цунами. Правильно инсценированное чувство оценивается выше, чем умение владеть собой и соблюдать дистанцию. Власть имущие демонстрируют человечность, утирая непрошенную слезу или подпуская в голос растроганной хрипотцы. Умение волновать и демонстрировать волнение становится искусством, востребованным в социуме.

Министр заплакал и тем доказал свою правоту. А почему раньше министры не плакали? Неужели не расстраивались? Или были более сдержанны в проявлении чувств? Или раньше публичные слезы не имели риторического веса и не сочетались с образом крупного общественного деятеля? Министр начинает плакать тогда, когда это выражение чувств кодифицируется. И плачет от всей души. Обсуждение этой темы болезненно, потому что затрагивает вопрос искренности человеческих чувств. Чувствую ли я то, что переживаю в действительности, или то, что должен испытывать? Маска это или подлинные эмоции? Может ли маска родить в душе человека чувство, которое она изображает? «Разве незаметно, что переживания сделались независимы от человека? Они ушли в театр, в книги, в отчеты исследовательских центров и экспедиции, в идеологические и религиозные корпорации, развивающие определенные виды переживаний за счет других, с...> Возник мир свойств — без человека, мир переживаний — без переживающего», — пишет Роберт Музиль в книге «Человек без свойств» (1930)¹⁴.

Возврат к чувствам имеет свои последствия. Возвращаются не только чувства, но и чувствительность — в новых, а порой и старых формах. Физическая и психическая гиперчувствительность появляются в сопровождении хорошо известного спутника — нетерпимости к боли. Вопрос лишь в том, насколько эти качества пригодны для жизни в современном обществе. И могут ли они сохранять ауру избранности?

 

История чувств

 

 

История чувств изучалась давно и под разными углами зрения¹⁵. В основном интерес исследователей ограничивался описанием чувств, характерных для внутрисемейных отношений (любовь, горе) и политической жизни (гнев, ненависть, жестокость). При диахронических исследованиях упор делался на продолжительности аффектов или радикальных изменениях в сфере чувств (см., например, смелый тезис о том, что материнская любовь впервые появилась лишь в XVIII веке). Современные чувства исследователи считают радикально отличными от более древних. Утверждают даже, что в прежние времена человек не умел рассуждать о чувствах (за исключением религиозных), поскольку «инфантильная» и «примитивная» личность была заключена в оковы коллективного сознания. Знаменитое сочинение Чарльза Тейлора «Истоки личности: формирование современной идентичности» (1989)¹⁶ основывается на том, что освобождение личности, сделавшее возможным саморефлексию, начинается лишь в конце XVII века.

Такой подход к истории чувств вызывает возражения. В частности, долгая история меланхолии доказывает существование саморефлексии в прежние времена. Изменилась не способность человека к тем или иным ощущениям, а нормы, регулирующие их выражение. Об этом говорит и Норберт Элиас в своей теории развития общества: связь между цивилизацией и внутренней дисциплиной, по его мнению, является ключевой для современной Европы. Изменения, происшедшие в физической и эмоциональной сфере граждан, привели к возникновению в европейских странах нового общественного порядка, для которого характерно одновременное усиление контроля и чувствительности¹⁷.

Другая линия в изучении истории чувств концентрируется на культурной изменчивости ощущений. С увеличением интереса к их социальной роли возникли теории об их «чистом существовании»¹⁸. Формируясь под воздействием культуры, находясь в зависимости от гендерной и классовой принадлежности человека, ощущения занимают промежуточное положение между душой и телом, представлением и конкретным объектом. К ощущениям относятся, например, боль, вкус, запах, отвращение и, конечно, чувствительность. К ним можно себя приучить, им можно научить, их можно натренировать, но, кроме того, они сами могут создавать и менять действительность. Есть замечательные истории о том, как особенности личности, и прежде всего ее классовая принадлежность, влияют на восприятие окружающего мира. Речь идет не о гиперчувствительности конкретных людей (Пруст, например, не выносил запаха пищи, поэтому в его доме еду не готовили), а о более массовых явлениях. Есть, например, документальные свидетельства того, как на рубеже Х1Х-ХХ веков представителям высших классов в буквальном смысле слова делалось дурно от запаха простого люда или от толчеи и близости чужого тела в новомодных тогда трамваях. Городская жизнь разрушала привычные каноны восприятия и, как сказал Стриндберг, «извращала ощущения». Большой город создавал новые страхи, например, агорафобию[1]. Сфера ощущений напрямую связана с социумом и культурой, она представляет чувство в общественном пространстве.

Особняком стоят исследования, в которых изучается история чувств и ощущений в современном обществе. В них основное внимание уделяется соотношению между культурой и природой: в форме карт чувств и эмоций рассматривается, как личность отражает классовые и гендерные нормы и ценности.

 

Чувства в пограничной зоне

 

 

Где проходит граница между здоровьем и болезнью? Когда чувство становится настолько утрированным, что выходит за пределы нормы? Те состояния, о которых я буду говорить, являются пограничными. Они, как комнаты без стен, — из них можно выйти либо к здоровью, либо к болезни. Пограничные состояния допускают различные способы выражения душевного страдания, как соответствующие норме, так и выходящие за ее рамки¹⁹. Они могут сопровождаться погружением в бездны страха и темноты или просто избирательной чувствительностью.

Отличительной чертой пограничных состояний является то, что они колеблются не только между здоровьем и болезнью, но и между адаптацией и бунтом. Они в прямом смысле слова находятся на стыке личного и общественного. Когда в начале XX века сторонники теории кризиса культуры описывали свой синдром усталости, они специально подчеркивали, что это не болезнь, депрессия или нежелание работать, а спонтанная реакция индивида на стремительные изменения в обществе. Такие состояния не могут быть объяснены ни с точки зрения медицины, ни с точки зрения социальной психологии. Но классификация — не главное. Главное — что отражают эти состояния.

Меланхолия тоже имеет пограничный характер и, хотя представляет собой древнюю форму психического страдания, сложно поддается определению. Это сумма настроений и состояний, которые в разном сочетании возникают у разных индивидов в различных ситуациях и самых разнообразных формах. У них разные названия, они по-разному проявляются, но имеют общие признаки.

Ниже будут описаны девять вариантов меланхолических состояний, которые, возможно, следует считать историческими типами (данный список не претендует на полноту!)²⁰. Все они так или иначе показывают специфику восприятия человеком внешнего мира. Некоторые из них в свое время стали заметным общественным явлением, в них видели ключ к пониманию ситуации и концентрированное выражение культурного кризиса.

Из суммы этих состояний складывается карта признаков меланхолии, которые могут сочетаться, распадаться и перераспределяться в бесчисленном множестве комбинаций. Совпадать могут признаки апатии и скуки, особой чувствительности и нервности, усталости и психического выгорания. «Меланхолическими приключениями» называют как переход в состояние глубокой подавленности, так и погружение в мир чувств и тонких ощущений.

Иногда меланхолия не похожа сама на себя. Что общего имеют слезливость XVIII века, порывистая нервность XIX века и глубокий душевный мрак? В этом специфика меланхолии: она находит формы, которые поддерживаются временем и соответствуют ему. Каждое время ищет свои формы меланхолии. Их много. В пьесе Шекспира «Как вам это понравится» пессимист Жак сам ставит себе диагноз: «Моя меланхолия — вовсе не меланхолия ученого, у которого это настроение не что иное, как соревнование; и не меланхолия музыканта, у которого она — вдохновение; и не придворного, у которого она — надменность; и не воина, у которого она — честолюбие; и не законоведа, у которого она — политическая хитрость; и не дамы, у которой она — жеманность; и не любовника, у которого она — все это вместе взятое; у меня моя собственная меланхолия. [...]»²¹ В «Анатомии меланхолии» Роберта Бёртона насчитывается 88 различных стадий, еще больше типов и сотни признаков меланхолии. Ту же традицию продолжает Фрейд, который в своем классическом эссе «Печаль и меланхолия» отмечает, что у меланхолии нет единой формы.

Меланхолия может быть смертельно-черной, депрессивносерой, опустошенно-белой или сосредоточенно-синей. Она может проявляться в виде страха, тоски, печали, усталости, пустоты, суетливости или потребности в наслаждении. Но при этом всегда присутствует общий момент — отсутствие или утрата чего-либо или кого-либо.

Выбирая меланхолию в качестве предмета исследования, я рассчитываю написать своего рода комментарий к современному состоянию общества. Сегодня любое мрачное состояние духа принято называть депрессией. Обратившись к истории, я хотела показать широкую вариативность проявлений данного чувства, а также его возможность не выходить за рамки нормы. Колебания настроения и сильные эмоции — принадлежность человеческой жизни. Чем больше проявлений чувств мы будем называть медицинскими терминами, тем меньше окажется нормальных людей. В действительности же, душевный мрак, словно демон или злой дух, старается находить для себя сильные, творческие и здоровые формы.

МЕЛАНХОЛИЯ: УТРАТА

Наше повествование начинается с рассказа о нескольких странных превращениях.

В XVII веке люди, находясь в состоянии меланхолии, порой думали, что превратились в волка. Это явление имело название: «ликантропия» (от греч. lykos — волк и antropos — человек). Лицо человека становилось бледным, одутловатым, во рту чувствовалась сухость, в глазах — резь, как будто песок насыпали. Врач Томас Уиллис писал: «Некоторые меланхолики претерпевают воображаемые изменения. Одни думают, что стали принцем, другим кажется, что их тело сделано из стекла, третьим представляется, что они превратились в волка или собаку». Уиллис называл такие состояния melancholia metamorphosis¹.

В истории меланхолии можно проследить определенный повторяющийся репертуар подобных превращений. Свидетельства о волке и стеклянном человеке во множестве встречаются вплоть до XVIII века. Стеклянные люди думали, что их тело столь хрупко, что может разбиться при малейшем прикосновении, некоторые считали себя прозрачными, боялись солнечного света. Были такие, которые из-за боязни разбиться не садились, и другие, которые путешествовали только в ящике, обложившись со всех сторон мягкой тканью².

Страхи, связанные с восприятием собственного тела, очень разнообразны. Меланхолики, которые думали, что сделаны из масла, боялись растаять, из воска — размягчиться, из глины — треснуть, из соломы — сгореть. Все они принимали различные меры безопасности. Человек-лампа казался сам себе пламенем в масляной лампе и просил задуть его. Человек-море не мочился, чтобы не устроить наводнение (как Гаргантюа). В этих образах проявляется сугубая телесность чувств, видно также, что формы воплощения заимствуются из реальной действительности. Получив в обществе известность, симптомы начинают жить собственной жизнью и становятся образцом для подражания.

Современная психиатрия нечасто сталкивается с ситуацией, когда человек считает себя сделанным из стекла³. Такие моменты случались, например, в жизни пианиста Владимира Горовица, и тогда он боялся разбить пальцы о клавиатуру фортепиано. Чаще встречаются символические проявления хрупкости личности: известно, что великий пианист Глен Гульд панически боялся повредить свои руки. Он всегда ходил в перчатках, придумывал различные защитные приспособления и говорил, что легкое рукопожатие может на десятки дней вывести его из строя. Похлопывание по плечу он воспринимал как насилие, жаловался после этого на недомогание и боли в различных частях тела⁴.

Фильм-драма Тодда Хейнса «Безопасность» (Safe, 1995) рассказывает о женщине, которая так страдала от любых соприкосновений с окружающим миром, что спряталась в пустыне.

Когда-то этот тип меланхолии был широко распространен.

В прежние времена меланхолия отличалась сильными проявлениями чувств. Казалось, что обычных слов и симптомов недостаточно, нужно что-то более яркое, театральное — дикий выплеск эмоций, порой выходящих за границы пристойности. Основных чувств было два — безысходное отчаяние и бездонный ужас. Они сопровождались сильными ощущениями и необычными желаниями, например в отношении еды.

Нам такие проявления меланхолии чужды — выражения чувств изменились.

Конечно, вы можете спросить, почему я отношу все эти состояния к меланхолии? Почему не пользуюсь терминологией и классификациями, принятыми в современной науке? Дело в том, что меня интересует не современное определение меланхолии (или депрессии), а то, что в прежние времена понимали под этим состоянием сами меланхолики и их окружение. Я пишу о телесных проявлениях этого состояния, поскольку убеждена, что сознание проявляется через тело. С его помощью оно познает пространство, вещи, весь окружающий мир⁵.

Здесь требуются некоторые уточнения. Понятие меланхолии имеет по крайней мере три значения: настроение, чувство и болезнь. В качестве преходящего настроения меланхолия знакома большинству людей. Меланхолия как чувство называется по-разному: подавленность, уныние, тоска, мрачность, в прежние времена использовались также слова кручина, хандра и были даже национальные варианты — spleen, ennui и Weltschmerz[2]. Все они означали состояния различной тяжести, каждое имело свои особенности, ни одно не считалось болезнью. Общей для них являлась тема утраты. Потеря смысла жизни или, более конкретно, потеря языка, активности, сил — вплоть до полного нежелания вставать с кровати. Иногда меланхолию описывают как своего рода паралич, без-действие, не-присутствие в мире. Но она также проявляется в виде страхов, неугомонности или повышенной чувствительности. Ею можно даже наслаждаться: «Меланхолия — это счастье от пребывания в печали», — писал Виктор Гюго.

Цвета меланхолии — черный и синий самых разных оттенков — от яркого сапфирового до глубокого синего. Также белый и серый цвета. Депрессии, напротив, приписывают едкий зеленый цвет патины⁶.

Меланхолии подвержены не только отдельные люди, но и группы, классы, общество в целом. На коллективном уровне она может быть реакцией на социальную неустроенность или бесправность (например, меланхолия чернокожих жителей американского юга, подарившая миру особую меланхолическую музыку — блюз). Меланхолией могут страдать целые местности — города и области. Орхан Памук, например, описывает стамбульскую меланхолию, для которой даже есть специальное название — Ьйгйп. Это томящее чувство грусти и утраты присутствует повсюду — в людях и в зданиях — как память о великой культуре прошлого. Меланхолия местности может проявляться в заброшенности старых фабричных здан

Предыдущая12345678910111213141516Следующая

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: